Приехали к нулю в какой-то НП, во втором часу ночи начали выходить по 4 человека. Я вёл группу последним.
На группы нас поделили заранее. Шли четверками туда, где до сих пор сидели хохлы. Нам нужно взять эту точку. Взять, во что бы то ни стало.
Парни уходили. Ушел и Залп. Мы не успели даже проститься, думали, что увидимся на поле боя и прикроем друг друга. Время бежало очень быстро, и вот уже нас осталось четверо: я, Дед, Рыжий и Тарзан. Выжидаем еще пару минут, тоже идем. В этот момент вся тревога улетучилась. Больше не нужно думать, что впереди, как все пройдет и ждут ли нас дома. Адреналин и чувство невесомости захватило все тело, хотелось только одного: дойти до места, убить как можно больше врагов. Страшно уже не было.
Когда заходишь в первый раз, не всегда по звуку можешь определить, что конкретно летит в небе. В твою сторону или нет. Не понимаешь, в какой опасности ты находишься. Страх отсутствует ровно до того момента, пока всё идет гладко. Но как только слышишь небесную артиллерию, всё сжимается от ужаса.
Я шел первым. За мной Дед, Рыжий, Тарзан замыкающим. Иногда казалось, что реальность куда-то уходит, вдалеке вовсе не смертельная опасность, всего лишь салют, как на день города. Летят эти птички красиво.
Шли долго, так как местами приходилось перебегать от одного объекта к другому. Вокруг шум, свистит артиллерия. Страшно, но уже не так заметно.
Кассета летит, светится красной точкой. Ночью, когда мы шли, небо было красным, даже фонарика не надо. Но красиво, сука, так, что аж за душу берёт.
И вот впереди заветный объект, куда мы должны прийти. От радости и от волнения я потерял бдительность. Повернулся к Деду, но жгучая боль пронзила всю правую сторону. Я упал лицом вниз. Товарищам не до меня, нужно выполнять задание. Спросили только, жив ли я, и пошли дальше. Тарзан ругнулся, занял моё место впереди и повёл группу. А я смотрел им вслед и не понимал, что произошло. Смотрел на небо, усеянное красными точками, которое казалось сейчас праздничным. Ужас смешался с восторгом.
Боли не чувствовал, только ощущал теплоту, которая разливалась по всей правой части тела и слышал запах меди и железа. Я понимал, это кровь течет, остановить которую не могу, как и пошевелиться.
Вспомнил Саньку — друга, который вышел раньше меня. Интересно, где он? Может, лежит, как и я сейчас где-то в поле и не понимает, что происходит?
Увидел лицо инструктора, который кричал: «Вспышка!». Все разбегались за 3 секунды и падали. А он ходил, смотрел и стрелял в землю около головы. Это делалось, чтобы мы привыкали к выстрелам и артобстрелам. Но, как оказалось, к этому невозможно заранее подготовиться.
Сейчас я лежу посреди поля на дрожащей земле. Вокруг шум, в ушах звон, голова свинцовая, ощущение беспомощности, отчаяния. Я понимаю, один, без помощи, я уже никуда не доберусь. До блиндажа не очень далеко, но каждое движение сопровождается нестерпимой болью.
И я сдался. Я принял поражение и просто ждал, когда потеряю сознание и всё закончится. Мысленно прощался с мамой, братом, Анютой. Моя красивая, такая добрая Анютка, ты, наверное, переживаешь сейчас за меня? Прости, что не рассказал тебе правды. Мама, ты даже не знаешь, что я ушёл на задание. Умоляю, будь сильной, не наделай глупостей! Брат, тебе придётся теперь заботиться о маме, жить за нас двоих. Я верю, когда-нибудь, ты обретёшь счастье.
Понимал, больше не увижу солнца, а так хочется! Именно в этот момент захотелось погреться под его лучами. Но на улице снег. Крещенские морозы. И война. В носу защипало. Я закрыл глаза.
Я быстро бежал по снегу, проваливаясь, спотыкась. Холод сковывал движения, я пытался бежать дальше. Мне просто необходимо добежать до Саньки, чтобы показать ему новый спиннинг, позвать на рыбалку. Глаза слепит солнце, мороз режет кожу, но я не могу не поделиться радостью с другом. Наконец, добежал до его дома, громко крикнул: «Сааанька!». Где-то резко взлетели птицы. Я всё кричу, но он почему-то не слышит. Голос садится, мне становится трудно дышать, я понимаю, это лишь очередное воспоминание. Сам лежу в поле, жду, когда моё тело сдастся, так же, как я.
Прошло, как мне показалось, пару часов, умирать мой организм не хотел. Коченеть тоже. Тогда я вытащил штык-нож, перерезал лямки рюкзака, сбросил все утяжелители, решил ползти. Будь что будет. Попытаться стоит.
Я пополз. Через боль, грязь, вопли, раздающиеся отовсюду. Видел неподалеку таких же ребят, как я сам, которые цеплялись за жизнь. Видел, как некоторые, стиснув зубы, карабкались из последних сил; видел тех, кто сдался, ждал госпожу с косой. Но я ничем не мог помочь ни одному из них, потому что не мог нормально помочь даже себе.
Вдобавок рядом с нами взрывались кассеты. Земля не утихала. Казалось, мы ползём по какому-то живому существу, которое воет от боли и предательства. Но я не останавливался. На меня сверху сыпалась земля, заваливала иногда почти полностью, но нужно идти вперёд. Я пообещал себе выжить.
На полпути к блиндажу почувствовал жгучую боль в спине. Через бронежилет под лопатку влетел осколок, понял потом. А сейчас понимал только то, что у меня осталась одна рабочая рука, левая половина тела и характер. Вот так, на одной только силе воли полз около трёх часов к своим. У меня получилось.
Дальше помню только, как Лебедь меня жгутовал, колол обезболивающие. Он всё повторял: «Не спи, не спи, не спи».
Прямо там, в грязи, в воде, за мою жизнь теперь боролись ребята. У них практически получилось, но от потери крови я начал терять сознание. Обычное обезболивающее уже не действовало. Тогда Лебедь вколол мне промедол, который носил для себя, я более менее пришел в сознание.
По сути, этот парнишка 28 лет спас мне жизнь ценой собственной. У него больше не было этого укола, а значит, он мог погибнуть из-за болевого шока. Всегда сосредоточенный, готовый отдать последнее, крепкий белокурый мужчина сейчас спас меня. Теперь мы братья. В другой раз я, не задумываясь, сделаю точно так же.
Пять километров с кровоточащими ранами в области живота, с осколком под лопаткой, ничего не чувствующей правой рукой и хромой на одну ногу я шёл до группы эвакуации, чтобы меня вывезли с передовой и оказали помощь.
Наконец, увидел парней. Я не мог ни смеяться, ни плакать. У меня просто не было сил. Молча подошел к ним. Они, посмотрев на меня, начали говорить между собой о том, что я нежилец. Эвакуационная группа тоже провела какие-то манипуляции со мной и сказала, что мест в машине больше нет. Но меня всё же вывезли.
Погрузили на двухсотых. У большинства глаза закрыты, но один немигающим потухшим взглядом смотрел прямо на меня. А я гадал, сколько ему лет, есть ли у него дети или родители и как долго эти глаза будут преследовать меня. Ребята в кабине думали, что в конце пути я пополню ряды моих кузовных попутчиков, поэтому ничего их не смущало. Я же просто мечтал добраться до госпиталя и отдохнуть.
Во сне снова и снова возвращаюсь на боевое задание. Вспоминаю, по каким улицам мы шли. Снова и снова прокладываю маршрут, получаю увечья. Снова и снова вижу их глаза, которые смотрят укоризненно: «Почему ты жив, а нас не могут найти?»
И правда, почему? Почему я живу, а о них ничего неизвестно? Чувство вины съедает меня, хоть и понимаю, что ни в чем неповинен. Не могу нормально есть, спать, иногда не хочу дышать, настолько тяжела эта ноша. Понимаю, что жить мне с этим до конца моих дней.
На вторые сутки пребывания в госпитале, встретил Тихого, который сказал, что вся четвёрка Саньки без вести пропала. Не верю в то, что не увижу его больше. Мы же всю жизнь вместе, плечом к плечу. Помню, как он был счастлив на учениях, как радовался, когда нужно было стрелять из пулемёта или собирать и разбирать автомат. Восторгался, сидя в яме и наблюдая снизу за гусеницами танка, проезжающего прямо над нами. Потом звонил маме, рассказывал о новой прекрасной жизни, полной опасности и недосыпа.
Я начал искать. Начал составлять списки тех, кого помню, искать номера телефонов, звонить в Министерство обороны, прочие ведомства. Я просто не понимал, как взгляну в глаза Матери лучшего друга, что ей скажу, ведь она воспитывала нас обоих. К ней мы бежали сначала за советом, потом выпить пивка после бани. Хотя мне не надо ничего говорить. Все и так сами решат, кого сделать виноватым. Закрывать рот всем подряд не получится.
Часто получаю сообщения от гражданских друзей с вопросом о том, где я потерял Залпа. Мало кто понимает, что это не детский сад, где мы гуляем за веревочку все вместе. Но кого это волнует?
Чувствую себя песчинкой в этом огромном мире. Слабой, ни на что негодной песчинкой. Лишь в одном случае я смогу искупить вину: мне нужно разыскать товарищей, оставшихся на поле боя, в частности Саньку.
Мне провели несколько операций, разрезали живот, чтобы промыть внутренние органы, наложили швы, теперь жду. Жду, когда смогу попасть домой, чтобы попрощаться с родными. Знаю: штурмовики долго не живут.
Закрываю глаза, вижу поле. Вижу огромное количество ребят, которые там остались. Рота 80–250 человек. Все веселые, у каждого своя жизнь, свои горести, свои радости. От моих, дай Бог, осталось трое.
Парень с моей палаты рассказывает: «Кассеты долбят, а мы в конурочке лежим, выкопанной нами, уже вторые сутки. С перебитыми ногами ждём эвакуацию. Эвакуация вчера пришла и сказала: „Сейчас мы ходячих выведем и вернёмся за вами“. А по факту идут вторые сутки, обед второго дня. Снарядов очень много. Наша арта молчит. А они долбят сутки напролёт. Ни воды, ни еды. Лежим, ждём. Летают птички. Сзади нас и рядом всё сыплет. Вывезли нас только на четвёртый день. Вот и хожу теперь с Илизаровым».
Многие не понимают, что не везде может пройти эвакуационная группа и что иногда приходится кем-то жертвовать. Всё понимаю, но от этого на душе неспокойно. Ту четверку до сих пор не нашли. Мои попытки тоже не приносят никаких результатов.
Один парень позвонил с передка товарищам. Сказал, что получил осколочное ранение в ногу. Его в госпиталь не эвакуировали. Перебинтовали в полевом, отправили обратно на ноль. Просил двести тысяч на бронежилет. Мы не успели отправить. Его разорвало.