Глумление над идеей выборов и гражданского представительства было ему оскорбительно.
Все усилия улучшить действительность, не разрушив ее, оказывались зряшными. Лбом эту стену не пробить. От этой мысли накатывала беспросветность, усугубляя и без того кромешный мрак души.
А назавтра жизнь пробилась сквозь черные тучи ярким солнечным лучом, и всё вокруг воссияло.
Евгений Николаевич получил письмо.
«Дорогой папа, тысячу раз прости меня. Знай, пожалуйста, что всё это время я думала о тебе, о маме, о бедном Викеше каждый день, и если не появлялась в вашей жизни, то лишь потому, что была уверена: так для вас лучше.
Но теперь ты остался совсем один, и мысль об этом мне невыносима. Я никогда не смогу вернуться к прежней жизни, я умерла для нее. Но я очень хочу увидеть тебя хотя бы еще один раз.
Приезжай. Пожалуйста, приезжай.
Твоя Ада».
И следовал загородный адрес.
Поезда уже не ходили, время было вечернее, а брать извозчика для столь дальней поездки вышло бы накладно. Евгений Николаевич сразу решил, что все свои наличные деньги, очень небольшие, отдаст дочери. Поэтому ночь он провел дома, радостно расхаживая по пустой квартире, а утром пошел пешком к открытию вокзала.
За окном мелькали славные пригородные станции, природа нежно зеленела и голубела, по почти пустому вагону третьего класса разгуливал веселый раннеапрельский сквозняк.
Сорок пять минут спустя Воронцов вышел в Парголово и огляделся, соображая, в какую сторону идти.
Кроме него с поезда сошла компания мужчин с кожаными сумками – должно быть, для пикника. День был воскресный. Деловитой походкой людей, которым не терпится налить, они направились к недальнему березняку. Чудаки, с улыбкой подумал Эжен. Если хочется выпить, зачем тащиться за город?
Ада писала, что нужно пройти березовую рощу, потом полем до озера и повернуть налево.
Путь был несложный, но под деревьями белели первые ландыши, и Воронцову пришло в голову нарвать букетик. Ада всегда любила эти цветы. Увидит, что у отца в руке ландыши – и сразу, без слов, поймет, что он пришел не с попреками.
Дом на берегу был виден издалека. Над трубой слегка клубился дым.
Очень волнуясь, Эжен убыстрил шаг.
Давешние попутчики расположились у самой воды, на лодочном причале, но еще не успели достать свои бутылки. Один, в котелке, рассматривал что-то в бинокль. Когда Воронцов проходил мимо, все к нему повернулись. Тот, что с биноклем, прищурил светлые, почти бесцветные глаза. Евгений Николаевич вежливо коснулся шляпы.
На крыльцо вышла Ада, она была в голубом платье. Взглянула на Эжена, но повела себя странно. Вдруг попятилась назад, к двери.
Сзади раздался топот ног.
Удивленно оглянувшись, Эжен увидел, что пикникующие бегут к дому. Впереди – тот, что в котелке, в руке у него что-то чернеет. Пистолет?
– В сторону! – крикнул человек с пистолетом. – С дороги!
Конец фразы был проглочен ужасающим грохотом. Волна воздуха сорвала с Евгения Николаевича шляпу. Ничего не понимая, он обернулся к дому и увидел вместо него странный дымный куст, очень большой. Из куста вверх взметнулось круглое черное облако и понеслось выше, выше. Эжен следил за черным шаром глазами, не в силах оторваться.
«Ада, подожди меня», – прошептал Евгений Николаевич, и облако охотно потянуло его за собой, в черноту. Вернуться назад было невозможно. Да и незачем.
Лавры и тернии
Двадцать первого апреля 1881 года в Гатчине проходило финальное обсуждение Манифеста о представительных комиссиях. Министры прибыли одним поездом и невеликое расстояние до дворца прошли пешком. Воронин видел из окна, как мимо памятника несчастному царю Павлу идет маленькая группа сановников, держащих в своих руках управление великой империей. Впереди, шеренгой: министр внутренних дел Лорис-Меликов, военный министр Милютин, министр юстиции Набоков, министр просвещения Николаи, министр финансов Абаза и новоназначенный министр государственных имуществ Игнатьев. Последний отнюдь не являлся либералом, но Вика знал от Лориса, что свою должность Игнатьев получил в обмен на обещание поддержки Манифеста. Позади раззолоченной великолепной шестерки понуро брел обер-прокурор, в черном, дурно сидящем сюртуке, похожий на облезлого ворона. Он единственный явился в партикулярном платье, заранее письменно за это извинившись. Написал государю, что измучен грудной жабой и тесный мундир будет ему тягостен.
Расстановка сил представлялась безнадежной. У Виктора Аполлоновича тоскливо сжалось сердце.
По своей секретарской должности он должен был присутствовать на роковом для России заседании. Тихой мышью сел в углу к маленькому столику, напряженный и собранный, раскрыл блокнот. Его задание было тезисно записывать все выступления на случай, если его величество потом не вспомнит, кто именно из участников высказал какое-нибудь важное соображение.
Атака лорисовской рати происходила по заранее рассчитанному плану, слаженно и дружно.
Сначала выступил сам Михаил Тариэлович. Он был не красноречив, зная, что царь не любит словесных красивостей, а деловито-лаконичен. Ограничился двумя аргументами в пользу реформы. Во-первых, общественное сознание, раз пробудившись, вновь не заснет – это историко-математический факт. Во-вторых, коли уж оно пробудилось, надобно вести его за собой, не позволять ему двигаться собственной волей. Учреждение совещательных комиссий при правительстве введет общественную активность в установленные и легко контролируемые пределы.
Потом поднялся Милютин, продолжил логическую цепочку. Он сосредоточился на том, что удерживать общество под контролем полицейскими методами невозможно, это лишь увеличивает недовольство и радикализирует молодежь, пополняя ряды революционеров. Случившаяся трагедия – прямое следствие репрессивного курса.
Император всё больше нервничал. Ход заседания ему не нравился. Он с тревогой посматривал на Победоносцева, но тот сидел вялый, тускло глядел на поверхность стола. Тогда царь обратился к Игнатьеву, зная, что тот всегда был за жесткое подавление всяческого вольномыслия.
– Граф Николай Павлович, согласны ли вы, что в гибели батюшки повинны в том числе и наши административные строгости?
Министр со вздохом развел руками:
– Получается, что так, ваше величество. Править кнутом мы уже пробовали. Пора прибегнуть к прянику.
Этим предназначенная ему роль, очевидно, исчерпывалась. Лорис, конечно, ждал, что царь обратится к записному реакционеру за поддержкой – и не получит ее.
Министр финансов Абаза заговорил о том, что полицейский кулак – признак не силы государства, а наоборот его слабости и неуверенности в себе. Умный родитель кулаком перед дитятей не размахивает, а берет несмышленыша за руку и ведет в нужном направлении. Таким должен быть отец-самодержец со своим народом.
Министр просвещения прочел небольшую лекцию о том, что ключом к законопослушности является не запугивание, а воспитание и убеждение. Тогда новое поколение вырастает не смутьянами, а гражданами.
Министр юстиции, «константиновец» Набоков, старинный воронинский знакомец, занудил императора своими соображениями о юридическом обосновании грядущих перемен – будто вопрос о них уже мог считаться решенным.
– Теперь попрошу высказаться вас, Константин Петрович, – обратился Александр к обер-прокурору.
Воронин сглотнул. Победоносцеву нужно будет совершить подвиг Геракла, чтобы одолеть многоголовую либеральную гидру.
– Единство кабинета весьма отрадно, – мирно молвил Константин Петрович. – Я тоже согласен, что улучшения в государственном строе необходимы, это безусловно. Лишь бы они основывались на правде, ответственности и любви к отечеству.
Все ждали продолжения – либералы опасливо, император и Воронин с надеждой. Но продолжения не было. Победоносцев поклонился его величеству и сел.
Повисло растерянное молчание.
– Это всё? – обескураженно спросил император. – Быть может, устроим перерыв? Я желал бы с вами поговорить, Константин Петрович. Мы так давно не виделись.
Лорис с беспокойством поглядел на своих, но Победоносцев слабым голосом ответил царю:
– Прошу прощения вашего величества, но мне сегодня не можется. Как только почувствую себя лучше, буду сам просить вас о встрече.
Воронин был потрясен. Он никак не ждал от начальника такого малодушия. Победоносцев должен был биться за отечество хоть на смертном одре! Неужто все потеряно? И так бездарно, даже без борьбы?
– Пожалуйста, выздоравливайте, прошу вас, – встревожился государь. – Я буду дважды в день присылать к вам адъютанта – справляться о самочувствии.
Лорис сочувственно покивал, выдержал небольшую паузу.
– Так что с Манифестом, ваше величество?
– Раз весь кабинет единого мнения, готовьте к опубликованию, – обреченно вздохнул царь. – Такова, видно, воля Божья. Но я желаю, чтобы предварительно поставили свои визы все члены Государственного Совета и Сената. Уж единство так единство.
Хватается за соломинку, подумал Воронин. Теперь никто не посмеет перечить Лорису. Он абсолютный триумфатор.
– Слушаюсь, ваше величество, – поклонился министр внутренних дел. – Полагаю, за неделю подписи будут собраны.
Вот и весь Армагеддон.
…В дверях, улучив момент, Вика шепнул обер-прокурору:
– Я ничего не понимаю. Он ведь сам предложил вам встречу наедине…
– Государь должен пройти испытание одиночеством, – прошелестел Победоносцев. – Пишите мне подробно о его настроении. Дважды в день. Посылайте письма с адъютантом, который будет справляться о моем здоровье. Оно кстати говоря великолепно.
Виктор Аполлонович остался в полном недоумении.
Всю последующую неделю за царем «присматривали» – иначе не назовешь. Министры являлись в Гатчину поочередно, каждый по своему ведомству: Лорис, Милютин, Абаза, Набоков, Николаи, потом снова Лорис. Граф Игнатьев, видимо, считался у либералов недостаточно надежным и его к государю не делегировали.