Я возвращался домой около семи. Тупая боль в затылке мешала думать. Я не знал, что делать, что сказать Гале, я знал только одно: Костика нет.
Потом в стороне, в кустах малины, совсем неподалеку от нашей поляны, послышался женский голос. Девушка в пестром платье связывала большую охапку цветов и пела. Я прошел дальше. И вдруг песня оборвалась, позади вскрикнули. Я обернулся. Девушка стояла, наклонясь над чем-то, потом закричала, выронила цветы и бросилась бежать. Я понял. Кинулся туда и увидел Костика.
В густой траве, среди кустов малины, он лежал так же, как вчера утром в постели, когда я прощался с ним: лицом вниз, раскинув руки. Рядом валялся нож. Я поднял малыша — и тело его безжизненно повисло.
Не знаю, сколько времени я так стоял, прижимая к себе сына. Я боялся смотреть ему в лицо, не смел шевельнуться, не смел идти. Потом до меня донесся крик — это было у нас, и я пошел, почти побежал к дому. Во дворе я увидел то, чего и ждал, — и, опустив малыша на траву, едва успел вырвать новичка из рук Короля и Коробочкина.
Позднее, совсем уже к вечеру, приехал Николай Иванович. Ему, должно быть, еще в дверях все рассказали. Ни о чем меня не спрашивая, он взял новичка и увез его в Ленинград.
65
Сильнее горя
Назавтра с утра вернулись наши. Хотя Алексей Саввич ничего не сказал ребятам, они поняли: что-то случилось, и настояли на том, чтоб вернуться домой. Он не противился, потому что и сам не находил себе места.
Я вышел навстречу ребятам. Первый, кого я увидел, был Лира. Он со страхом посмотрел на меня своими черными глазищами и вдруг сказал:
— Семен Афанасьевич! Вы седой!
Рассказывать о том, что было, нельзя. Нет у меня таких слов. Похоронили Костика. Галя слегла, я не мог ни на час от нее отойти. Приехала тетя Варя, каждый день приходил доктор Евгений Николаевич, а Галя лежала без сознания третьи сутки. Я выходил только к Софье Михайловне, чтоб подержать на коленях Лену и убедиться, что она здесь. Но когда бы я ни выглянул в окно, когда бы ни вышел на крыльцо, я видел Лиру или Короля, Петьку или Жукова. Они встречали мой взгляд молчаливо и только иногда спрашивали:
— Может, нужно что-нибудь, Семен Афанасьевич?
На четвертую ночь я сидел подле Галиной кровати, держа ее руку в своих. Было очень тихо, и вдруг мне показалось, что Галиного дыхания больше не слышно.
Счастье приучает ждать только хорошего. Счастливый не ждет беды. А тот, кто узнал горе, ждет горького. В ту минуту я почувствовал, я был уверен, что и Гали нет в живых.
— Тетя Варя, — тихо позвал я.
Она дремала на стуле у окна, но тотчас встала, подошла к кровати и тронула рукой Галин лоб.
— Слава богу, — услышал я, — лоб влажный.
Я не знал, что это означает. И вдруг увидел, что Галя открыла глаза и смотрит на меня. И по глазам я понял: она все помнит.
— Леночку, — прошептала она.
Я взял на руки спящую девочку и положил около Гали. Она снова закрыла глаза, по щекам ее катились слезы.
— Плачет. Слава богу! — шепотом повторила тетя Варя.
На другой день я впервые вышел к ребятам.
В доме все было как всегда, и ребята и воспитатели старались, чтоб ничто не изменилось, чтоб все шло по-прежнему. Только все было как-то тише, приглушенней. Не потому лишь, что жалели меня и Галю, нет, — Костик был дорог всем, все любили его. И никто не мог примириться с тем, что случилось. Однажды, подходя к могиле малыша, я услышал голоса, а потом увидел и ребят — они ставили ограду. Они работали без обычного шума, только перекидывались словом-другим.
— Поглубже копай!.. Почаще надо ставить…
Тишина. Потом голос Короля:
— Клен посадим. Он клен любил. Говорил: листья какие красивые…
Не знаю, кто телеграфировал Антону Семеновичу, но через неделю после гибели Костика я получил от него письмо:
«Дорогие мои, я не пишу вам слов утешения, я с вами, чувствуйте меня рядом с собой, как чувствую я вас. Бывает иногда в жизни такое, что кажется — выхода нет: погибай или отступай. Но я знаю, ты не отступишь. Верю тебе, Семен. Найди в себе силы перенести это страшное горе, стань сильнее горя, помоги Гале.
Твой Антон».
Если я и вынес, то только потому, что должен был помочь Гале, а ребята помогали мне. Я все время был с ними и уверен: они понимали, что нужны мне, как воздух. Они обращались ко мне с тем, что прежде решали и делали сами, без меня. Они шли ко мне с каждым пустяком, со всякой мелочью. Они не оставляли меня одного ни на минуту. При этом я не ловил на себе никаких сожалеющих взглядов. Они сочувствовали мне сдержанно, по-мужски, и как мужчины, как товарищи мне помогали. Король был около меня почти неотступно. Не встречался глазами, не заводил разговоров — просто был рядом.
— Давайте распилим… Как по-вашему?.. Объясните нам… Вот рассудите нас, мы тут поспорили… Ну, как же мы без вас на огороде… Из колхоза просили помочь, идемте с нами, Семен Афанасьевич?
Так было весь день. А потом наступала ночь, и вот тут становилось худо: спать я не мог. Не спала и Галя. Она почти и не ела.
Она не работала, и у нее совсем уж не было никакого спасенья. Встав поутру, она брала Леночку и бродила с нею по парку, по лесу. Я знал: в это время в лесу и в парке непременно есть кто-нибудь из ребят, чаще старшие, а из тех, что поменьше, — Лира. Этот стал молчалив и сумрачен, точно сразу подрос: уже не было внезапных выходок, приступов шумного озорства. И он, как Король, старался все время быть у меня под рукой. Галя сделалась на себя не похожа — остановившийся взгляд, темные круги под глазами, запавшие щеки. Она не плакала и молчала. «Закаменела», — говорила тетя Варя. И я тоже молча ждал, пока она в силах будет заговорить.
— Сеня, — сказал она однажды, — уедем отсюда.
— Галочка, куда же?
— Не могу я тут… — начала она и смолкла.
Она больше не возвращалась к этому разговору, но сердце у меня сжалось. Я понял: ей здесь нельзя оставаться. А я — как я могу уехать? Как оставлю ребят?
Осень подходила не торопясь, но мы во всем видели ее приближение. Папоротники стали рыжими. Зашуршал под ногами палый лист. А Леночка принесла мне стебель ландыша, на котором вместо легких белых колокольчиков висели крепкие оранжевые шарики:
— Какие это ягоды?
— Ландышевые семена, Леночка, — ответила за меня Екатерина Ивановна. — Осень, Леночка, осень…
Дела было много, и дело не ждало. Я изо всех сил старался оглушить себя работой, и только мысль о Гале по-прежнему не давала мне покоя.
И вот в конце октября пришла телеграмма:
«Жду тебя Киеве. Сдавай дела, есть большая работа Украине.
Макаренко».
Несколько дней я никому не говорил о телеграмме. Потом дал ее Алексею Саввичу. Он прочел и, отвернувшись, положил было на край стола. Потом показал Владимиру Михайловичу. Тот, в свою очередь, прочел, помолчал, наконец сказал негромко:
— Так… Ну что ж, это правильно… правильно, что поделаешь…
Ночью я написал Антону Семеновичу письмо — всего несколько строк:
«Я не вправе уезжать сейчас. Вы должны понять это, Антон Семенович».
Ответ был краток, и я тоже помню его слово в слово:
«Ты — мой ученик, и мы столько лет жили и работали рука об руку. И ты считаешь, что я могу предложить тебе дезертировать? Я думал, ты лучше знаешь меня. Здесь есть работа, которую я могу и хочу поручить именно тебе. Я знал о ней давно, вот почему и писал уже, чтоб ты подумал о том, кто тебя заменит. Приезжай. Ты нужен здесь. Пробудь в Березовой столько, сколько тебе понадобится, чтоб быть уверенным: оставляешь дело в надежных руках».
Я читал и перечитывал это письмо. Смотрел на спящую Галю и думал: забыть — она никогда не забудет. Но пусть каждая дорожка, каждый угол, каждое лицо не напоминают ей. Пускай вокруг будут новые люди, новые заботы. А главное — работать, ей непременно надо работать.
66
На крутом повороте
На другой день я поехал в гороно. Увидев меня, Зимин поднялся и, прежде чем я успел вымолвить слово, сказал:
— Товарищ Макаренко написал и нам. Мы согласны с ним. Мы вас, конечно, отпустим.
Помолчали.
— Тяжко вам, я понимаю… — начал Зимин.
— Не понимаю, как я уеду отсюда, — сказал я сквозь зубы. — Как ребят оставлю…
— Вы их в хороших руках оставляете, — сказал Алексей Александрович.
Вернувшись домой, я показал письмо Антона Семеновича своим товарищам: гороно будет думать своим чередом, давайте и мы подумаем, кому лучше руководить нашим домом.
Я смотрел на этих людей — они стали мне дороги и близки, как бывают дороги и близки только те, с кем делил мысли и труд, кому доверяешь до конца, без оглядки. Что-то они скажут?
— Я думаю, лучше всего было бы поручить это Николаю Ивановичу. Он молод, энергичен, хорошо знает ребят, любит нашу, работу.
Это сказал Алексей Саввич — сказал медленно, взвешивая каждое слово и глядя на всех по очереди, будто спрашивая: Так? Верно?
— Совершенно согласен, — сказал Владимир Михайлович, наклоняя седую голову.
— Я тоже думала об этом, — сказала Екатерина Ивановна.
— Но мы вовсе не собираемся здесь долго оставаться! — резко прозвучал голос Елены Григорьевны.
— Я никуда отсюда не уеду, — не взглянув на жену, твердо сказал Николай Иванович. — Спасибо, что верите мне. Но я ведь здесь недавно, меньше всех вас. Справлюсь ли?
— Вы можете положиться на нас, — спокойно сказала Софья Михайловна.
Будь я на месте Николая Ивановича, эти краткие слова придали бы мне больше бодрости, чем любые длинные дружеские заверения.
— Будем работать все вместе, как и прежде, — промолвила Екатерина Ивановна.
Елена Григорьевна сидела, закусив губу и не поднимая глаз.
— Большое спасибо! — взволнованно повторил Николай Иванович и повернулся ко мне: — А вы-то как думаете, Семен Афанасьевич?
— Я согласен с товарищами и доложу о нашем решении в гороно, — сказал я.