Основной повод подозревать «Фермера Джайлса» в аллегоричности подает союзник Джайлса, священник, grammarian (заметьте!), который, «при его книжной учености… мог предвидеть будущее гораздо лучше, чем другие»(164). Главное, что он сделал в повести, — напомнил Джайлсу взять с собой веревку подлиннее, когда тот отправлялся сражаться с драконом. Без этой веревки, если разобраться трезво, не было бы ни сокровища, ни ручного дракона, ни Тэма, ни самого Малого Королевства. Более того, священник в некотором смысле помог Джайлсу и с мечом — Хвосторубом. Именно он догадался, что это за меч, в то время как Джайлс и мельник только спорили о его происхождении. Когда меч отказался войти в ножны (чувствуя близость дракона), священник утвердился в этой догадке; он поворчал по поводу «очень древних букв и архаических рун»(165), но ему все–таки удалось прочитать руны и определить, что Джайлсу достался именно знаменитый меч Хвосторуб (или, на латыни, которой предпочитает пользоваться священник, Каудимордакс). С помощью науки священнику удается вдохнуть в Джайлса мужество. Как ни посмотри, Джайлс многим обязан священнику, — уж конечно, куда большим, нежели Августу Бонифацию Амброзию Аврелию Антонину, гордому тирану, который послал Джайлсу этот меч только потому, что тяжелые, неразукрашенные вещи вышли при его дворе из моды. Практически невозможно устоять перед искушением и не предположить, что священник, сочетающий в себе ученость, склонность пускать пыль в глаза и здравый смысл, представляет в повести идеализированного филолога (и, заметьте, при этом он еще и христианин!). Тогда гордого тирана Срединного Королевства, который так легко расстался с самым ценным из своих мечей, естественно счесть аллегорическим изображением литературной критики, пренебрегающей изучением истории языков! Эти параллели можно продолжить: при таком повороте дел фермер Джайлз — творческая интуиция, веревка (и Хвосторуб) — филология, дракон — аллегория Древнего мира, созданного воображением Севера и зорко охраняющего сокровище утраченных песен, а Малое Королевство — воображаемое пространство, которое Толкин надеялся в своей повести не только оживить, но еще и наделить независимостью и населить присущими ему обитателями. Разумеется, ничем, кроме шутки, такая аллегория считаться не может[193], но это была бы шутка вполне в стиле Толкина, — этакий оптимистический противовес «Листу кисти Ниггля», написанному несколько лет спустя.
На протяжении всей повести в ней царит лингвистический юмор, начиная с мрачных присловий кузнеца по прозвищу Сэмми Солнышко и его тупого, упрямого недоверия к именам Хилариус и Феликс: «Л звучит–то как зловеще! Нет, не нравятся мне эти святые»[194] до джайлсовских диалектных по природе грамматических ошибок, которые сам Джайлс ошибками не признал бы. Так, название Thame превращается в Тате(166), «потому что писать название Thame с h после Т–глупость совершенно неизвинительная»(167). На самом деле, конечно, все, что Толкин рассказывает о происхождении английских топонимов Тэм и Уормингхолл(168), — чистая выдумка и ни на чем не основано. Однако в настоящей, не литературной реальности написание Thame (с h после T) и правда является совершенно неизвинительной глупостью, из тех, что завелись в Англии с тех давних пор, когда на язык нахлынула волна книжной латыни, принесшая с собой написания Thames, Thomas, could, debt и doubt(169), с ними добрую половину прочих неозвученных, внеисторических, неанглийских вставных букв, которые и по сей день отравляют английское правописание. По всей очевидности, Толкину хотелось бы, чтобы их не было. Его оскорбляло то, как мало понимания выказывали современные ему носители языка по отношению к английским именам, английским топонимам, английской культуре. В «Фермере Джайлсе из Хэма» чувствуются раздумья над проблемами пересоздания и непрерывности — имена и названия мест не меняются в зависимости от того, что думают о них люди. Хотя Толкин в своем «Джайлсе» всего лишь шутит, названия Тэм и Уормингхолл — это уже очень большой шаг вперед по сравнению с Холмом и Рекой. А название Фартингоу заставило Толкина задуматься над засельскими Пределами(170).
Дальнейшее движение к «Властелину Колец» проследить легко. В «Хоббите» всего около сорока или пятидесяти имен, и при этом большинство из них довольно–таки случайны, а именные указатели «Властелина Колец» насчитывают более шестисот имен одних только людей, зверей и чудовищ, почти столько же топонимов и около двух сотен названий различных предметов, которые классификации не поддаются. Точно таким же образом фигурирующие в «Хоббите» карта Трора и карта Дикоземья, ничего не добавляющие к повествованию, а только его украшающие, придавая ему оттенок некоторой экзотики (вроде встречающихся на старинных географических картах надписей типа «Здесь тигры»), уступили место сложенной вчетверо карте Средьземелья, которой было снабжено первое издание «Содружества Кольца», еще более подробной карте окраин Гондора и Мордора в «Возвращении Короля», карте Заселья в «Прологе» и еще более тщательно разработанной общей карте, которая была выпущена в 1970 году художницей Паулиной Бэйнс[195] в виде плаката. Все эти карты изобилуют деталями, которых нет в тексте. Далее, персонажи «Властелина Колец» вообще весьма склонны к разговорам о картах, причем исторических. В кн. I на с. 559 Арагорн говорит: «Там, куда ты смотришь, на юго–западе, простираются Роханские луга — там живут Владыки Табунов. Вскоре мы увидим устье Ясного Лима — реки, текущей из Фангорна. По этой реке как раз и проходит северная граница Рохана». Немногим раньше Кэлеборн прослеживает путь Великого Андуина до «высокого острова, называемого Каменец, или, по–эльфийски, Тол Брандир». Там река водопадом обрушивается в «Ниндальф, или, на вашем наречии, Низкодолье. Это обширная топкая, заболоченная низина, где Река петляет и разделяется на множество рукавов. Там в Андуин впадает разветвленная дельта реки Энтвейи… Берега Энтвейи принадлежат Рохану. Роханские земли — по эту сторону Великой Реки. С другой стороны — голые скалы Эмин Муйла». Поток сведений и имен кажется безостановочным. Это обостренное внимание к картам разделяют с Арагорном и Кэлеборном многие другие — и Гимли, и Гэндальф, и Фангорн, и даже Мериадок. Для чего же понадобилась такая тщательность в разработке карт?
За ответом, как ни странно, придется вернуться к «Хоббиту». Там рассказывается, как, набравшись смелости, Бильбо спросил Гэндальфа, почему некий предмет называется «Каррок»? А потому, что это и есть каррок, отвечает ему вредный Гэндальф:
«Он [Беорн] назвал это Карроком, потому что это и есть самый настоящий каррок. Такие штуки он всегда называет карроками, а эту величает Карроком с большой буквы, поскольку она в окрестностях его дома одна такая и он хорошо ее знает».
Это объяснение ничего не объясняет, более того — оно даже не соответствует истине: cаrrеcc — древневаллийское слово, которое означает «скала» и сохранилось в составе некоторых современных названий, таких как Крикхауэлл в Бреконе (или Криккова Лощинка — Crickhollow — в Бэкланде). Но все же Гэндальф указывает на некоторое важное свойство имен, а именно: они произвольны, даже если поначалу таковыми и не были. Когда–то в древности все имена были описательными, как Гэндальф или Холм. Например, Квакмортон в Заселье (Frogmorton)(171) — это городок «в болотистой местности, где живут и квакают лягушки»(172), фамилия Толкин означала когда–то по–немецки der tollkühne, или «лихой храбрец», Саффилд (фамилия матери Толкина) — «некто с южного поля» и так далее. Однако сегодня те же самые имена воспринимаются иначе. На современный взгляд, это просто ярлыки, то есть знаки, которые строго закреплены за теми вещами, к которым прицеплены. Выражаясь несколько помпезнее, они «изоморфны реальности». А это означает, что они очень полезны при создании «фэнтэзи», поскольку создают впечатление реальности фантастического мира: каждый раз, когда упоминается то или иное имя, мы воспринимаем это как неявное указание на то, что вещь, обозначаемая этим именем, действительно существует, а стало быть — у нее есть своя природа и своя история. Это выведенное Толкином новое уравнение, в котором фантазия приравнивается к реальности, ярче всего выразилось в карте, приложенной к рассказу об устройстве и истории страны хоббитов, Заселья — The Shire, Шайра[196], расширенного Малого Королевства (если можно так выразиться), пересаженного на почву Средьземелья. Заселье проще всего описать как кальку с Англии. Лингвистический термин «калька, калькирование» применяется, когда элементы сложного слова последовательно переводятся на другой язык, чтобы опять составить слово с тем же значением, но уже на новом языке, — например, по–французски «громкоговоритель» звучит как haut–parleur («громко» + «говорить»), по–английски — как loudspeaker (то же самое); «лошадиная сила» по–ирландски — each–chumhacht (each означает «лошадь»; это то же самое слово, что древнеанглийское eoh и латинское equus), то есть опять–таки является калькой с английского. В кальках примечательно то, что производное звучит совсем не так, как оригинал, но все в производном слове выдает его зависимость от оригинала. Так и Заселье с его хоббитами: они и похожи, и непохожи на Англию и англичан. Хоббиты живут в Заселье, а англичане живут в Англии, но, как и англичане, хоббиты пришли в эту землю из других мест, и не просто «вообще» из других мест, а тоже из «угла» (англичане — из Европы, из «угла» между Фленсбургским фиордом и Шлеей, а хоббиты — из средьземельского Угла между реками Хойрой и Ревущей). И те и другие давно позабыли о том, откуда явились. И те и другие перекочевали в новые земли тремя племенами: со