Наяву Катя, Маша и Леня, наткнувшись взглядом на скрюченный, высохший труп, шарахнулись обратно, а дальше все было, как в детективе по телевизору.
– Она мертвая! Мамочки! – завывала Маша, трясясь всем телом.
– Ничего нельзя трогать! Пошли отсюда! Где телефон? – Это Леня.
Катя сидела на корточках возле люка и ее рвало. Хорошо, что она почти ничего не съела за завтраком.
Потом Леня, побелевший и еле сдерживающийся, чтобы не заорать, чуть не волоком тащил своих спутниц наверх, на воздух, уговаривал успокоиться, звонил, объяснял что-то, бесконечно, ни к селу, ни к городу повторяя привязавшуюся от волнения фразу «определенным образом».
Приехали машины, дом наводнили люди. Деловитые разговоры, сердитые отрывистые голоса и незнакомые сосредоточенные лица, суета, звяканье каких-то инструментов, носилки, запах лекарств, топот ног, бесконечные вопросы…
Позже стало известно, что сидящая в кресле женщина была Ниной Соловьевой, последней жертвой сумасшедшего маньяка. Обездвижив ее, как и всех прочих, он не убил Нину – единственную из всех.
На остальных телах, закопанных в разных углах большого сада, имелись, говоря протокольным языком, признаки насильственной смерти. Почти всех женщин Никита задушил. Но Соловьева умерла сама, и смерть эта была, наверное, еще более ужасной, потому что умирала она мучительно и долго.
Внезапно скончавшись от инфаркта, маньяк избавил несчастную от своего общества, но, беспомощная, надежно спрятанная в глубине дома, она не смогла ни выйти, ни позвать на помощь.
Наверху, над головой Нины, ходили люди, оплакивали ее мучителя, говорили красивые слова, сетовали на раннюю нелепую гибель и злосчастную судьбу, хоронили убийцу с почестями. А она сидела в своем подземелье, корчась от голода, сходя с ума от страха и безнадежности, призывая помощь, но так ее и не дождавшись.
Спасение пришло через год, но к тому времени Нина давно уже покинула свою Голгофу. Спасать было некого.
В сновидении, которое раз за разом видела Катя, она наклонялась к дыре в полу, и свет фонарика высвечивал тело Нины, скорчившееся в кресле. Стол, стоящий перед креслом, был пуст, если не считать лежащего на нем раскрытого блокнота и авторучки.
Пробывшее целый год в закрытом помещении тело почернело, высохло, мумифицировалось. Катя смотрела на него всего несколько мгновений, но в мозгу запечатлелась каждая деталь, и во сне память услужливо подкидывала подробности.
Сон, а точнее сказать, ночной кошмар, дальше всегда развивался по одному и тому же сценарию. Катя непонятно как вдруг оказывалась в самом низу, возле тела. Брала в руки блокнот, пытаясь прочесть написанное, но строчки расплывались, словно размытые слезами или водой.
Пока она силилась разобрать слова и предложения, откуда-то сверху раздавался грохот. Катя вскидывала голову и, обмирая от ужаса, видела, что это захлопнулась крышка люка. Понимая, что осталась в подвале наедине с трупом, она швыряла дневник на стол и, стараясь не смотреть на мертвую женщину, бросалась к лестнице.
Шесть невысоких ступеней дивным образом превращались в длинную крутую лестницу, и Катя карабкалась по ней, оступаясь, падая и скатываясь вниз. Непослушные ватные ноги отказывались держать ее; она цеплялась за перила и ступени, разбивала колени, ломала ногти, плача и бормоча мольбы о спасении, но все было напрасно.
Чем сильнее она старалась выбраться, тем меньше оставалось надежд: ступеней у лестницы прибавлялось и прибавлялось, так что люк над головой было почти невозможно разглядеть. К тому же Катя, поднявшись самую чуточку, всякий раз оказывалась у подножия бесконечной лестницы, вынужденная снова и снова начинать подъем.
Вокруг нее сгущалась вязкая тьма, и в какой-то особенно жуткий миг Катя сознавала, что в душном холодном мраке слышатся не только ее жалобные крики и свистящее дыхание.
Скрип. Скрежет. Царапанье.
Звуки раздавалась сзади, и Катя понимала: это может означать лишь одно. Единственный источник звуков – почерневший зловонный труп за ее спиной.
Давно мертвая, но все еще продолжающая существовать в мерзком подобии жизни женщина силилась встать с кресла и дотянуться до Кати.
«Только не оборачиваться!»
Ужас был настолько безоглядным, что Катя не могла контролировать себя. Пока еле теплящееся сознание пыталось утверждать, что такого не бывает, что ей только кажется и покойники оживают лишь в ужастиках про зомби, тело в отчаянной попытке спастись действовало само по себе. Удвоив, удесятерив усилия, Катя внезапно оказывалась наверху, начинала толкать крышку люка.
«Все! Уже все! Я сейчас выберусь!»
Но крышка не желала поддаваться. Катя билась изнутри, колотила по ней, и в это мгновение к ее плечу прикасались холодные жесткие пальцы. От неожиданности, не совладав с собой, Катя оборачивалась.
Покойница была возле нее. Распластавшись на ступенях, как огромное насекомое, как отвратительный паук, она смотрела на Катю. Запрокинутое кверху лицо плотоядно ухмылялось.
– Ты одна из нас! – скрипела она. – Ты заперта здесь, и тебе не выбраться!
Катя с Машей сидели на скамейке в парке. Маша предлагала зайти в кафе, но Кате не хотелось в замкнутое пространство закрытого помещения.
Лавочка была жесткая, неудобная, и Маша ерзала, но Катя, казалось, не замечала этого. В руках она сжимала сумку, и чем сильнее волновалась, тем крепче стискивала ее побелевшими пальцами.
Закончив пересказывать свой сон, Катя умолкла, переводя дух. Даже здесь, среди людей, на улице, она не могла унять дрожи. Потому что больше не знала, где истинная реальность: тут, в мирном и живописном казанском парке, или там, в подвале с покойницей.
Маша молчала, думая, что сказать. Ей хотелось уйти домой, к родным, но долг многолетней дружбы не позволял оставить Катю одну.
– Это всего-навсего сон. Ничего такого не происходило. Я же знаю! – наконец проговорила она, отдавая себе отчет, что лжет. Ничего она на самом-то деле не знала. После того, что видела в квартире Кати, – уже нет. Маша не собиралась испытывать судьбу и возвращаться туда, но и лгать себе не собиралась тоже.
– Конкретно этого, может, и не было, а другое – было, – вполголоса возразила Катя.
– Да что было? Что происходит? Ты же не говоришь ничего! – не выдержала Маша, не зная, что ей делать, чем она может помочь.
– Хочешь, я скажу тебе, чей это дом? Тот, в Кабаново?
– Но я уже знаю…
– Ничего ты не знаешь, – прервала Катя. – Этот тот самый Никита, с которым я переписывалась, когда без Артура жила.
– Ты же говорила, что написала ему и… все. – Маша была потрясена, она не ожидала такого поворота.
– Все да не все.
Пока Катя рассказывала об угрозах, пропавшей переписке и остальном, о чем прежде не говорила, лицо Маши все сильнее вытягивалось.
– Мне все время казалось, что мы не одни в квартире. Помнишь паралич сонный, как вы сказали с Артуром? Я уверена, что кто-то был тогда со мной рядом! Потом надпись в ванной на зеркале, и еще ночью однажды… Вспоминать страшно. Буквально за день до гибели Артура меня толкнули, когда я возле зеркала стояла, в прихожей.
При этих словах Маша с трудом удержалась от вскрика, напряглась и сжала кулаки, но Катя ничего не заметила.
– Как раз накануне маминой смерти, вечером, я видела темную тень в коридоре. Она отражалась в кухонном окне. Да и мама тоже что-то видела, кричала же: «Уйди!» Я теперь понимаю: ей могло привидеться всякое. Мне самой чудился потоп, когда Артур умирал, и еще… – Она прикрыла глаза, судорожно, прерывисто вздохнула и договорила еле слышно: – Ты не представляешь, чего я насмотрелась в последние дни. Рассказать духу не хватает. Эти раны, ссадины… Может, когда-то и смогу рассказать, но…
Откашлявшись, Маша кое-как нашла в себе силы произнести:
– Катерина, ты себя слышишь? Это же сериал «Сверхъестественное»! Ты веришь, что познакомилась и общалась с мертвецом, с призраком, а теперь он не оставляет тебя в покое?
– Примерно так.
– Но ведь так не бывает, – бессильно проговорила Маша, и что-то в ее голосе заставило Катю обернуться и пристально взглянуть на подругу.
– Ты что-то почувствовала в моей квартире, верно? – проницательно заметила она, и Маша поняла две вещи.
Во-первых, что она в эту минуту ненавидит Катю, ненавидит, как никого и никогда в жизни, что больше не желает ее видеть, и презирает себя за это.
А во-вторых, укрепилась в своем решении никому, ни при каких обстоятельствах не рассказывать правды о том, что видела в Катиной квартире. Даже Леониду. Да хоть в церкви на исповеди. Потому что рассказать – значит признать. А признать – значит пустить кошмар в свою жизнь.
Маша изобразила улыбку. Улыбка вышла кособокой, ну да ничего, сойдет и такая.
– Ясное дело, нет, Кать. – Подруга хотела возразить, но Маша не позволила. – Ни я ничего не видела, ни ты. Хочешь знать, что происходит? Я тебе объясню. Извини, если скажу жестко. Не обижайся, но ты сейчас немного не в себе. У тебя сильнейший стресс. Потрясение. Мать покончила с собой, потом муж умер, все это меньше чем за неделю. У кого угодно крышу сорвет. Но ладно бы только это! То, что мы увидели в Кабаново… – Она нервно прикусила губу. – Я и сама ни одной ночи без снотворного не сплю, и Лелик тоже. Одно на другое наложилось, вот твой мозг и выкидывает разные фортели. К тому же ты там одна, в квартире, где мать с Артуром умерли! Это уму непостижимо, Кать! Тебе нужно сейчас же съехать оттуда, понимаешь? И все пройдет, все уладится. Поезжай пока… – Маша по привычке хотела сказать «к нам пожить», но в ту же секунду осознала, что тварь, облюбовавшая Катино жилище, может увязаться за ней. Поэтому после незаметной паузы продолжила: – Отдохнуть куда-нибудь. В санаторий лучше всего.
Она говорила и говорила, убеждая подругу, и сама уже почти поверила своим словам. Кто знает, может, вправду так будет лучше? Катя сидела неподвижно, профиль ее четко вырисовывался на фоне закатного неба. В парке становилось прохладно, ветер шептал в кронах деревьев над их головами, словно предупреждая о чем-то.