Если говорить об идее зама по межнациональным вопросам, то она в тех условиях не могла сработать. Это будет просто «мальчик для битья». У него не будет никаких реальных рычагов власти. В Министерстве внутренних дел для решения межнациональных проблем могло быть больше возможностей. Мне представлялось, что этот вопрос надо решать именно через МВД. Кто бы министром ни был.
Я говорил Горбачеву, что сомневаюсь в чистоте замыслов тех, кому мешаю. Как бы они в очередной раз не ошиблись. Тактика проволочек, обмана, полумер, равно как и бодряческие призывы к «действию», к «порядку» через насилие, ведут к поражению.
Развязка наступила в ночь с 16 на 17 ноября. Верховный Совет заслушал доклад президента «О положении в стране». Доклад оставил тяжелое впечатление. По-видимому, Михаил Сергеевич пережил мучительную ночь. Держал совет с товарищами. Эти «товарищи», как говорят, предъявили ему ультиматум. В итоге утром, вне регламента, новое короткое и энергичное выступление из восьми пунктов, вызвавшее аплодисменты.
Горбачев сделал выбор. Не все и не сразу это заметили. Он вновь качнулся от «так называемых демократов» к «товарищам по партии». Смысл выступления был в демонстрации «сильных» мер. Но на самом деле была продемонстрирована слабость, уступки членам политбюро. Ничего там толкового не было. Упразднить Президентский совет («второе политбюро»). Ну и что? Что от этого изменилось? Осуществить безотлагательную коренную реорганизацию исполнительной власти, подчинив ее непосредственно президенту. Прямо по басне Крылова.
Предложение через 10–12 дней сформировать орган по координации деятельности правоохранительных органов. Дело не в новых органах, а в политике государства. Орган так фактически и не заработал, если не считать сотворенного беззакония в Прибалтике да демонстрации бессилия перед российскими депутатами.
Такие же спешные дежурные перлы, как «мною поручено срочно разработать и представить в ближайшие десять дней перечень неотложных мер по продовольственному снабжению населения», говорят либо о том, что в предыдущие месяцы не нашлось этих «десяти дней» по столь жгучей проблеме, либо о том, что президент плохо представлял реальное положение вещей. И так далее и тому подобное…
Короче, речь мне совсем не понравилась. А больше всего не понравилась уступка демагогам, прозвучавшая так:
«Справедливо звучат требования укрепить правопорядок, обеспечить защиту безопасности каждого из граждан нашей страны. И здесь оправданы безотлагательные организационные и кадровые изменения…»
Что касается «кадровых изменений», все ясно: меня по настоянию бессильных членов политбюро, полностью потерявших влияние в своих республиках, но сохранивших какое-то влияние на генсека, снимают с работы. Горбачев им уступил ради какого-то секундного удовольствия от похвалы «единомышленников», которые очень скоро… его предадут.
Заседание Верховного Совета закончилось. Все возбуждены. Ну, теперь дело пойдет! Прошел в президентский блок. Михаил Сергеевич с помощником что-то обсуждают. Спрашиваю:
– Михаил Сергеевич, как понимать задачу укрепления руководства правоохранительных органов? Мне продолжать работать? Думать над тем, как реализовать ваши восемь пунктов, или, может быть, дела готовить к сдаче?
Горбачев собирался лететь в Испанию, Италию.
– Слушай, освободи ты меня. Видишь, какая кипа бумаг. Завтра вылетать. Давай занимайся. Приеду, поговорим.
Ему лететь, а мне что делать? Вопрос серьезный. Решил представить А.И. Лукьянову для депутатов свое видение ситуации (см. приложение 2).
В день подписания указа о моей отставке Горбачев в три часа дня пригласил меня:
– Ну вот, как мы говорили с тобой, теперь время подошло. Тебе надо уйти с этой работы.
Я ему сказал:
– Вы правы, Михаил Сергеевич, вы меня сюда поставили, вы вправе меня убрать. Я это много раз вам говорил, и у меня на вас никаких обид не может быть. Если бы я был кадровым милиционером, прошел бы всю жизнь до генерала, то это – крушение моей жизни. МВД для меня все-таки случайность. Я не просился на эту работу – вы меня поставили. Я вас не устраиваю, вы меня можете убрать… Но я уже вам говорил, что это ошибка…
Он слушать не стал.
– Все, вопрос решен.
Но разговор был добрым.
– Сейчас намечаются большие структурные изменения. Николай Иванович Рыжков будет уходить. Будет создан Совет безопасности. Думаю, что и тебе можно найти место в этих структурах…
Я ему сказал:
– Та политика, которую вы начали, мне понятна, поэтому я согласен с вами работать. Совет безопасности, как я представляю, интересная работа.
– Ну хорошо, догуляй отпуск, а потом определимся спокойно…
Я ушел неожиданно расстроенным.
Указ вышел в тот же день. 3 декабря, в понедельник, выхожу на работу, звоню Лукьянову:
– Что мне делать?
– Я не знаю.
Звоню Рыжкову, он отвечает:
– Не знаю. Работай.
А потом звонит уже Рыжков:
– Собирай коллегию на 12:30.
Собираю коллегию. Он приезжает с Б.К. Пуго. Очень коротко: вот указ президента, вот – новый министр, Борис Карлович Пуго, вопросы есть? Вопросы какие-то были…
С Пуго просидели с часу до шести часов, не вставая. Говорили откровенно обо всем, что его интересовало и что я ему хотел сказать. Потом собрал руководителей, поблагодарил за совместную работу, попросил прощения за вольные и невольные прегрешения, пожелал удачи… Прения не открывали.
Потом был Верховный Совет СССР, который не соглашался с моей отставкой. Горбачев нервничал, несколько раз вставал, убеждал депутатов. Я не стал выступать.
Попросил только не вносить дополнительное напряжение там, где его можно не вносить: «Вчера от президента требовали решительных действий, сегодня – объяснений. Нет логики». Решение так и не проголосовали.
Мне было жаль расставаться с милицией, но ничего не поделаешь. Всегда считалось, что замена кадров является прекрасной имитацией бурной деятельности, силы и решительности генсека ли, президента ли… Какая разница?
Слабым утешением могла служить, конечно, притянутая за уши некоторая общность с судьбой моего деда Александра Бакатина. Колчаковское правительство сняло его с должности начальника дружины по охране шахт и электростанции за демократизм, выразившийся в умышленном бездействии. Не стал стрелять в митингующих пролетариев. И меня теперь уже «пролетарская» власть отправила в отставку, считая «демократом», неспособным силой милицейского оружия разгонять демократические демонстрации трудящихся и препятствовать демонтажу монументов В.И. Ленину.
Глава 10Провал
Побеждают лишь те, кто сражается.
После отставки, с декабря 1990 года, большую часть времени я уже не был активным участником событий, которые все более и более выходили из-под контроля властей.
Итоги 1990 года впервые после начала перестройки принесли снижение производства и национального дохода. Разбалансированность экономики и ущербность социалистического рынка были налицо. Страна вступала в новый год без утвержденного бюджета. Незаключенные договоры грозили остановкой промышленности. Перспективы на селе были еще более туманны.
Неуправляемость нарастала по мере того, как республики демонстрировали свою суверенность, стремясь то ли спастись в одиночку, то ли что-то доказать теряющему власть Кремлю.
После 17 ноября 1990 года маятник пошел в сторону «закручивания гаек». Началась демонстрация поворота к «сильной руке». Политическая борьба вступила в новый этап. Мне не было там места. В то время в своем понимании перестройки нашего социализма я уже серьезно расходился с партийным руководством, остававшимся, по существу, верным старым догмам ленинизма. Уходить из КПСС я не собирался, все еще надеясь на ее трансформацию. С другой стороны, не принимал примитивный, митинговый антикоммунизм демократов. И как оказалось, не ошибся, считая, что «антикоммунистическая демократия» ущербна и не сможет естественно войти в приемлемый для постсоветских условий политический спектр. Центристская позиция социал-демократов, которую я разделял, существовала только в воспаленном мозгу небольшой группы политиков и не имела серьезной поддержки народных масс.
Освобожденный Горбачевым с поста министра по настоянию сторонников силовых методов решения политических проблем, я вскоре заметил и недовольство демократов. Отсиживаюсь, мол, не оправдываю надежд, продолжаю поддерживать президента. Они были правы. Так уж получилось, что я, как и многие, остался один, сам по себе, не примкнул ни к одной из множества новых политических групп. Если внимательно посмотреть мою карьеру, то «политическое одиночество» встречается в ней довольно часто. Во многом это происходит и происходило из-за моего воспитания и характера.
А Михаила Сергеевича Горбачева я действительно всегда поддерживал. И виноват в том, что считал важным поддерживать даже тогда, когда наши взгляды на проблему в чем-то расходились. В свое оправдание скажу, что делал это сознательно, поскольку верил, что курс «перестройки», ставший курсом на демократические преобразования экономики и общества, – верный курс. В русле исторической перспективы общечеловеческого развития его невозможно изменить. Затормозить можно, хаосом безвластия замучить людей тоже, оказывается, можно… Однако все равно этот процесс не остановить. И возврата назад нет.
Я был убежден, что Горбачев искренне и глубоко понимает необходимость и неизбежность коренного преобразования страны, ее экономики, политической системы. Мне нравилась его внутренняя демократичность, мягкость, человечность. В то же время в это трудно поверить, но самый большой реформатор нашего века страдал своеобразным догматизмом. Слепая, какая-то фатальная приверженность «социалистическому выбору» очень ему мешала. И ее давно, по крайней мере, значительно раньше, чем он впоследствии это сделал, следовало бы теоретически примирить и совместить с полноценной нормальной рыночной экономикой, допускающей частную собственность на средства производства, а значит, и… «эксплуатацию». Я не понимал демократии без рынка, рынка – без частной собственности, частной собственности – без «эксплуатации» и в этом был ближе к «демократам», чем генсек. За что и критиковали меня товарищи по партии. Объясниться с Горб