– Просто интересно. А какая у тебя машина?
Он зарывается лицом в плед.
– Нет, только не это!
– Ну, скажи!
– Зачем тебе?
– Если бы мы встречались по-настоящему, я бы это знала.
– По-настоящему?
– Ну да. Не в разных концах страны, в гастрольном автобусе… и когда ты якобы ухаживаешь за моей лучшей подругой.
– Понял. – Он вздыхает, перекатываясь на бок. – У меня дурацкий «Порше». Такое случается, если тебе всего пятнадцать, а у тебя уже есть собственные деньги.
– Почему ты тогда его не продашь?
– Руки не доходят. А у тебя?
– «Бьюик-ривьера» семьдесят первого года выпуска.
Мэт моргает.
– Понятия не имею, что это за машина…
– Старая, с механической коробкой, досталась по наследству от дедушки. С характером.
– Мне кажется, тебе такая подходит.
Я улыбаюсь, теряя чувство реальности. Эти разговоры, поцелуи, то, как он смотрит на меня и как относится к Ди – словно прекрасный сон.
– Спасибо за все, что ты сделал для Ди.
Он накручивает на палец прядь моих волос.
– Пустяки.
Мэт знает, что это не пустяки, но слова излишни. Я просто наклоняюсь и целую его. Я не очень хорошо умею выражать свои чувства словами, поцелуи – совсем другое дело. Когда я отстраняюсь, у Мэта на лице появляется хитрая ухмылочка. Он проводит ладонью по моей руке.
– Ты бы хотела встречаться со мной по-настоящему?
– Нет.
– Что? Почему?
– Из-за твоей пафосной машины.
Мэт смеется.
– Знал бы – не говорил.
– А как ты нашел это место?
– У меня в Балтиморе есть приятель, я ему написал.
– Ты написал: «Чувак, знаешь какое-нибудь укромное местечко»? Наверное, он решил, что ты маньяк-убийца.
– По-моему, я написал «романтическое и уединенное».
Мэт произносит это с напускным безразличием, но мне нравится, что он приложил так много усилий, чтобы устроить наше свидание. Бренда сказала бы, что у него «правильное воспитание». Я вспоминаю о его маме, и мне становится грустно.
– А какой была твоя мама?
Вопрос неожиданный, однако Мэт не удивлен. Его взгляд затуманивается.
– Жизнерадостной. Доброй. Учила нас не терять голову, когда мы стали бешено популярными.
Как всегда, Мэт говорит о «Финч Фор» с долей иронии. Я его понимаю. Я почти никогда не ассоциирую его с тем Мэтом Финчем, чья фотография была прикреплена к шкафчику каждой восьмиклассницы в школьной раздевалке.
– Ты говорил, что во время болезни пытался ее развеселить. Что ты делал?
– Не помню. Много чего.
– Например?
– Ладно, хм… За день до первой химиотерапии мама сказала мне, что хотела бы стать одной из тех сильных, мужественных женщин, которые никогда не плачут. Я распечатал лицо королевы Елизаветы, вырезал глаза и рот и привязал ленточки. Для себя я сделал маску принца Чарлза, и когда ей начали вводить лекарство, я вытащил маски. Мы громко смеялись и разговаривали с противным британским акцентом.
Мэт кривит уголки рта. Если бы я его не знала, то подумала бы, что это гримаса боли, однако на щеках у него едва заметные ямочки, – воспоминание грустное, но доброе.
– Вся больница была в восторге. На следующий сеанс один маленький мальчик пришел с нарисованной молнией на лбу и с красно-золотым шарфом вокруг шеи. А как-то раз мы принесли роскошный чайный сервиз и устроили общее чаепитие. Все пациенты, которых не объединяло ничего, кроме страшного диагноза, сидели и пили чай, привязанные к капельницам.
Я слушаю, затаив дыхание.
– Боже, Мэт. Прости. Я тебя расстраиваю.
– Самое худшее – думать о том, что она не успела увидеть. Она не увидела своего первого внука. Не увидит, как сложится моя жизнь. Не увидит девушку, которую я захочу познакомить с родителями.
Он толкает мою руку, намекая, что я и есть та девушка. В ответ я фыркаю:
– Ни один нормальный парень не станет знакомить меня со своей мамой. Разве только чтобы позлить ее.
– Моей маме ты бы понравилась.
Я понимаю, почему он хочет в это верить, но мне-то лучше знать. Я не нравлюсь мамам, в том числе и своей собственной. Им не нравятся мой вызывающий макияж, высокие каблуки и манера общения.
– Нет, честно, – продолжает Мэт, словно чувствуя мои сомнения. – Мама была очень милой и в то же время умела стоять на своем. Ведь она воспитывала троих сыновей. Ей нравились люди, которые открыто говорят то, что думают.
– Мама Ди такая же.
– Правда?
– Ага. Даже когда я попадала в разные переделки, она не запрещала дочери со мной общаться. Она действительно самая лучшая мама в мире.
Я вспоминаю, как миссис Монтгомери поила меня шоколадным молоком, пока ее муж забирал моего папу из тюрьмы. Мне было двенадцать, папа напился и устроил драку в баре. После этого случая он бросил пить.
– Я всегда хотела, чтобы папа встретил кого-нибудь вроде миссис Монтгомери.
– Думаешь, он женится во второй раз?
– Уже.
– Правда? У тебя есть мачеха? – удивляется Мэт.
– Ага, Бррр-рен-да.
Я презрительно закатываю глаза и произношу ее имя с насмешкой.
– Она тебе не нравится?
Я пожимаю плечами.
– Мы не понимаем друг друга.
– А она любит твоего отца?
– Не знаю. Наверное.
Я задумываюсь, откидывая волосы с лица.
– Она заботится о нем, хорошо к нему относится. Но Бренда слишком… практичная, она не способна любить.
Мэт снова удивленно поднимает брови, как будто я сказала какую-то колкость. Но это правда. Первое, что приходит мне в голову – лаванда, которую посадила Бренда, как только к нам переехала. Раньше у нас во дворе почти ничего не росло. Бренда часами копалась в грязи, каждый божий день. И только через два года все зацвело – серебристо-зеленые кусты с фиолетовыми соцветиями на длинных стеблях. Теперь она часами собирает «урожай», который затем продает местной мыловаренной фабрике. Я никогда не видела, чтобы Бренда стояла на крыльце и просто любовалась красотой этих растений. Она только ухаживает за ними. Но я не знаю, как объяснить это Мэту.
– Например, ей нравится возиться в саду, однако она не радуется, когда поливает цветы, не восхищается ими. Точно так же она относится к папе. Она не проявляет чувств, хотя она… преданная, что ли. Думаю, ей нравится о нем заботиться.
– И он с ней счастлив?
– Да, – вынуждена признать я. – Не понимаю, что он в ней нашел… и все же он счастлив.
Пусть Бренда сухая и не питает ко мне материнских чувств, но папа всегда может на нее опереться. Если бы не Бренда, я бы ни за что не оставила его на все лето. Боялась бы, что в одиночестве он вновь начнет пить.
– А какой была твоя настоящая мама? – Мэт с тревогой вглядывается в меня, ожидая ответа. – Если не хочешь, не рассказывай.
Конечно, я не обязана ему рассказывать. Я смотрю в его глаза цвета океанской воды. Он рассказал мне о своей маме, а это многое значит. Я набираю в грудь побольше воздуха.
– Я думала, что она волшебница. Она выдергивала меня из школы, чтобы повести в кино, и будила посреди ночи ловить светлячков. И разрешала мне надевать в школу крылышки феи от костюма для Хэллоуина, когда я захочу.
Я останавливаюсь, чтобы перевести дыхание. Удивительно, как я это вспомнила. Чаще всего в моей голове возникают лишь какие-то смутные обрывки воспоминаний, даже если я роюсь в самых дальних уголках памяти.
– Сначала я думала, что мама бросила папу, потому что ей стало с ним скучно. – Я вздыхаю, теребя пальцами краешек пледа. – Но чем старше я становлюсь, тем лучше понимаю, что поступить так мог только инфантильный и эгоистичный человек.
Мои мысли возвращаются к папе, которого я, просыпаясь в школу, находила спящим за кухонным столом по утрам. Я страшно устала за все отвечать и заботиться о нем. Я хотела, чтобы кто-то позаботился обо мне.
В прошлом году я как-то подслушала его ссору с Брендой. Из школы сообщили, что я ушла с урока. Собственно, и не с урока, а всего лишь с большой перемены, просто в учебной части раздули грандиозный скандал. Во время своей отлучки с территории школы я не продавала кокаин. И даже не покупала его. Мне ужасно захотелось бананового коктейля, поэтому я поехала в «Дейри куин» – и вернулась еще до начала математики. Большое дело.
– Ты должен установить для нее более строгие правила, – советовала папе Бренда. – Девочка переходит все границы.
– Слушай, Брен, – раздраженно ответил папа, – все эти годы она как-то сама о себе заботилась. А теперь ты хочешь, чтобы я следил за каждым ее шагом?
Он до сих пор казнит себя, до сих пор чувствует себя виноватым, хотя я на него не сержусь.
– Риган ни разу не попадала ни в какие серьезные неприятности. Она не сделала никому ничего плохого. Она подросток, и она всего лишь отлучилась из школы во время обеда.
«Оказывается, папа меня понимает», – подумала я тогда. Наверное, он действительно верил в то, что говорил Бренде. Пока меня не арестовали.
– Эй, с тобой все в порядке? – спрашивает Мэт, и я возвращаюсь к реальности.
– Да.
– А ты никогда не пробовала найти ее? Твою маму?
Чтобы задать подобный вопрос, нужна смелость, и мне нравится, что он спросил прямо. Покачав головой, я отвечаю:
– Нет. Раньше хотелось, а сейчас – нет. У нас с папой, конечно, есть свои недостатки, но мы классные. Если она этого не понимала, то она нас не заслуживает.
Мэт берет мою руку и подносит к губам.
– Ты классная. Как правило, – говорит он, целуя мое запястье.
– Да уж, – вяло соглашаюсь я, переворачиваясь на спину.
Разговоры о матери высасывают из меня все силы. Чтобы отвлечься, я встаю на колени и направляю камеру на Мэта.
– Папарацци вход воспрещен, – говорит он с видом кинозвезды и надевает свои авиаторы. В линзах очков дрожит отражение – я с фотоаппаратом, поднятым к лицу.
– Скажи «сыр».
– Думаешь, это смешно?
Я нажимаю на кнопку, и тут Мэт подскакивает, хватает меня за талию и начинает щекотать обеими руками. Он застал меня врасплох, я хохочу и вырываюсь. Фотография вышла, наверное, ужасная – просто смесь размытых тел.