«Он прав, прав», – сказал себе потрясенный Воронин, вдруг тоже явственно увидев страшную картину распада государства: знакомую карту империи, на которой обугливаются пылающие дыры.
Следом пришла другая мысль, внезапная: «Какое счастье, что судьба свела меня с таким человеком».
Об этом Виктор Аполлонович сейчас и думал, не испытывая сожалений о разрыве с Лорисом. Убийство императора, помимо прочего, означало, что прославленный стратег ошибся в расчете уничтожить революционное движение своей «диктатурой сердца». Прав оказался не стратег, а провидец. Россия не может быть между левыми и правыми. Это дорога к гибели.
В черной папке были собраны материалы, которые Константин Петрович готовил для «Армагеддона». Так он в шутку (а может быть, и не в шутку) называл неизбежное столкновение с всемогущим министром.
О папке Воронин графу не говорил, потому что до сегодняшнего дня колебался, какой стороны держаться. Если бы решил все же остаться с Лорисом, папка пригодилась бы как доказательство победоносцевских недобрых намерений.
Но сегодня Рубикон был перейден. И за ним, вопреки географии, лежала долина Армагеддон.
Вернувшись в Зимний, чиновник встретил Победоносцева внизу. Константин Петрович смиренно дожидался у подножия лестницы, словно скромный привратник, но прибывавшие во дворец кланялись наставнику нового императора с величайшим почтением. Обер-прокурор всем говорил одно и то же: «Воля Божья. Воля Божья».
– Его величество уехал к себе в Аничков, – сказал Воронину начальник. – По моему совету. Монарху не следует предаваться личной скорби на глазах у подданных. Всё, происходящее в душе самодержца должно быть таинством. Я напомнил государю последние слова его отца. Там, на набережной, перед тем, как потерять сознание, бедный мученик прошептал: «Умереть во дворце». Не на глазах у толпы, а с достоинством. Великий урок сыну, великий.
– Так о Манифесте вы уже поговорили?
– Нет. И это еще одна причина, по которой я посоветовал его величеству уехать, – тихо молвил Победоносцев. – Такого рода разговоры не следует вести в месте, где в такой день повсюду глаза и уши. А еще ни к чему, чтобы присутствовал Владимир Александрович. Государев брат слишком несдержан, знать лишнее ему не следует. Я пообещал государю, что заеду позже – после того, как помолюсь у моей любимой Тихвинской иконы в Исаакии.
– Чтобы дождаться папки? Вот она.
– Ну так едемте. Нет-нет, папка пусть остается у вас. Все равно без вашей помощи мне в бумагах не разобраться.
Они вышли к подъезду. Камер-лакей подозвал черную карету с вделанным в дверцу образком.
– К Исаакию, – велел кучеру Константин Петрович.
– Не в Аничков? – удивился Вика.
– Я обещал государю помолиться, – был укоризненный ответ. – Оно и перед Армагеддоном следует.
В соборе Победоносцев встал на колени перед белой мраморной балюстрадой, за которой переливался тусклой позолотой оклад Тихвинской Богоматери. Молился он долго, истово. Шевелил тонкими губами, крестился, земно кланялся.
Воронин смотрел и завидовал. Глубокая вера у высокообразованного, умного человека дорогого стоит, думал он. Потому что ум – это всегда скепсис, сомнение, проверка любого утверждения логикой. Признание того, что есть материи, возвышающиеся над разумом, – признак мудрости. Что ж, державе нужны и мудрецы, и умники. Обладая прозорливостью и далеко проницающим взглядом, Победоносцев был трогательно беспомощен в делах практических. Без помощника он действительно в содержимом папки не разобрался бы. На доклад обер-прокурору всегда подавали документы один за другим и желательно постранично. Если листков было несколько, Константин Петрович начинал в них путаться.
«Я буду очевидцем и отчасти даже участником исторического события», – сказал себе Вика, когда они прибыли в Аничков дворец, резиденцию цесаревича.
Победоносцева ждали и сразу провели в кабинет. Воронин следовал за начальником, думая, что похож на тень тени: черный, узкий, почти бесплотный обер-прокурор, и за ним ни на шаг не отстающая фигура, тоже черная и почти бесшумная (желая привлекать к своей особе поменьше внимания, чиновник ступал чуть не на цыпочках).
Именно так цесаревич, то есть уже не цесаревич, а царь, его и воспринял – то есть никак не воспринял, не обратил внимания.
– Константин Петрович, наконец-то! – воскликнул плотный, лысоватый бородач, рядом с которым обер-прокурор казался еще тщедушней. – Я мечусь в четырех стенах, как медведь в зверинце. Никак не соберусь с мыслями. Голова кругом. Весь ужас положения только теперь обрушился на меня…
Разумеется, Виктор Аполлонович видел Александра Александровича и раньше, но никогда так близко. Отправляясь к бывшему питомцу, Победоносцев прежде не брал с собой помощника.
Издали новый царь производил впечатление именно что медведя – выдрессированного и запихнутого в мундир, но все равно неуклюжего, какого-то косолапого. Он и ходил, будто переваливался. Придворные говорили, что его высочество человек прямой и бесхитростный; менее деликатные употребляли другие эпитеты: грубый и недалекий. Все однако считали цесаревича натурой более сильной и решительной, чем его мягкий, вечно во всем сомневающийся родитель.
Но ни силы, ни решительности Виктор Аполлонович в императоре не почувствовал. В красных заплаканных глазах повелителя стомиллионной страны читалась паника.
– Вы смятены и потрясены, по-человечески это очень понятно и вызывает сочувствие, – сказал Победоносцев скрипучим голосом, в котором никакого сочувствия не слышалось. – Но вы теперь не человек. Вы – самодержец. И отныне я – единственный из подданных, перед которым вы можете себе позволить выказывать слабость. Возьмите себя в руки, ваше величество! – не столько крикнул, сколько прикрикнул обер-прокурор. – Хватит себя жалеть! Будьте тверды! Вам достается Россия смятенная, расшатанная, сбитая с толку, жаждущая, чтобы ее повели твердою рукою, чтобы правящая власть видела ясно и знала твердо, чего она хочет и чего никогда, ни за что не допустит. Для твердости нужна вера в Бога и в себя. Это первое и главное условие. Беда для власти, если она не верит в свое призвание и Божественное право! Если вы позволите себе распуститься, ослабнуть – тут же распустится и ослабнет вся ваша земля!
Воронин очень пожалел, что присутствует при этой сцене, и даже попятился к стене. Постороннему нельзя видеть, как всероссийского самодержца отчитывают, словно мальчишку. Император наклонил голову и насупил брови, сделавшись похож на быка, который сейчас забодает и растопчет обидчика.
– Власть – дело страшное! – продолжал бросать металлические фразы Константин Петрович. – И вы обязаны быть страшным. После случившегося – обязаны. Каждое ваше слово, каждое деяние должно греметь железом. Страна ведет битву. Полководец пал, сраженный врагами. В седло, под знамя, сели вы. Приподнимитесь в стременах, взмахните мечом! На вас смотрит всё войско!
Должно быть, обер-прокурор хорошо знал устройство своего воспитанника. Александр побагровел и, кажется, рассвирепел, но потерянным уже не выглядел.
– Довольно лекций! – рявкнул он. – Я не ученик, и мы не на уроке! Завтра – нет, нынче же, прямо сегодня – я должен начинать царствовать. Скажите лучше прямо и попросту: каков должен быть мой первый шаг? Мне нужен дельный совет, а проповеди я могу прочесть в Евангелии!
Константин Петрович поднял глаза к потолку и перекрестился.
– Благодарение Всевышнему! Вот ныне я зрю перед собой государя! Так и только так должно разговаривать вашему величеству с подданными! Что же до первого шага, то он очевиден. Новому хозяину нужен новый управляющий. Прежний довел ваше имение до беды. Отправьте в отставку графа Лорис-Меликова. Он фокусник, ведущий двойную игру. Если вы отдадите себя ему в руки, он приведет вас и Россию к погибели. Он не любит России, потому что он не русский. И не любит вас, потому что не обладает пиететом перед помазанничеством и потому что считает ваше величество ничтожеством.
– С чего вы взяли? – изумился Александр.
Обер-прокурор, не оборачиваясь, поднял руку:
– Выписку номер один.
Воронин сзади протянул нужный листок.
Подойдя к настольной лампе, Победоносцев стал читать:
– «Запись от двадцать восьмого января. Разговор с военным министром Милютиным. Л-М (это Лорис-Меликов): «Цесаревичу, чтоб не путался под ногами, мы доверим реорганизацию сводного гвардейского оркестра, и пока Бульдожка грызет эту косточку, перетасуем командование корпусом по-своему». «Запись от третьего февраля. Разговор с министром финансов. Л-М: «Наследника в эти тонкости не посвящайте, не мечите бисер. Попроще с ним. Вообразите, что имеете дело с гимназистом четвертого класса». «Запись от седьмого февраля. Разговор с адъютантом полковником…».
– Зачем вы мне читаете это? – прервал обер-прокурора император. – Во-первых, мало ли кто о чем между собой говорит? Не хватало мне еще придавать этому значение. А во-вторых, что уж, я и вправду не Ломоносов. Управляющий не обязан любить помещика, знал бы свое дело и довольно. А льстецы без Лориса сыщутся.
«Да он вовсе не так глуп, как считают», – поразился Вика.
– Это безусловно так, – почтительно склонил голову Победоносцев. – Однако согласитесь, ваше величество, что управляющий не должен вмешиваться в семейную жизнь хозяина.
– О чем это вы?
– Выписка номер два.
Получив следующую бумагу, обер-прокурор прищурился на нее через очки, выискивая нужное место.
– Не стану читать вам всю запись разговора от четырнадцатого февраля между Лорис-Меликовым и небезызвестной госпожой Шилейко. Вы можете ознакомиться с этим свидетельством позже. Изложу суть. Это план возведения морганатической супруги вашего отца светлейшей княгини Юрьевской в достоинство императрицы с пожалованием ее сыну Георгию великокняжеского статуса. Знали вы об этой интриге?
– Нет, не знал. – Александр, кажется, был потрясен. Но качнул головой, повел могучим плечом. – Что ж, хоть я Екатерину Михайловну не люблю, но по-матерински она права, заботясь о своих детях. Ну, был бы в России еще один великий князь. Ничего ужасного. Теперь-то этого, конечно, не случится.