Три недели в санатории пролетели совершенно незаметно: в будние дни процедуры и пляж, вечерами кино в санаторном клубе, в выходные экскурсии. Ратниковы съездили на экскурсии в Севастополь, Ливадию, посетили Воронцовский дворец. Вокруг располагалось множество всевозможных кафе, под крышей и на открытом воздухе, везде можно было перекусить. Хоть санаторное питание было качественным, да и порции немаленькие… Море, воздух, пронизанный запахом цветущих деревьев, все это провоцировало просто волчий апепетит и супруги кроме обязательного трехразового питания, нет-нет да и заходили поесть в какое-нибудь кафе. Музыкальное оформление оказалось в основном «антоновское». «Море, море», «Под крышей дома моего»… эти и другие шлягеры вошедшего в моду, набравшего «силу» певца и композитора звучали буквально отовсюду, из громкоговорителей санаторного радиоузла, в кафе, магазинах, с прогулочных теплоходов… В вестибюле жилого корпуса имелся междугородный телефон-автомат и Анна каждый день звонила матери в Ярославль, вызывала к трубке Игоря и Люду, делала им соответствующие внушения. Особым шиком для отдыхающих было сфотографироваться на фоне знаменитого «Ласточкиного гнезда». Это чудо архитектуры, здание словно парящее над морем на крохотном утесе, где помещался ресторан… Так вот «Ласточкино гнездо» находилось как раз над «Жемчужиной», возвышаясь над его корпусами и было видно из окон номера Ратниковых.
Лечащий подполковник не обманул, действительно процедуры благостно повлияли на супругов. Ратников ко времени окончания срока путевки уже не ощущал остеохондроза и значительно легче дышал носом. Анна вообще с восторгом сообщала, что чувствует себя как в двадцать лет. На последней беседе с лечащим врачом она все же не удержалась и спросила:
– Извините, мне врач, что делала электрофорез, посоветовала незамедлительно похудеть килограммов на двадцать. Это, что действительно необходимо?
Лечащий подполковник аж оторвался от писанины в медкнижке Ратникова и удивленно воззрился на Анну через очки.
– На двадцать!?… Не вздумайте! – чуть не с испугом говорил медицинский подполковник.– Такое резкое похудание отрицательно скажется на всем вашем организме. Ну, разве что чуть-чуть, килограмма два-три не более. Вы же себя, в общем, хорошо чувствуете?
– Да, сейчас очень даже хорошо.
– Ну, так и не надо организм насиловать, особенно вам. Живите, красуйтесь… тем более есть чем, – не сдержался-таки и лечащий, и тут же, заметив на себе взгляд Ратникова, вновь спешно углубился в писание…
Уже в день отъезда сбылось и еще одно высказывание лечащего подполковника, о том, что лечение ветеранов это крайне хлопотное для санаторного медперсонала дело. Отъезжающие сидели в автобусе, который должен был доставить их прямо в Симферополь, в аэропорт. Все отдыхающие, у кого закончились путевки, заняли свои места, но одного не оказалось на месте. Автобус ждал. Пошли слухи, что ветеран, который должен ехать этим рейсом, почувствовал себя плохо. Вокруг бегали врачи и медсестры. Потом из жилого корпуса пронесли носилки в сторону лечебного. Задержавшись на полчаса, автобус выехал. Ветеран на нем не поехал. Что с ним стало, откачали или нет… Ратниковы это так и не узнали…
21
Стук в дверь, Ратников с трудом выходит из полудремотного состояния. Малышев просит разрешения зайти
– Чего тебе? – подполковник не скрывает недовольства.
– Хотелось бы узнать свою дальнейшую судьбу. Не могу более пребывать в неведении. Все ждал, что вызовут на беседу. Так что же там большие начальники про меня решили: на губу заарестуют, или комсомольским взысканием ограничатся. А может быть в ножки черно-волосатые кланяться прикажут?
Николай бравировал для видимости, а в его глазах читалось тревожное ожидание. Вообще-то он надеялся, что в «высших сферах» разговора о нем вообще не было и инцидент сам-собой порастет быльем. Сейчас он решил в этом удостовериться.
– А тебе бы чего хотелось? – хмуро поинтересовался Ратников.
Извиняться перед этим скотом не буду, а в остальном, что хотите.
– А если суд чести? – взгляд Ратникова сделался испытующим.
Малышев почти незаметно вздрогнул. Этого он действительно боялся, хоть и понимал, что вряд ли его будут наказывать столь сурово.
– Чего это у тебя шинель в снегу? – неожиданно «сменил пластинку» Ратников.
Николай ответил не сразу, находясь «под спудом» предыдущего вопроса:
– Со станции шел, упал, да и снег начался.
Ратников оглянулся, посмотрел в оттаявшую часть окна. Оказывается, сидя погруженный в свои думы, он не заметил, как перистая хмарь закрыла солнце, и пошел, пока еще редкий снег.
– Начальник политотдела корпуса похвалил тебя, – буднично сказал Ратников, вновь отворачиваясь от окна.
– За что? – изумился Малышев.
– Сказал, что в ленкомнате ты, в общем, поступил правильно.
– Это вы серьезно? – до конца не верил в то, что услышал Николай.
– Серьезно, только ты не пойми это как одобрение и установку к действию. Лично я к твоим методам работы с личным составом отношусь крайне отрицательно, как и к твоим взглядам на межнациональные отношения. И если не одумаешься, боюсь, наломаешь дров и плохо кончишь. И чтобы мне не стало плохо заодно с тобой, нам, скорее всего, в ближайшем будущем придется расстаться. Извини, но ЧП на дивизионе, да еще на межнациональной почве я не допущу. Пойми, СССР потому и сверхдержава, что каждый народ вносит свою долю в общее дело. И если эта доля неравнозначна, то дело не во врожденных национальных чертах, как ты считаешь, а в особенностях эээ… исторического характера, – вывод родился у Ратникова на ходу, экспромтом.
– Вы не искренни, товарищ подполковник, – усомнился Малышев.
– Что… что ты сказал!? – угрожающе свел брови подполковник.
– Вы не искренни, – ничуть не испугавшись, повторил Николай. – Меня воспитываете, а сами ведь чурок тоже за полноценных бойцов не считаете.
– Не понял, – все более злился Ратников.
– Вы ведь тоже к ним неприязнь испытываете, только сами себе в этом не признаетесь, – пояснил Николай.
– Так, а ну-ка объясни, с чего ты это взял, – Ратникову действительно было непонятно, что имел в виду Малышев, ведь сам он вроде бы полностью соответствовал облику истинного советского офицера, коммуниста-интернационалиста, каким ему и положено быть.
– Ну, вот, например, у нас в дивизионе всего два прапорщика, русский и казах. А теперь припомните, как вы к Дмитриеву относитесь, и как к Муканову. Этот Муканов, как только вас увидит, не знает в какой угол забиться. А тот же Гасымов. Вы же его на каждом разводе парафините, – по-прежнему спокойно и уверенно говорил Малышев.
Против воли Федор Петрович опять был вынужден вовлечься в спор:
– Ты, парень, забываешь, что я так же как и их, выражаясь твоими словами, парафиню русского Фомичева, украинца Матвейчука, татарина Физюкова и любого другого, если они того заслуживают.
Ратникову казалось, что его аргументы достаточно сильны, но Малышев тут же сделал контрвыпад:
– Нет, товарищ подполковник, вы просто этого сами за собой не замечаете. Этих вы с позиции строгого дяди журите, ну вроде как сорванцов, но своих. А вот к южным нацменам совсем по– иному. Они для вас чужие, как и для меня. Они по-другому воспитаны, у них другие запросы.
– Ну, знаешь… что то ты тут нафантазировал, не замечал за собой ничего подобного, – искренне недоумевал Ратников.
– Правильно, не замечали, просто это в вас сидит само-собой. Ведь они от нас самым кардинальным образом отличаются, а то, что отдельные единицы из них вроде бы и похожи на нас, так это не показатель, а лишь исключение из правил.
– Замотал ты, Коля, меня своими философствованиями. Да пойми же ты, на свете не существуют двух одинаковых людей, даже близнецы чем-то отличаются, а ты о целых народах как об одном человеке, – подполковник безнадежно махнул рукой. – Потом ты многое выдумываешь, сам веришь небылицам, пересказываешь их.
– Побоище в Зубовке, это небылица или моя выдумка? – бросил реплику Малышев.
– Это было, а многое другое, кем-то сочинено, как это твое танковое сражение на бензоколонке.
– Ну, а события лета 66-го года в Ташкенте, когда узбеки русским женщинам юбки на головах завязывали, или в Кургане в 79-м, когда целый эшелон северокавказских призывников почти на целую ночь город захватили и всех там насиловали, или в Орджоникидзе в 81-м, я сам в этом участие принимал, будучи второкурсником. Или про события в Новочеркасске, что еще в 62-м году были, когда осетин Плиев подавил выступление русских рабочих. Ведь туда хохол Хрущ специально его послал, потому что русские генералы отказались отдавать команды стрелять в свой народ. Там ведь не только стреляли, но и людей гусеницами танков давили. А чтобы давили без пощады, Плиев приказал за рычаги танков одних чурок посадить. Те с удовольствием русских давили, и женщин и детей. На что уж мой папаша верный ленинец, но и он возмущался. Мы же там рядом жили, все доподлинно знали. Во все это вы, конечно, тоже не верите!? – на этот раз уже грозно, словно судья вопрошал Малышев.
– Не знаю, официальных сообщений об этих инцидентах не было, а на слухи я внимания не обращаю, – устало отреагировал Ратников.
– Про Зубовку тоже официально нигде не сообщалось, – усмехнулся Николай
– Ладно, не будем больше об этом. Может, что и было по мелочи, а потом так раздули, что из мухи слон получился. Давай лучше о наших делах… Я и свои недоработки признать не побоюсь. Действительно не переношу запах этот, что у казахов в домах и юртах стоит. Но к Муканову я вовсе не из-за этого так отношусь, а потому что он свои обязанности плохо исполняет. Вот на днях с новым директором рыбзавода, казахом, неправильно себя повел, не сдержался, вахтера, хрена старого послушался. Но я ведь признаю это и при первой оказии съезжу, извинюсь. Понимаешь, надо уметь встать выше этого заразного чувства превосходства собственной нации, а ты наоборот, занял непримиримую позицию. Ведь ты же вроде патриота из себя изображаешь, о державе печешься, а на деле раскалываешь единство страны.