Адриан кивнул. Он слушал министра очень внимательно и был почти со всем согласен.
– Только одно, – сказал он. – Правительственные администраторы вроде вас [он не собирался передразнивать или иронизировать, просто повторил] должны уяснить, что вы нам, строителям, не вожди, а помощники. Настоящее дело делаем мы. От вас нужно, чтобы вы помогали. Или хотя бы не мешали.
– Так и я о том же! – воскликнул Милютин. – Работайте, стройте, созидайте! А всю вспомогательную черновую работу будем исполнять мы, администраторы. Можете всегда рассчитывать на мою поддержку.
– Тогда и вы можете рассчитывать на мою, – ответил Ларцев. – Мне такие министры нравятся.
Эта короткая реплика решила сомнения Эжена.
– Хорошо, я согласен, – сказал он генералу.
Тот просветлел.
– Уф, честно говоря, не был уверен, что сумею вас убедить… А можно, господа, я просто посижу у вас, отдохну. Очень хочется перевести дух. У меня есть полчаса свободного времени.
Он расстегнул шитой ворот, улыбка стала еще мягче и приятней. Заговорил доверительно, как совсем со своими.
– Ах, господа, если б вы знали, какими пружинами двигаются у нас в России великие дела… Попробуйте угадать, куда поедет отсюда ваш покорный слуга, генерал-адъютант и кавалер тысячи орденов, боясь опоздать к назначенному часу?
– На заседание Государственного Совета? – предположил Воронцов.
– Берите выше. На ленч к княжне Долгорукой. Кушать бульон и тянуть за пресловутые рычажки.
– Понятно, – усмехнулся Питовранов. Кивнул и Ларцев.
– Это которая Долгорукая? – спросил Эжен.
– Сразу видно деревенского жителя, – улыбнулся министр. – Княжна Долгорукая очень важная птица. У вас в деревне таких называют «ночными кукушками». Прелестная Екатерина Михайловна кукует по ночам государю императору. А я кукую ей днем, за чашкой бульона, который, по правде сказать, с детства ненавижу.
Воронцов был шокирован.
– Боже, какой стыд! Но монарх обязан являть собой пример нравственного поведения!
– Все мы люди. Даже монархи. Нихиль хуманум им не чуждо, – откровенничал Милютин. – И умному человеку грех этим не пользоваться. Рассказываю вам об этом, чтобы вы понимали, каким ужом приходится вертеться во имя высоких целей… Девять десятых времени уходит на пустейшие разговоры. Надо ведь княжну занимать тем, что ей интересно. Сплетнями, парижскими новостями, обсуждением театральных премьер. Потом между делом ввернешь важное, а она, пташка, пропускает мимо ушей. Слава богу, у Екатерины Михайловны есть близкая подруга, женщина исключительного ума. Она на нашей стороне и очень помогает. Вот каковы, господа, будни российского политика.
– Подруга – это госпожа Шилейко? – нахмурясь, спросил Адриан.
– Да. Вы о ней слышали? – удивился Милютин. – О ней мало кто знает, а между тем это влиятельнейшая особа.
– Берегитесь ее. С этой грязной тварью нельзя иметь дело, – сказал Ларцев с несвойственной ему горячностью.
Адриану действительно очень понравился толковый министр, от которого в будущем можно было ожидать много пользы. Нельзя было допустить, чтобы связь с «Вавой» скомпрометировала такого человека – особенно ввиду предстоящего разоблачения преступницы.
Дмитрий Алексеевич метнул на железнодорожника заинтересованный взгляд, но спрашивать ни о чем не стал.
– Грязь – часть природы, ей тоже можно сыскать применение, – философски заметил он. – Кто-то вымажется, кто-то завязнет, кто-то даже утонет. А умный человек вылепит из грязи кирпичи и построит что-нибудь нужное. Может быть, даже красивое. Обращать грязь в красоту – вот где истинная алхимия.
И повернулся к Эжену.
– Граф Евгений Николаевич, я приготовил резюме о вас, которое будет разослано перед выборами судьям. Проглядите, пожалуйста.
Воронцов взял бумагу, отошел к окну, где было светлей.
– Михаил Гаврилович, – обратился тогда министр к Питовранову с милой улыбкой. – А водится ли у вас в редакции чай? Был бы ужасно признателен.
Мишель вышел распорядиться.
Тогда Дмитрий Алексеевич наклонился к Ларцеву и тихо спросил:
– Чем вам нехороша госпожа Шилейко? Мне очень важно знать про эту женщину как можно больше.
Ларцев коротко объяснил. Пусть министр знает, что из такой грязи никаких кирпичей не вылепишь.
В частных покоях императора Вике бывать еще не доводилось. Он знал от шефа, что государь принимает в своем «домашнем» кабинете только самых ближних соратников. Какой-то чиновник особых поручений в их число, конечно, не входил.
Не попал в заветный чертог Воронин и теперь. Остался в удивительно несановной прихожей, где не было даже секретаря – только несколько кресел, да тусклые голландские картины на стенах.
– Как договорились, – шепнул Шувалов, перекрестившись, и прошел в неширокую дверь. За ним – покашливающий от нервозности министр Бобринский.
Волновался и Виктор Аполлонович. В непарадном углу Зимнего дворца должна была разыграться баталия, от исхода которой зависело очень многое.
«Как договорились» означало, что ждать вызова следует не перед дверью кабинета, а дальше, на лестнице. Это даст им с графом возможность коротко переговорить, прежде чем тот вернется к монарху.
Воронин вышел на площадку, стал прохаживаться вдоль перил.
Лестница была мраморная, но неширокая, безо всяких скульптурных красот. Александр, как и его отец, в повседневном быту излишеств и пышности не любил.
Но для царских апартаментов домашности всё же несколько с избытком, подумал Вика, наблюдая, как лакеи тащат по ступенькам какие-то коробки, узлы, корзины. Потом понесли нечто совсем неожиданное – игрушечную лошадку и нарядную колыбельку. Очень странно. Все великие князья и княжны из детского возраста давно вышли.
Размышлять над сим загадочным обстоятельством он однако не стал, готовясь к важному и очень короткому разговору с шефом.
Ожидание затягивалось. Хорошо это или плохо, было непонятно. Наверное, хорошо. Главная опасность заключалась в том, что государь вспылит и не пожелает ничего слушать. Для того Воронин сто раз и повторил шефу: заходить надо издали. Начать с невообразимой дороговизны строительства дороги, потом перейти на злоупотребления, сказать, что ниточка тянется в Петербург. Показать инкриминирующие письма, не говоря, от кого они. Назвать имя Вавы лишь после того, как государь прочтет и придет в справедливое негодование. И сразу же заявить, что коварная злодейка воспользовалась ангельской доверчивостью княжны Долгорукой, которая, конечно же, ни о чем не догадывается.
На лестнице Воронин протомился почти час. Наконец послышались шаги. Но из кабинета вышел не один человек, а двое.
Первым появился Бобринский. У него было белое лицо, остановившийся взгляд. Не посмотрев на чиновника и, кажется, даже его не заметив, министр стал спускаться по ступеням, прямой как палка. Споткнулся, ухватился за перила. Издал странный, всхлипывающий звук. Двинулся дальше.
– Что с графом Алексеем Павловичем? – спросил Воронин у вышедшего следом Шувалова.
Тот был не бледен, а багров.
– Отправлен в отставку.
У Виктора Аполлоновича в груди похолодело.
– А вы, ваше сиятельство?
Петр Андреевич хмыкнул.
– А мне велено ехать послом в Англию.
Невероятно. Самого могущественного человека в правительстве, восемь лет ведущего государственный корабль, – послом?! Эта была катастрофа. Правительственный переворот.
– Что… случилось? – глухо спросил Воронин. – Что пошло не так?
– Всё. У него вчера побывал Милютин. Сказал, что готовится атака на княжну. Что это заговор. Подобраны специально сфабрикованные доказательства… Я узнал про милютинский демарш только в самом конце. Сначала государь слушал меня с ледяным лицом. Едва я упомянул о том, что нить тянется в Петербург, закричал: «Знаю, к чему вы ведете! И не позволю никаких инсинуаций в адрес матери моих детей! Жена цезаря выше подозрений!». Мне бы остановиться, но я не сдержался…
Шувалов досадливо поморщился.
– Говорю: «Эта поговорка имеет противоположный смысл. Цезарь развелся с женой, сказав, что уже одно подозрение для супруги правителя губительно. А кроме того Екатерина Михайловна вашему величеству не жена».
Виктор Аполлонович схватился за голову.
– Как вы могли?!
– Он всегда ценил во мне прямоту. А тут сделался весь бронзовый. Вы знаете, как он это делает. Вспоминает родителя: выпучивает глаза, топорщит усы… «Она мне жена если не перед людьми, то перед богом! Да и люди более не посмеют на нее коситься! Читайте!». И сунул мне вот это.
В руке у Петра Андреевича был лист бумаги. На нем ровным писарским почерком выведено: «Указ Правительствующему сенату. Малолетним Георгию Александровичу и Ольге Александровне Юрьевским даруем мы права, присущие дворянству, и возводим в княжеское достоинство с титулом “светлейший”». Внизу размашистый царский росчерк.
– Вы понимаете, что произошло? Милютин откуда-то разнюхал про наш план. Побежал к Долгорукой, напугал ее. Она устроила истерику государю. И тот решил узаконить детей, чтобы сделать свою вторую семью неприкосновенной. Княжна и ее дети теперь будут жить прямо под царскими апартаментами. Переезд уже начался.
«Вот что это за игрушечная лошадка», – понял теперь Воронин.
– Они будут жить прямо здесь? При живой императрице?
– Это уже не моя забота, – отмахнулся Шувалов. – Скажите лучше, Виктор Аполлонович, поедете ли вы со мной в Лондон? Я привык к вам.
– В Англию? – растерянно пробормотал Вика. – Что мне делать в Англии?
– Мы еще об этом поговорим. А сейчас пойду. Душно здесь…
Падший исполин двинулся вниз по ступенькам. Оглушенный Воронин – за ним.
В самом низу распахнулись двери. Вбежал резвый малыш в казачьем мундирчике. Закричал, показывая на монументального камер-лакея:
– Вава, Вава! К’асивый дядя!
Следом вошла дама в жемчужно-сером платье, с младенцем на руках. Приподняла вуаль, блеснула глазами на Шувалова с Ворониным. Громко сказала: