Сказано было так любезно, что у Алеши не хватило твердости отказаться.
Дома у аристократа оказалось славно. Попросту, без барских затей, но очень разумно и уютно. Супруга, Лидия Львовна, даром что графиня, тоже хорошая, простая женщина. И дети, Викентий с Ариадной, держались безо всякой барчуковской фанаберии. Ему пятнадцать – светловолосый, белокожий, худенький гимназист с красивым нервным лицом. Она на два года младше, очень похожая на отца, с не по-городскому доверчивыми глазами.
Оба скромные, но держались свободно. После совсем нероскошного, но очень вкусного обеда мальчик стал задавать вопросы – и не про чепуху, а про дельное: не вышло ли какой-нибудь честной и толковой книги про Парижскую коммуну. Ариадна, покраснев, спросила: «Алексей Степанович, что, по-вашему, лучше изучать женщине: медицину или социальные науки? Я много об этом думаю».
Он ответил девочке со всей серьезностью: «Рассудите сами, что важнее врачевать – отдельных людей или всё общество? То-то». Улыбка у девочки была точь-в-точь, как у Марии Федоровны, поэтому Листвицкий проникся к графинечке особой симпатией.
Что сказать? Находиться в воронцовском доме было приятно. Алеша внутренне размягчился и разговаривал с хозяином уже безо всяких шпилек. Однако ночевать все же отправился в народ, хоть Евгений Николаевич и стращал его насекомыми.
«Ничего, ваши предки высосали крови побольше, чем клопы», – мысленно ответил ему Листвицкий. Перед прощаньем попросил объяснить про завтрашний суд.
Оказалось, что Воронцова зовут не в судьи – для того у крестьян имеются свои выборные, а только вести заседание. Крестьянский суд отличается тем, что там выносят приговор не по закону, а по обычаю. Иногда это заканчивается плохо, ибо обычаи на селе разные, и некоторые жестоки. Хуже всего, если столкнулись две деревни, а тут именно такой случай. Жители Приятного давно враждуют с соседями из Конькова. Похоже, опять произошел какой-то конфликт. Если не найти взаимноприемлемого решения, может закончиться дракой стенка на стенку и даже смертоубийством.
Видно было, что либеральный деятель очень горд оказанной ему честью.
– Две деревни мне доверяют. Это большого стоит, – сказал он. – Не ударить бы лицом в грязь. Но еще хуже, если не удастся найти компромисс и они накинутся друг на друга… – Вздохнул. – Заодно представлю вас обществу. Готовьтесь.
Кузнец разместил постояльца в баньке, потому что там печка и тепло. Жилище Листвицкому очень понравилось. На полок ему навалили душистого сена, лавку можно было использовать в качестве письменного стола – если сесть на пол по-турецки. И клопов тут никаких не было, зря его сиятельство наговаривал.
Потом хозяин позвал пить чай. Сказал: мужики пришли. Алеша взволновался, как в институте перед экзаменом.
Мужиков пришло трое. Все немолодые и важные – особенно хмурый с черной бородой. Остальные на него все время поглядывали, а он молчал, только шумно тянул чай из блюдца. Сам Левонтий сидел на краешке лавки, скромно.
Первые люди общины, догадался Листвицкий. Действительно, будет экзамен, и надо его выдержать.
Первая же реплика, поданная минут через пять после степенного «здравствуйте вам» и безмолвного хлюпанья, разъяснила смысл смотрин.
– Ты, Левонтий, говорил, быдто газетный человек, – наконец молвил один из гостей, рыжеватый. – А он того. Цыплястый.
Все с сомнением посмотрели на Листвицкого. Алеша насупил брови, чтоб на лбу образовалась морщина.
– Не я говорил, граф, – словно оправдываясь ответил кузнец. – Граф врать не будет.
– Это да…
Снова молчание. Алеша знал, что суетиться не следует, поэтому рта не раскрывал, только держал морщину.
– Школько вам, шударь, годов? – спросил через некоторое время второй мужик, сильно шепелявый.
– Что, молод кажусь? – прибавив в голос хриплости, понимающе кивнул студент. – В газетах все такие. Дело новое. Старых у нас нет.
– Ну да. Это как у нас, которые по отхожему промыслу, – объяснил остальным первый. – Можно и пошляться, пока человек не женился, к настоящему делу не пристал.
Кажется, налаживается, подумал Алеша – ему тоже налили чаю, пододвинули миску с большим куском сахара, блюдо с крупно нарезанным хлебом.
Он взял ломоть, отщипнул, хоть был сыт. От сахара отказался. Давеча чернобородый отгрыз от него кусок кривыми желтыми зубами.
– Что же это вас граф к себе-то не пустил? – был следующий вопрос.
– Я сам захотел в деревне. С народом.
Переглянулись.
– Оно конефно, – вежливо согласился шепелявый.
Снова пауза. Но разговор понемногу оживлялся.
– Чего у вас в газетах пишут? Когда настоящий порядок будет?
– Что вы имеете в виду?
– Когда народу посвободнее станет?
Ага! – внутренне возликовал Листвицкий. Вот тебе и «не надо с ними сразу про политику».
С посвистом, как они, отхлебнул. Задумчиво прищурился.
– Это от народа зависит. Кабысь свободу сверху не дают, ее снизу берут.
– Как это берут? Без спросу?
– Знамо, что без спросу.
Рыжеватый хмыкнул, будто на шутку.
– Этак всякий начнет без спросу брать что захочет. Мне вон пинжак ваш понравится. Или коньковским наш луг заливной. Придут – себе заберут. Нет, такой свободы нам не надобно.
– А какой вам свободы надобно?
– Известно. Чтоб хлеб не по десяти копеек за пуд брали, а за пятиалтынный. Чтоб за соль-сахар, за гвозди втридорога с крестьянина не драли. Вот я урожай осенью продал, так? По долгам в лавке расплатился, то-сё купил, тридцать семь рублей осталось. Поживи-ка, попробуй. Для свободы само меньшее две сотни нужно.
– Или хоть полторашта, – поддержал второй.
Но рыжеватый не согласился.
– Это тебе полтораста хватит, ты сам-четверт, а у меня шестеро.
Тут Алеша начал говорить – раздумчиво и солидно, самому понравилось, – что народу привольно живется только там, где с ним считаются, где его допускают к власти. Само собой, за здорово живешь, баре с царями на такое не пойдут. За свободу приходится сражаться. В английской земле народ королю голову отрубил, то же и в французской. Зато теперь там живут чисто, сытно, избирают в самовысшую думу своих представителей – решать, какие законы для народа хороши, а какие нет.
Мужики слушали вроде бы внимательно. Не перебивали, только похрупывали сахаром.
А потом, когда Алеша уже подбирался к конституции, чернобородый вдруг впервые разомкнул уста.
– Ладно. Спасибо, Левонтий, за чай, за сахар. Пойдем, мужики. Чего его балабола слушать. Виданное ли дело царям-королям головы рубить. Тьфу, пакость какая. Шел бы ты, парень, в свою баню, пока тебя не погнали со двора, как из графского дома.
Потом, в одиночестве, анализируя неудачу, Листвицкий велел себе не раскисать, а учиться на ошибках. Срезался, потому что неправильно держался. Не надо было прикидываться свойским – хлюпать, шмыгать носом, через каждое слово вставлять «знамо» и «кабысь». Лучше вести себя по-городскому – больше уважать будут.
Поэтому назавтра, готовясь идти на волостной суд, он не стал надевать косоворотку, как собирался вначале, а нарядился в пиджак, повязал галстук и водрузил на нос очки с простыми стеклами. Их одолжил ему перед отъездом Шура Михельсон, бывалый народник. Сказал, что на деревне к очкам относятся с почтением. Эх, надо было вчера послушаться хорошего совета!
Еще взял с собой большую тетрадь и сунул в нагрудный кармашек три карандаша. Оно и для «газетного человека» уместно, и для писаря.
Суд проходил в графском доме, где теперь находилась больница, в бывшей танцевальной зале, обращенной в приемный покой.
Народу набилось полным-полно. Старики расселись на скамьях и стульях ближе к судейскому столу, мужики помоложе и парни стояли сзади, у колонн, бабы жались к стенам, девки глядели сверху, с площадки для оркестра.
Вышел Воронцов – в визитке, белейших воротничках, с университетским значком. Сел у середины стола, торжественно поставил на скатерть сверкающий колокольчик. Все замолчали.
– Где газетный человек из Петербурга? – строго спросил граф. – Сядьте сбоку и всё слово в слово записывайте.
Чувствуя на себе множество взглядов, Алеша приосанился, занял указанное место.
От стола было видно, что зал словно бы разделен на две части. Посередине нечто вроде нейтральной полосы, с сажень шириной, и там пусто. Видимо, с одной стороны расположились жители Приятного, с другой – Конькова.
Листвицкий глядел во все глаза. Ему было ужасно интересно.
Воронцов произнес речь. Поблагодарил общество за высокое доверие, пообещал блюсти беспристрастие.
– Принимать решение вам, – сказал граф в заключение. – Я всего лишь посредник, и власть у меня только одна – как уговорено: если я позвонил в колокольчик, всем умолкнуть. Свары я не допущу.
Зал одобрительно погудел.
– Прошу представителей сторон занять свои места.
Вышли двое. Низко поклонились обществу, сели. Слева – вчерашний чернобородый, справа – сутулый старик, от коньковских.
– Итак, резюмирую суть конфликта, – приступил к заседанию Евгений Николаевич, поразив Алешу использованием трудных слов. – Житель села Конькова Филимон Кузьмин… Где он?
Поднялся молодой кудрявый мужик, почесал затылок.
– Пока сядьте… Житель села Конькова Филимон Кузьмин двадцати девяти лет, женатый, вступил в плотскую связь с жительницей села Приятное девицей Настасьей Лукошкиной девятнадцати лет… Здесь Настасья?
В другой половине зала произошло движение. Там с двух сторон тянули за руки девушку с зареванным лицом и еще не зажившим синяком на скуле.
– …Которую обвиняемый привел в состояние беременности. Когда это стало известно жителям села Приятное, они собрались идти бить жителей села Конькова, но по увещеванию стариков и священника отца Паисия согласились решить возникший конфликт посредством волостного суда. Всё так, господа представители?
– Так, – подтвердил чернобородый. – Ихний Филька дуру-Настену обрюхатил. Теперь девке ни замуж пойти, никуда. Еще байстрюка народит. Требуем правды.