– Кто?! – пролепетал Воронцов, уверенный, что министр говорит об Ариадне. Откуда он узнал?!
– Революционная партия, мать ее разэтак! – выругался всегда мягкоречивый диктатор сердца. – Ах, если бы немедленно, нынче же выйти на след исполнителей и организаторов, да взять их. Это могло бы всё спасти.
– Что «всё»? Ведь государь уже…
Евгений Николаевич не договорил.
– Дело, наше главное дело, – простонал министр. – То, ради чего мы трудились весь этот год. Если бы сразу схватить зачинщиков, это показало бы всем, что мы твердо держим руль. Иначе всему конец…
«Я должен рассказать про Аду?! – внутренне затрепетал Воронцов. – Выдать дочь ради будущего России? Да, должен. Но нет. Невозможно».
Они уже поднимались по лестнице. Вокруг было много людей, однако Лорис ни на кого не смотрел. Воронцов вдруг понял, что великий человек не в панике, как все прочие, а предельно собран.
– Господи, Михаил Тариэлович, что же теперь будет? Что делать?
– «Гряди по мне и остави мертвых погребсти свои мертвецы», – ответил Лорис евангельским изречением. – Умный человек оборачивает на пользу делу даже беду. Главное действовать быстро и слаженно. Будьте рядом. Можете понадобиться.
Лишь на верхней площадке, у самого входа в личные апартаменты государя, министр спросил у бледного флигель-адъютанта:
– Что его величество?
Тот срывающимся голосом ответил:
– Пре… Четверть часа как… преставился… В половине четвертого, я на часы посмотрел… Для истории… Он там, в кабинете… – Подрагивающая рука показала на закрытую дверь. – Угодно войти?
Дверь открылась сама. Оттуда вышел архиерей в облачении, с криво свисающим на грудь омофором. На глазах слезы, губы прыгают. Воронцов увидел внутри женскую фигуру, склоненную над диваном, и накрытые шинелью ноги лежащего. На сукне темнели большие пятна.
«Простим ему неправые гоненья – он взял Париж, он основал Лицей», – всплыли в памяти пушкинские строки, написанные про первого Александра. Тот в конце жизни тоже был немил передовым людям, но прошли годы, и мелкое забылось, осталось только великое. Есть за что чтить и второго Александра. Как жестоко и несправедливо обошлась с ним судьба! «Не судьба, а твоя дочь и ее товарищи», – сказал суровый голос. Воронцов зажмурился, а когда вновь открыл глаза, дверь уже закрылась.
– Где государь? – спросил Лорис адъютанта.
– Да вон же он, вы видели… – удивился офицер.
– Новый государь. Наследник. Соображайте живей, полковник! – рявкнул министр. – Тоже в кабинете?
– Нет. Его высочество… то есть его величество в малой гостиной. Вышел, чтобы вдова могла проститься…
– Тогда мне туда.
Повернувшись, Лорис направился к соседней двери.
– Просили не беспокоить! – догнал его адъютант и вполголоса объяснил: – Плачут…
– Он теперь царь. Ему плакать нельзя. Я войду.
Наклонившись к Эжену, Михаил Тариэлович тихо сказал:
– Сейчас главное – опубликовать Манифест, пока те не опомнились. К дьяволу обсуждение на Совете. Я взял документ с собой, на нем собственноручная резолюция покойного. Получу согласие на публикацию в газетах – после этого обратной дороги уже не будет.
Он остановился, прижав пальцы к переносице.
– Сейчас, сейчас… – Забормотал, репетируя то, что скажет наследнику: – Последняя воля вашего великого отца… Те, кто его убил, больше всего опасались этого Манифеста. Нельзя допустить, чтобы они своего добились… Самый лучший памятник царю-освободителю – предсмертный дар свободы… Ну, Евгений Николаевич, была не была. Ждите меня здесь. И молитесь, если умеете.
Странно, замедленно перекрестился, перепутав – должно быть, от волнения – правое плечо с левым. Постучал. Вошел.
Если б Эжен умел молиться, то молитва была бы не о судьбе России, а о судьбе Ады. Стыдно и недостойно, но что ж себя обманывать.
Неподалеку остановились двое в красных сенаторских мундирах. Один смутно знакомый. Кажется, Савицкий из кассационного департамента. Второй плешивый, с моноклем, сердито говорил:
– …Каленым железом, без пощады и игр в гуманизм! Много миндальничали – и вот вам извольте…
– Ах, бросьте, – перебил Савицкий. – Жгли уже железом, без пощады и гуманизма. Смотрите, что из этого вышло. Тут как в шахматах. Короля не уберегли – партия проиграна. Надобно с подпольной партией договариваться. Они доказали, что они – сила. В конце концов их требования ничего такого уж безумного в себе не заключают. Освобождение политических? Парламент? Всеобщие выборы?
Он оглянулся на Воронцова, взял собеседника под руку, увел в сторону.
В ожидании Эжен протомился недолго, вряд ли больше десяти минут. Потом вышел Лорис и первое, что сделал – подмигнул. У Воронцова отлегло от сердца.
– Получилось? – прошептал он. – Ах, рассказывайте, рассказывайте!
– Не сейчас.
Министр смотрел в сторону лестницы. По ней быстро поднимался Победоносцев, за ним – Вика Воронин.
– Как хорошо, Константин Петрович, что вы здесь! – громко сказал Лорис, идя навстречу сухопарому обер-прокурору. – Государь при мне дважды справлялся, где вы. Ему очень нужна ваша поддержка в этот проклятый день.
При новом царе значение Победоносцева чрезвычайно увеличится, поэтому Лорис так преувеличенно с ним любезен, догадался Воронцов.
– Не нам осуждать промысел Господень, не нам, – строго молвил глава Синода. – Можем лишь ужасаться и возносить молитвы.
Кивнул Воронину, чтобы ждал. Перекрестился, как давеча Лорис, вкрадчиво постучался, просунул голову.
– Друзья мои, дело спасено! – стал рассказывать Лорис, отведя обоих приятелей к перилам. – Взял грех на душу, не стал говорить про утверждение на Совете. Но это, разумеется, strictement entre nous. Показал резолюцию: «Согласен. Александр». Спрашиваю: исполнять ли последнюю волю государя? Тут едва не сорвалось. Там ведь с ним еще брат, Владимир Александрович. Говорит: «Саша, ты же был против Манифеста». Но Бульдожка на него прикрикнул: «Ты хочешь, чтоб первым моим деянием стало предательство отца-мученика?». И вот, начертал.[6]
Он вынул из папки Манифест. Под резолюцией покойного царя появилась еще одна, размашистая: «К опубликованию. Александр III».
– Завтра появится в газетах, и всё. Дело сделано.
Министр был очень собою горд, и, по мнению Эжена, тут было чем гордиться. России повезло, что в этот тяжелый миг у руля стоит такой кормчий.
– Виктор Аполлонович, в новых условиях отношения с вашим шефом приобретают для меня первоочередную важность, – обратился Лорис к Воронину, подтверждая недавнюю догадку Евгения Николаевича. – А значит, первоочередную важность приобретаете и вы как лицо, пользующееся доверием у нас обоих. Самой главной заботой государства сейчас является скорейшее расследование цареубийства и арест преступников. Я пообещал государю собрать Следственную комиссию, в которую войдут представители всех основных ведомств. Кроме подчиненных мне сотрудников полиции и жандармского корпуса в комиссию будут включены сотрудники военного министерства, почтового министерства, министерства путей сообщения. Из уважения к Константину Петровичу я намерен привлечь к работе и Синод. Попрошу, чтобы представителем назначили вас. Это и естественно, вы ведь исполняли подобную работу раньше и способны с нею справиться лучше многих штатных следователей. Через вас Константин Петрович будет ежедневно узнавать, как развивается поиск.
– А вы через меня будете ежедневно узнавать, как развиваются отношения моего начальника с новым императором? – понимающе усмехнулся Воронин.
Оба рассмеялись, что показалось Эжену в теперешних печальных обстоятельствах неприличным.
– Сообщите господину обер-прокурору о моем предложении. Он, разумеется, согласится. Потом милости прошу ко мне в министерство, – сказал Лорис. – Заодно расскажете, как прошла беседа Константина Петровича с его величеством. А вас, Евгений Николаевич, прошу поехать со мной. Поговорим дорогой вот о чем. Надобно устроить коллективное письмо государю от общественности. Никаких чаяний и упований или упаси боже политических деклараций. Только горячее сочувствие и обещание полной поддержки. Тут важно каждое слово. Малейшая неверная нота, и…
Продолжения Воронин не услышал. Лорис уже вел Эжена вниз по ступенькам. Но Виктору Аполлоновичу сейчас было не до демаршей либерального лагеря.
Чиновником особых поручений владели противоречивые чувства, счетом три. Первое – жалость к убитому. Этот человек причинил державе много вреда, ослабил ее, довел до нынешней катастрофы, которая его же и погубила, но ошибался Александр не по злому умыслу, а по нетвердости характера и нехватке ума. История ему судья. Второй эмоцией, намного более сильной, был страх за государство: ему нанесена тяжелая рана, которая может загноиться и вызвать антонов огонь, если лечением займутся неумелые врачи. Третье же чувство было обжигающее, радостное: теперь наступит наше время! С политикой «два шага вперед – три шага назад» покончено. Лорис пренебрежительно называет нового государя детской кличкой «Бульдожка», но у этой породы крепкие челюсти и, спущенный с поводка, бульдог не свернет с дороги, был бы хороший хозяин. А он, слава богу, есть.
Дожидаясь, когда вернется обер-прокурор, Вика взволнованно расхаживал по галерее, жалея только об одном – что рядом нет Корнелии. Ее совет в эту судьбоносную минуту был так нужен. Куда повернуть? И поворачивать ли?
Он так еще ничего и не решил, когда из двери вышел Победоносцев. Глаза под очками были мокры от слез.
– Поплакали втроем, – сказал он помощнику, высморкавшись. – Бедные осиротевшие дети. Не только они – все мы… Через час или полтора пойду к государю еще раз. Поговорю наедине и уже без слез. О силе и долге… Однако я вижу, Виктор Аполлонович, у вас есть какое-то известие? – тем же гнусавым после плача голосом спросил он.
Воронин не удивился. Он привык к этой особенности начальника – угадывать мысли собеседника.