Плебеи «во дворянстве» оказались намного сметливее, чем о них думали, к тому же осознавая свою интеллектуальную ущербность, они в руководящей деятельности не гнушались пользоваться теориями, разработанными истребленными ими интеллигентами, выдавая их, конечно, за свои. А вот сибаритства, эстетизма своих бывших соратников они так и не переняли, не смогли и в последующих поколениях создать высокоинтеллектуального аристократического слоя. Соответственно их жены и дочери, даже навешав на себя бриллианты, оставались в основном хамками-плебейками и среди них хранительниц женственности вряд ли стоит искать.
Может быть для страны было бы лучше, если бы в той кровавой схватке «под ковром» победили хамы-интеллигенты? Кто знает. Только хам, он всегда хам в любом обличье, и в пенсне и в лаптях, а враги и у тех и у других одни и те же, и не только дворяне, духовенство, купцы и казачество. После уничтожения оных их первейшим врагом стал хозяйственный мужик-трудяга, умелец-ремесленник, совестливый интеллигент, одним словом все не хамы. Они им также были не нужны, как в общем и сам народ русский, как и другие народы со своими вековыми национальными традициями. Им нужны были рядовые солдаты трудовой армии, чтобы беспрекословно претворяли в жизнь «громадье планов». Они ведь вознамерились не только строить государство нового типа, но и создать новый народ, отбросив все старое как ненужный хлам. Таким же ненужным хламом в «творениях» хамов-интеллигентов представала и женственность… пушкинская, лермонтовская, тургеневская, толстовская, чеховская, бунинская… Крамского, Нестерова, Кустодиева… Для «преобразователей рода человеческого» и «инженеров человеческих душ», все это было без надобности, ибо в труд-армиях прежде всего нужны женщины-работницы, женщины-колхозницы… крановщицы, путеукладчицы, трактористки…
Многого достигли хамы-плебеи, выполняя программу начертанную хамами-интеллигентами, но вот с женственностью прокол вышел. Сохранилась проклятущая и передается как-то из поколение в поколение, ею веет от картин в галереях, со страниц книжных, иногда с театральных подмостков и киноэкранов. Кто бы мог подумать, что для ее искоренения мало замучить, запугать, закабалить на государственной барщине советских, в первую очередь русских женщин. Надо было и в театрах, и в кино только производственную тему разрешать, всех старых писателей запретить, оставить одних идеологически верных, все картины из галерей на корню за границу продать, оставить только о революционерах, сталеварах и колхозниках. А то ведь получается сплошная пропаганда мещанства, обывательщины, одним словом контры.
Да, не доглядели здесь хамы-плбеи, а особо их последыши. Слишком увлеклись производственной стороной своей деятельности: ядерным оружием, космосом, перекрытием рек, экспортом коммунизма за рубеж, а свой-то народ и проморгали. Так и не смогли полноценных трудармий создать. Были бы рядом хамы-интеллигенты, они бы наверняка увидели, подсказали. Но, увы, их под корень вычистили еще в 30-х, а что в результате? Вот, к примеру, смотрит какой-нибудь неустойчивый советский человек в «Третьяковке» на ту же «Незнакомку» Крамского и восхищается. И восхищается не столько талантом и мастерством художника, сколько самой моделью, ее красотой… женственностью. Но разве та «незнакомка» похожа на советскую девушку, комсомолку, спортсменку… от станка или с трактора, или на тех славных революционных дев в кожанках и с маузерами на тощих бедрах, что не задумываясь «пускали в расход контру»? Ну, никакого классового сознания, ведь она явная буржуйка, с детства сладко евшая и мягко спавшая (внешность сама за себя говорит). А одета как, какая на ней шубка, шапочка? Разве может быть такой рядовая трудармии, советская женщина? Ну, а если посмотреть на ту же картину без «идеологических очков». Наверное, глядя на эту красотку уверенно восседающую в пролетке… Именно уверенно, без страха быть как-то униженной, или остаться без колбасы или теплых сапог в зиму, уже второе столетие взирающая на зрителей, сама-собой возникает ассоциация – счастливая. Счастливая? Да, но наверное об этом позаботился ее отец, что ее кормил, одевал, учил и надо думать, делал все, чтобы она не занималась нелегким трудом. Или муж, который её всем обеспечил, то есть настоящий глава семьи, по всей видимости представитель тогдашнего среднего класса (чиновник, интеллигент, мелкий помещик, купец средней руки…). То есть она из того класса, который в СССР фактически почти не существовал, который всегда и везде являлся основным двигателем прогресса, создававший большую часть духовных ценностей, шедевров.
Без исключений ничего не бывает. Почти нет, не означает, что совсем нет. Имелись и в Союзе, где официально существовали три социальные общности: рабочий класс, колхозное крестьянство и трудовая интеллигенция, а на самом деле всего лишь две – властьимущая партийная номенклатура и малоимущая остальная масса, получающая гарантированную пайку… Тем не менее, имелась в Союзе и незначительная прослойка или отдельные индивидуумы, которые пытались жить по-мещански, и во главу угла ставили благополучие своих семей. Не всегда это у них получалось, не всегда они ладили с законом. Среди окружающей массы истинных гомо-советикус они смотрелись как некий анахронизм. Массовому сознанию было уже трудно переварить тот факт, что советский человек, может, например, не только о безопасности государства беспокоиться, но и о благополучии собственной семьи, здоровье и внешности своей жены и детей. Как это можно свои собственные интересы совмещать с государственными, да еще при этом использовать свое служебное положение!? А почему бы и нет? Ведь государство недодаёт, недоплачивает, то есть обманывает своих граждан. А если государство не обеспечивает благополучия большинства своих граждан и при этом ориентируется на идеи-химеры, проводит дорогостоящую внешнеполитическую экспансию, заигрывает с социально-близкими ему люмпен-пролетариатом и люмпен-интеллигенцией, а спокойные хозяйственные, работящие домовитые презрительно именуются мещанами и обывателями?…
15
Командир корпуса уезжал, не дождавшись обеда. Он испытывал определенный душевный дискомфорт. Нет, ему не было стыдно перед местными офицерами за легко доставшиеся «тяжелые» погоны и еще более «тяжелую» должность, за свою безоблачную, защищенную со всех сторон жизнь. Но что-то отдаленно похожее он все-таки испытывал. Пожимая на прощание руку Ратникову, он сказал:
– Дела в дивизионе, в общем, у вас Федор Петрович идут неплохо. По отзывам полкового командования, у вас и с состоянием техники, и с воинской дисциплиной по сравнению с другими подразделениями заметно лучше. Да я и сам это вижу. Учебный процесс у вас организован, ну а что касается инцидента на политзанятиях, то будем считать, что его не было. Ваши аргументы в этой связи довольно убедительны, хоть и не бесспорны. Правильно я говорю? – Агеев обратился к стоящему рядом командиру полка.
– Так точно, товарищ полковник, – поспешил отозваться Нефедов. Он уже «просек», что комкору Ратников «глянулся» и теперь тоже подстраивался под эту «волну».
– Но не все, не все у вас мне понравилось. И дело даже не в том, что большинство служебных и хозяйственных построек тут в аварийном состоянии. Это действительно не ваша вина, но извините, вы, как и другие офицеры дивизиона со всем этим смирились, у вас у всех тут какая-то апатия. Надо с большим оптимизмом смотреть на жизнь, тем более, что у вас такая замечательная жена, – не удержался-таки Агеев.
Комкор был доволен собой, он нашел мудрые воспитательные слова на прощание.
– Всего хорошего, до свидания Федор Петрович. Позовите, пожалуйста, начальника политотдела. Скажите, что я его жду, – Агеев взялся за ручку дверцы УАЗика.
Стрепетов уединился в канцелярии с Пырковым. Ратников приоткрыл дверь. Замполит кротко и смиренно выслушивал наставления большого шефа. Весь его вид свидетельствовал о готовности разбиться в лепешку, если последует соответствующий приказ.
– Товарищ полковник, вас командир корпуса ждет в машине, – передал Ратников просьбу Агеева.
– Сейчас иду… Так ты все понял, Пырков?
– Так точно!
– Ну, давай, работай!
Стрепетов встал со стула, поправил сбившуюся папаху, собираясь следовать к машине, а замполит суетливо выбежал в коридор, всем своим видом показывая, что немедленно начинает претворять в жизнь только что полученные инструкции. Оставшись наедине с начальником политотдела, Ратников вновь, как и ранее после проведения политзанятий вдруг решился – когда еще получиться вот так с глазу на глаз, поговорить с таким человеком как Стрепетов. Ему казалось, что мучавшими его в последнее время вопросами о росте межнациональной напряженности в стране в целом, и в армии в частности можно поделиться только с ним, умудренным, опытным политработником. Молодой комкор в таких делах, наверняка, некомпетентен.
– Товарищ полковник, вы можете уделить мне несколько минут?
Конечно, если бы Агеев не произвел такого мягко-либерального впечатления, как раз в новом «перестроечном» духе, Ратников вряд ли бы решился задерживать Стрепетова, зная, что того ждет комкор. Но Ратников решился, а Стрепетов не отверг его просьбу:
– Давай, что там у тебя?
Начальник политотдела думал, что вопрос Ратникова действительно дело нескольких минут, потому не стал вновь садиться и в упор, прямо (они были одного роста) смотрел в глаза подполковнику.
– Понимаете, дело в том, – Ратников отвел глаза, взгляд полковника ему мешал сосредоточиться. -… Я тут, сделал для себя несколько выводов и считаю необходимым поделиться с вами. По-моему это крайне важно…
– Ты опять про политзанятия? – Стрепетов «красноречиво» взглянул на часы.
– Никак нет, хотя то, что я говорил про политзанятия, имеет прямое отношение к тому, что я хочу сказать сейчас.
– Ну, так не тяни, ближе к делу, – нетерпеливо «подтолкнул» Стрепетов.
Однако Ратников медлил, подбирая слова, чтобы начать поскладнее.