и т.д. Принимая во внимание исчисляемое сотнями количество правок (и стоимость корректуры), большинство писателей в такой ситуации махнули бы рукой и оставили бы все как есть, а Толкин потребовал восстановления всех первоначальных форм(108). В 1961 году издательство Puffin Books попыталось внести в текст «Властелина Колец» примерно такие же исправления, и Толкин еще долго после этого ворчал на них(109). Для него важно было, что даже в современном английском многие старые слова, которые кончаются на -f, можно отличить от новых именно по множественному числу: старые слова (или, по крайней мере, слова, принадлежавшие в древнеанглийском языке к одной определенной группе) образуют множественное число так же, как hoof(110) (hooves) или loaf(111) (loaves), а новые слова (которые не участвовали в звукоизменениях древнеанглийского периода) во множественном числе просто добавляют окончание–s — как в proofs, tiffs, rebuffs. Поэтому написание dwarfs было для Толкина, с его острой, натренированной восприимчивостью, равносильно попытке обкорнать слово, лишить его возраста и корней. За много лет до Толкина примерно такие же соображения заставили Якоба Гримма выкинуть из своего немецкого словаря слово Elfen как завезенное из Англии и заменить его на исконную форму — Elben (ко времени Гримма в немецком языке уже не использовавшуюся). Причины, приводимые Гриммом, почти дословно повторяют совет, который Толкин дает немецким переводчикам.(112)[125]. Толкин ненавидел форму elfin даже сильнее, чем форму dwarfs. Для него она была не чем иным, как псевдосредневековым новоизобретением, принадлежавшим лично Эдмунду Спенсеру[126] — поэту, которого цитата из ОСА чествует как родоначальника современной английской литературы. Первая поэма Спенсера — «Календарь пастуха» (1579) — сопровождается комментарием, самым, возможно, возмутительным из всех, какие Толкину только доводилось читать. В этом комментарии Спенсер утверждает, во–первых, что «ложное представление об эльфах»(113) должно быть «выкорчевано из людских сердец», поскольку на самом деле это якобы всего лишь искажение слова «гвельфы» (название итальянской политической партии), да и в любом случае эльфы — понятие чисто папистское, распространяемое «лысыми братчиками»[127] и «выбритыми церковниками»[128]. Толкин, наверное, не знал, чему больше возмущаться: это утверждение задевало его честь сразу и как филолога, и как патриота, и как католика[129]! В конечном счете этот комментарий, без сомнения, только утвердил его в убеждении, что ошибочное современное правописание появилось в природе с легкой руки тупиц и людей чересчур самоуверенных.
Правоту Толкина подтверждаем и история слова fairy («фея», «волшебное существо», «волшебное» как прилагательное, Волшебная Страна (Fairyland) как название). ОСА, верный формальной стороне дела, сообщает что слово fairy следует предпочитать всем остальным словам с тем же значением: «В современной литературе «эльф» — не более чем синоним слова fairy, которое сегодня в значительной степени заместило слово «эльф» даже в диалектах». Вне зависимости от того, соответствует это последнее утверждение действительности или нет, Толкин знал, что в подобных случаях ОСА очень часто дает неверные сведения. Первая цитата, которую приводит ОСА в статье fairy (имеется в виду, что в этой цитате слово fairy имеет современный смысл), взята из Джона Гауэра[130], 1393 год: «Он выглядел как fain» (имеется в виду, что «он» выглядел как «волшебное существо»); однако в ОВС(115) Толкин объясняет, что Гауэр имел в виду нечто иное. В оригинале значится: «…он выглядел как уроженец faierie…», то есть он пришел из страны под названием Faerie, из Волшебной Страны. Немногим выше ОСА цитирует еще более ранний источник — поэму «Сэр Орфео». Это делается ради того, чтобы подтвердить: слово the fairy может быть собирательным и означать the fairy–folk — «волшебный народ»: Awey with the fayré sche was ynome, по–видимому, следует переводить как «Она была похищена волшебным народом». Толкин нигде этот вопрос открыто не комментирует, однако в его переводе «Сэра Орфео», опубликованном в 1975 году, эта строчка передана правильно: «Она была похищена с помощью волшебства». В этом контексте fayré означает волшебство, то есть glamour, deceptio visus («обман зрения»), в котором так искусны обитатели Волшебной Страны (Fairyland). Смысл этих наблюдений для Толкина, по–видимому, заключался в том, что они еще раз подтверждали: слово fairy, каким мы его знаем, имеет гораздо более позднее происхождение, чем указано в ОСА. Более того, это слово заимствованное, производное от французского fée («фея»), и на протяжении всей своей истории являлось для англоговорящих людей источником заблуждений и ошибок, благодаря которым и возникли сложно–образования fairy–tale и fairy–story («волшебная сказка» и «волшебная история»)[131]. Как констатирует Толкин в ОВС, оба понятия с самого начала были определены неточно, не несли в себе никакой информации и ассоциировались с произведениями типа «Нимфидии» Драйтена[132], полностью чуждыми Малому Творению, да и вообще не имевшими никакого отношения к искусству литературы.
Хорошая литература начинается с правильных слов. В соответствии с этим принципом Толкин постепенно приучил себя не пользоваться формами типа elfin, dwarfish, fairy, gnome, а потом отказался и от слова goblin («гоблин»), хотя в ранних своих работах (до «Хоббита» включительно) он ни одной из этих форм не брезговал[133]. Что еще более важно, он начал подыскивать им замену и размышлять о том, какие именно понятия скрываются за соответствующими словами и что они будут означать, если употреблять их, по его выражению, «лингвистически аутентично». Это «пересотворение» — «творение на основе филологии» — составляет самое сердце толкиновского «вымысла» (не путать с «вдохновением»). Именно этим он и занимался в течение всей своей жизни, и проследить, или реконструировать, его продвижение вперед по этому пути сравнительно легко. Таким образом, не может быть особых сомнений по поводу того, что думал Толкин об эльфах английской и германской традиции. Он знал, с чего нужно начинать: древнеанглийское слово œlf — предок современного слова «эльф» — родственно древнескандинавскому álfr, древневерхненемецкому alp, и, если уж на то пошло, готскому *albs (в реконструкции). Это слово встречается и в «Беовульфе», где эльфы перечислены среди других потомков Каина — eotenas ond ylfe ond orcnéas, то есть «тролли, эльфы и демоны», а также в «Сэре Гавэйне и Зеленом Рыцаре», где участники разыгравшейся при дворе короля Артура сцены довольно нервно описывают неожиданно появившегося в пиршественном зале семифутового зеленого великана с чудовищным топором как aluish топ (то есть «сверхъестественное эльфийское существо»). Широкое распространение слова «эльфы» в пространстве и времени доказывает, что вера в таких существ, что бы они ни представляли собой на самом деле, была некогда повсеместной и восходит к тем незапамятным временам, когда предки англичан, германцев и норвежцев говорили на общем языке. Но в чем заключалась эта вера? Размышляя не столько над словом, сколько над понятием, Толкин должен был довольно быстро прийти к заключению, что все «лингвистически аутентичные» рассказы об эльфах, откуда бы они не происходили, сходятся на том, что эльфы — существа парадоксальные, причем сразу с нескольких сторон.
Во–первых, люди никогда толком не знали, какое место следует отвести эльфам на шкале между полюсами добра и зла. Автор «Беовульфа» говорит, что они — потомки первоубийцы Каина. С другой стороны, история, рассказанная в «Сэре Гавэйне», как бы намекает, что не так уж плохи эти эльфы, — в конце концов, зеленый великан ведет честную игру и даже переигрывает сэра Гавэйна. Неоспоримо только одно — это существа очень страшные. Жертв (álfa–blót) им приносить не следует; на этом сходились все исландцы христианской эры. С другой стороны, надо полагать, эльфов никогда не мешает вовремя задобрить. Если же этого не сделать, напоминали, возможно, друг другу англосаксы, то можно заработать wœteralfádl («болезнь водяного эльфа», водянка) или œlfsogoða — лунатизм. Широко распространено было верование в так называемую «эльфийскую стрелу»(119), по ассоциации, с одной стороны, с кремневыми стрелами доисторических людей, а с другой стороны — с метафорическими стрелами диавольского искушения. Обе ассоциации объединяет одно: страх.
Однако страху сопутствует притягательность. У англосаксов было в ходу прилагательное œlfscýne, имевшее положительный смысл — «эльфийски прекрасная» (о женщине). Fríð sent álfkona — говорили исландцы («прекрасна, как эльфийская дева»). Самые любимые и чаще всего рассказываемые истории об эльфах подчеркивают месмерическое очарование этих существ. Такова, например, история о «Верном Томасе из Хантльбэнка» (которому довелось увидеть «королеву прекрасной Эльфландии») или о молодой женщине, которая сподобилась услышать пение эльфийских рогов. И в том и в другом случае непосредственная реакция человека одинакова — его тянет к эльфам. Верный Томас пренебрег всеми предостережениями, ушел за эльфийской королевой, семь лет не возвращался на землю, а вернувшись, снова исчез, едва заслышав ее зов (версия Вальтера Скотта). Средневековая поэма «Сир Лаунфал» оканчивается таким же радостным дезертирством. Однако если к эльфам убегает женщина, это вызывает больше подозрений. Леди Изабель из одноименной шотландской баллады с трудом удается спасти свою девственность и самое жизнь от эльфийского рыцаря–обманщика, которого она сама же себе на горе и вызвала. В «Истории женщины из Бата» Чосер отпускает ряд шуточек об эльфах и орденских братчиках; соль этих шуток в том, что последние, по мнению Чосера, все–таки более падки до молодых женщин, нежели эльфы, хотя репутация и у тех и у других одинаково скверная. Таким образом, привлекательность и опасность смешиваются воедино. Интересно, что обычно история типа «молодой человек / эльфийская королева» кончается тем, что молодой человек впадает в отчаяние — но не потому, что его соблазнили,