— Я покажу вам то, что я писал в минувшем году, — говорит он. — У меня осталась копия…
58
Встреча
С лета на берегу нашей речки лежало несколько больших, толстых бревен. Ребята ходили вокруг, облизывались, но взять не решались. Однако хозяин не объявлялся, всю осень бревна поливал дождь, потом присыпал снег, а они всё лежали и лежали — отличное дерево, которое могло стать и лодкой, и столом, и книжной полкой.
— Дураки будем, если не возьмем. Чего тут глядеть, в самом-то деле! — говорил Король.
— Бревна эти без хозяина, это уж верно, — вторил Суржик.
— А если есть хозяин, так плохой: зачем бросает добро без призору? — поддерживал и Подсолнушкин.
У каждого находилось что сказать по этому поводу. Наконец мы решили: бревна перетащить к себе. Объявится хозяин — отдадим. А не объявится… ну, тогда видно будет.
В один из ближайших выходных дней мы взялись за бревна. Надо было перекатить их через шоссе. Подсолнушкина с красным флажком поставили на дороге на случай, если пойдет машина. И действительно, как раз в ту минуту, когда поперек дороги легло огромное, толстое бревно, из-за поворота вылетел легковой автомобиль, и Подсолнушкин, размахивая над головой красным флажком, побежал ему навстречу. Он подскочил к притормозившему водителю и стал объяснять причину задержки. И тут из машины вышел невысокий, широкоплечий человек в кожанке.
— Здравствуйте, ребята, — сказал он, оглядывая согнувшихся над бревном мальчишек. — Кто у вас старший?
— Я… — в испуге отозвался Коробочкин. Ему вдруг пришло в голову, что это и есть хозяин бревен, подоспевший в самую что ни на есть неудобную минуту. — Я командир ударного отряда. На берегу, знаете, бревна без присмотру… Вот мы и… мало ли что в хозяйстве надо… — Он окончательно запутался и умолк.
— А кто вы такие?
— Воспитанники детдома номер шестьдесят, — пришел на выручку Король.
— Мне раньше говорили, что в вашем доме творятся безобразия. Было это?
— Вон — вспомнили! Так ведь это когда было!
— А теперь, я слышал, у вас порядок?
— Теперь-то порядок. Приходите — увидите!
Незнакомец засмеялся:
— Жаль, что спешу, а то заехал бы, поглядел. Привет от меня всем ребятам и вашим руководителям. — Он уже открыл дверцу машины, но снова обернулся: — А бревна, вы сказали, зачем?
— Распилим… если, конечно, хозяин не найдется. Распилим — и лодки к лету!
— Ну-ну! Желаю вам, чтоб хозяин не нашелся! — Незнакомец помахал ребятам, захлопнул дверцу, и машина умчалась.
И тут Разумов вдруг закричал:
— Киров! Ребята, да ведь это Киров!
Оставив Лиру сторожить сваленные у обочины бревна — он не смел возражать, хотя чуть не плакал, — все побежали в клуб, где висел большой портрет Кирова, и той же толпой ринулись ко мне:
— Киров! Семен Афанасьевич, с нами Киров говорил! Он вам привет передает!
Они были совершенно убеждены, что это был именно Киров, да и по описанию выходило похоже.
— Эх, меня там не было! Я ведь знаю его в лицо! — казнился Николай Иванович, который в это утро задержался дома и потому не был с ребятами на шоссе.
— Да чего сомневаться? Ясно, Киров! — уверил Король и вдруг спохватился:- А Толька-то там мерзнет. Давайте назад!
Николай Иванович и я пошли с ребятами, и всю дорогу нам снова и снова пересказывали: «Вот тут он стоял и говорит… помахал рукой и засмеялся… Привет, говорит, передайте…»
— Вот сделаем лодку и назовем: «Киров»! — сказал Король.
Петька посмотрел на него почтительно: всегда, всегда что-нибудь придумает такое, что другому и в голову не придет!
59
«Хочется жить и жить!»
Когда открылся XVII партийный съезд, Николай Иванович к каждому докладу, к каждому выступлению относился так, точно это было слово, обращенное непосредственно к нему. Инженер, он хорошо знал страну, знал, как она изменилась в последние четыре года, и знал не по книгам: он сам был участником гигантских работ на Днепре, бывал в Магнитогорске и на Уралмаше.
Мы не изучали с ребятами решения XVII партсъезда на специальных занятиях, но получилось хорошо: Николай Иванович рассказывал им, и из его рассказов вставало главное — как отсталая, неграмотная страна за короткий срок сбросила с себя ярмо отсталости.
По вечерам в клубе Николай Иванович делился с ребятами зсем, что заполняло его и наши мысли.
— Владимир Михайлович, вы бывали когда-нибудь на Урале, в районе нынешней Магнитки? — спрашивал он.
— Как же, бывал. Году, кажется, в девяностом. Голая степь.
— Ну конечно! А рядом — гора, в которой неподвижно лежали несметные богатства!.. А Днепр! Вот, ребята, станем богаче — непременно съездим на Днепрогэс. Покорить Днепр пытались еще во-он когда, почти полтораста лет назад. Даже каналы построили и шлюзы, но неудачно. До революции было, наверно, десятка два проектов, как взнуздать Днепр, да не взнуздали. А в двадцатом году, по мысли Владимира Ильича, был создан план электрификации России. И тогда решили построить на Днепре гидроэлектростанцию.
— Знаете ли, Николай Иванович, боюсь, наши слушатели не вполне представляют себе, что это означало — задумать электрификацию нашей страны, хотя бы только заговорить об этом в тысяча девятьсот двадцатом году, — снова вступает в разговор Владимир Михайлович. — А вы представьте себе, друзья мои: только что кончилась война, в стране голод, разруха. В тяжелую пору в Кремль к Владимиру Ильичу приезжает один английский писатель. Он написал много книг о необыкновенных вещах: о путешествии на машине времени в будущее, о том, какова станет наша Земля через тысячи и миллионы лет, о жизни на других планетах… И вот этот писатель, прославившийся силою своего воображения, своей фантазии, услышал от Владимира Ильича, что наша Россия скоро будет электрифицирована. Он подошел к окну, посмотрел на темную Москву — и пожал плечами. И в книге, которую он после этого написал, он назвал Ленина мечтателем, фантазером. Понимаете, ему, автору многих фантастических романов, фантазии хватило только на то, чтобы представить себе, что электрический свет в России будет этак лет через сто!
Ребята смеются. Лира весело щурит черные глаза на электрическую лампу в матово-белом колпаке, которая заливает комнату ровным, ярким светом. И снова нить беседы перехватывает Николай Иванович.
— Вот видите, как они рассуждали: через сто лет, не раньше! А мы через семь лет, в двадцать седьмом, начали строить Днепрогэс. Эх, поглядели бы вы, ребята! Со всех концов съезжались люди — мастера-строители, бетонщики, каменщики, бывалый народ и совсем зеленая молодежь, чуть постарше вас. Вот, помню, был там один парнишка из Сибири — лет пятнадцати, не больше, и горячий… вроде Короля (это замечание развеселило ребят, а Король только головой покрутил, притворяясь смущенным, но, уж конечно, был очень доволен). Так вот, сибиряк этот — звали его Степа Белов, — он про Днепр говорил: бешеный. Он с этой бешеной рекой воевал, как с живым человеком. И верно, тут нельзя было зазеваться ни на секунду. Днепр… он, понимаете, с норовом. Он хоть и без слов, но очень даже понятно говорил: «А вот я не покорюсь! А вот я вам покажу, как со мной тягаться!» Он выжидал, притворялся смирным. А потом вдруг в минуту все уничтожал — всю работу. И пожалуйста — делай все заново. Нос вешать не приходилось. Вот я вам расскажу. Чтоб строить плотину, отгородили часть Днепра деревянными перемычками, выкачали воду. Начали строить. Степа-сибиряк все приговаривал: «Вот и подавись, и подавись перемычкой!» А Днепру и правда эта перемычка — кость в горле, и решил он от нее избавиться. И вот раз, дело было летом, вода промыла под перемычкой дыру и хлынула в котлован — неистово, со злостью. Люди едва спаслись. С великим трудом заложили эту дыру мешками со щебнем, а потом почти месяц откачивали воду. Почти месяц — а Днепру, чтоб устроить нам этакую пакость, понадобился час какой-нибудь! Вот какой это серьезный противник — природа, пока вы ее не одолели. А в другой раз…
— Николай Иванович, — перебивает Лира, — вам, верно, обидно, что вы не там?
Николай Иванович отвечает не сразу.
— Обидно, — говорит он наконец. — Еще как обидно!..
Вот теперь я знаю, кого напоминает мне сейчас Николай Иванович — эта мысль маячила в моем сознании все время, пока я его слушал: на солдата он похож — на солдата, которому пришлось покинуть поле боя накануне победы. Он рассказывал с завистью к оставшимся, с невольной обидой, что вот он — не довоевал.
Речь Кирова мы читали вслух, и ребята слушали ее, не упуская ни слова: ведь они теперь с Сергеем Мироновичем знакомые, они говорили с ним, у них будет лодка, названная его именем (нет, почему одна лодка? Много лодок! Целая такая флотилия: «Киров»!).
Речь была простая, и каждое слово в ней было понятно, каждое слово исполнено надежды:
«Мы нашли в нашей области на севере громаднейшие залежи железной руды… Железо там очень подходящее… Это такое железо, которое по своему качеству (я никого не хочу здесь обидеть) с любым районом может поспорить и потягаться».
— Видно, что рад! — говорит Лира.
— Еще бы не рад! — отвечает Николай Иванович и читает дальше: — «Успехи действительно у нас громадны. черт его знает, если по-человечески сказать, так хочется жить и жить. На самом деле, посмотрите, что делается. Это же факт!»
60
Памятный день
«Если по-человечески сказать, так хочется жить и жить» — это вслед за Сергеем Мироновичем мог сказать каждый из нас. Росла, становилась полнее и глубже наша сегодняшняя и завтрашняя радость.
Я слышал, как Лира кричал на Коробочкина, ведавшего нашей библиотекой:
— Ну тебя к чертям, пятый день прошу — дай про Седова! Долго еще тебя просить?
— Да я же тебе сказал русским языком: про Седова книжка у Репина.
— А ты отбери! Скажи, чтоб вернул. Мне она нужнее!
Когда я слышал такое, мне даже не хотелось делать Лире замечание за излишнее количество чертей в его речи. Все-таки это было здорово, что он забыл о существовании Нарышкина и помнил о путешествиях на Северный полюс.