Полковник протянул руку:
– Я готов попробовать.
Арамис пожал ее.
– Я тоже.
Вика был очень взволнован. Теперь он понимал, почему государь вознес провинциального администратора на вершину правительственной пирамиды. Граф Лорис-Меликов необходим империи. Это острейший ум во всей России.
Когда полковник вышел, Михаил Тариэлович стал говорить с Ворониным уже как со своим сотрудником, без красивостей и деклараций. Объяснил, какой именно работы от него ожидает.
Сейчас первейшая задача – подобрать хорошую команду, которая сумеет поднять паруса и пустить корабль в плавание. Виктор Аполлонович должен составить список толковых людей не из своего, а из противоположного, либерального лагеря. Точно такое же задание дано Скуратову: выбрать самых дельных работников из числа идейных оппонентов.
«Хочет, чтобы мы руководствовались не симпатиями, а объективными параметрами. Очень умнó», – подумал Воронин.
– К завтрашнему дню сделаю.
– Почему не прямо сейчас?
Вика объяснил, что должен быть на встрече духовных предводителей патриотического лагеря. Во-первых, обещал обер-прокурору, а во-вторых, это важно.
– Архиважно! – воскликнул Лорис. – Как вы полагаете, могу я поехать с вами?
От неожиданности Вика сморгнул. Глава правительства в день своего назначения поедет беседовать с литераторами? Вот это действительно sans précédent.
Светлейшие умы России
В министерской карете, по пути на Николаевскую, где жил знаменитый издатель и публицист Мещерский, граф Лорис-Меликов расспрашивал чиновника об участниках встречи. По своей службе далекий от литературных кругов, Михаил Тариэлович не знал некоторых вроде бы общеизвестных фактов, нисколько не прятал своего невежества и слушал очень внимательно.
– Хозяин дома, князь Владимир Петрович, из числа «проблемных союзников» – как выражается мой прокуратор, – рассказывал Вика. – Страстен, неуправляем. Его газета «Гражданин» позволяла себе такие выпады против правительства, что цензуре пришлось ее закрыть. Либералы накляузничали государю. Мещерский из тех монархистов, кто даже царя считает республиканцем.
– Святее папы римского? – понимающе кивнул граф.
– Ну, святым Владимира Петровича не назовешь. С ним еще вот какая проблема. Поговаривают, что он увлекается молодыми военными. Даже эпиграмму сочинили. Называется «Содома князь и гражданин Гоморры».
– Не отвлекайтесь на чепуху, – поморщился Лорис. – Какая мне разница, кем он там увлекается. Скажите лучше, умен ли он? Деятелен ли?
– О да. И то, и другое в высшей степени. В идейном смысле он верный последователь своего деда, историка Карамзина. Точнее говоря, знаменитой карамзинской записки о русской истории.
– Какой записки? Я учился в кавалерийской школе, мы только «Историю государства российского» проходили, и то бегло.
– Перед Отечественной войной Карамзин представил государю обширную меморию, в которой отрекся от первоначальных вольнодумных взглядов как совершенно неприменимых в России. Занятия русской историей убедили Николая Михайловича, что единственный стержень нашей государственности – самодержавие. Разрушь его, и страна развалится.
– У дураков и неумех что угодно развалится, – заметил на это генерал, и осталось непонятно, согласен он с великим историком или нет. – А что Достоевский и Лесков? Имена, разумеется, мне известны, но я беллетристики не читаю. Полезные для дела люди?
Виктор Аполлонович-то беллетристику читал и даже неплохо знал, потому затруднился с ответом.
– …Писатели они и есть писатели. С этой публикой сложность в том, что они не признают над собою никого кроме Бога – да и то лишь в том случае, если в Него верят. Воображают себя провидцами. Их сила в воздействии на общество. От популярного сочинителя может быть и много пользы, и много вреда. Эти двое – наши, поэтому весьма и весьма полезны. Но иметь с ними дело непросто. Граф Дмитрий Андреевич предпочитает держаться от них подальше, его бесит безответственное прекраснодушие.
– А вот это напрасно. Личности, воздействующие на общество, заслуживают самого тщательного к себе отношения.
Михаил Тариэлович задумчиво побарабанил по бархатной стенке, и та вдруг отозвалась металлическим лязгом. Генерал изумленно отдернул руку.
– Что это?
– После покушения на Дрентельна кареты высших чинов обшивают стальными пуленепробиваемыми листами.
– Господи, зачем? Окна-то все равно стеклянные. Пусть сначала изобретут непробиваемые стекла, а то выходит чепуха и лишний перевод казенных денег. Ладно, вернемся к делу. Писатели, я полагаю, самолюбивы, и обижаются, если кто не читал их сочинений. Изложите мне коротенько, в двух словах, суть какого-нибудь романа господина Достоевского. Он Лев Николаевич?
– Нет, Федор Михайлович.
Воронин недолго колебался, какое произведение выбрать.
– Роман называется «Бесы». Вызвал бурную полемику в обществе. Помните дело нигилиста Нечаева? Как он создал в Москве подпольный кружок и устроил убийство одного из членов, чтобы повязать остальных круговой порукой?
– Разумеется, помню. Это ведь не художественная словесность, а полицейский факт.
– Достоевский изобразил революционеров бесами, развращающими души.
– Как в романе зовут главного беса?
– Петруша Верховенский.
Граф кивнул, запоминая.
– И еще какой-нибудь роман, просто название.
– «Преступление и наказание».
– Угу. Теперь из господина Лескова что-нибудь.
– Примерно такую же бурю вызвал роман Николая Семеновича Лескова «На ножах». – Вика специально назвал имя и отчество литератора. – Там много всего накручено, но суть, в общем, примерно та же: интриган-нигилист по фамилии Горданов затевает убийство с целью обогащения. Другое известное сочинение Лескова – повесть «Очарованный странник». Но это не про общество, а про любовь.
– Так-с, с писателями ясно. Что за человек Победоносцев? Я знаю, что он ученый правовед, сенатор и член Государственного Совета. Но каков он?
Воронин пожал плечами.
– Этого я мало знаю. Он затворник. Имеет репутацию сухаря, педанта. При этом еще и богомолец. Сплетничают, что они с супругой живут аки голубь с голубицей. Помолятся вместе перед сном – и в разные постели. Детей во всяком случае у них нет. В Государственный Совет введен по просьбе цесаревича. Константин Петрович Победоносцев с ним очень близок.
– Вот как? Это важно. И остается четвертый участник, журналист Питовранов. Этого я почитываю. Остро пишет, с перцем.
– Мишель мой давний друг, я его люблю, – коротко сказал Воронин. – Человек, прошедший тот же путь, что и я: от тьмы к свету. Просто у него это заняло больше времени.
Первые секунды встречи светлейших умов России с острейшим были похожи на финал пьесы «Ревизор».
У Мещерского, который при своей любви к стародавним ценностям обожал новинки технического прогресса, о прибытии гостя извещал не лакей, а электрический звонок. Верней сказать, лакей в русской малиновой рубахе, встречая, кланялся и нажимал на кнопку, после чего в недрах огромной квартиры раздавалась трель.
Идя через анфиладу комнат, обставленных в модном византийском стиле, Вика еще издали услышал громкую беседу.
– Это еще полбеды, что он армянин, Багратион тоже был кавказец, но душу имел русскую, – говорил высокий, захлебывающийся голос.
– В том-то и дело, Федор Михайлович, что душа у него премутная! Мне за верное сказывали! – ответил другой, грассирующий.
– Мое назначение обсуждают, – подмигнув, шепнул Лорис. Непохоже было, что он задет.
Естественно, что внезапное появление предмета дискуссии произвело эффект громового удара.
Хозяин, худощавый сорокалетний мужчина с редеющими над высоким лбом волосами и припухлыми губами, вытаращил глаза и непатриотично воскликнул «Parbleu!». Мишель Питовранов, наливавший себе настойку из графина, плеснул клюквенной жидкостью на скатерть и выразился столь же экспрессивно, но по-русски. Сенатор Победоносцев по прозвищу Вобла наоборот поджал почти безгубый рот и замигал маленькими глазками под роговыми очками.
Писатели – они сидели рядом, оба бородатые, сильно пожилые, неряшливо одетые – повели себя по-разному. Достоевский, оказавшийся старше и некрасивее своих портретов, кажется, единственный не понял, кто это пожаловал, и просто улыбнулся славной, детской улыбкой. Но второй, одутловатый, похожий на средней руки купца (методом исключения Воронин определил, что это Лесков), довольно громко произнес: «Лорис!» – и лицо автора «Бесов» исказилось от ужаса.
– Господи, вы слышали… – пролепетал Достоевский. – Как это нехорошо!
– Про армянина-то и про мутную душу? – рассмеялся граф. – Не извольте расстраиваться. К моей непонятной персоне сейчас недоверчиво принюхивается вся Россия. У меня с утра прямо икота. Владимир Петрович, не позволите ли смочить горло?
Князь вскочил, кинулся к столу, с полдороги вернулся пожать большому человеку руку, опять двинулся к графинам, вспомнил, что не поздоровался с действительным статским советником Ворониным, тоже персоной значительной, сызнова сменил галс – одним словом, заметался.
Виктор Аполлонович испугался, что его единомышленники – действительно самые светлые головы России – произвели на Лорис-Меликова впечатление каких-то коверных клоунов.
Положение спас Мишель. Когда представления закончились, он со своей всегдашней бесцеремонностью сказал:
– Коли Воронин вас сюда позвал, а вы сочли нужным согласиться, смысл может быть только один. Ваше сиятельство желает заручиться поддержкой патриотического лагеря. Либо, по меньшей мере, убедить нас в своей невраждебности, чтоб мы вас не когтили и не клевали. Вы человек занятой, не тратьте время на светские разговоры. Убеждайте нас. Послушаем.
С точки зрения Виктора Аполлоновича это было чересчур дерзко, ведь Питовранов обращался к высшему должностному лицу империи. Граф, однако, не выглядел фраппированным.