Пришло время покончить со скукой:
– Можете в следующий раз принести мне компакт-диск? Только скажу сразу: денег у меня нет.
Она счастлива доставить ему удовольствие и лихорадочно кивает.
– Значит, договорились, – он поднимается. – Скип Джеймс. Что получится. Мне особенно нужны «Crow Jane» и «I’d Rather Be the Devil»[4].
Она обещает и тоже встает. С трудом. Вероятно, больным коленям сложно удержать такую тушу. Он поворачивается спиной, поднимает руку в знак прощания, опускает голову и выходит из комнаты, поправляя очки.
Уважаемый человек может иметь привилегии. Одна из его привилегий – самому забирать почту. Начальник с улыбкой вручает ему письмо. Он предпочел бы общаться только с такими людьми. У него ни дня без строчки. Вы не представляете себе, какое это удовольствие – вскрывать письма, будучи уверенным, что плохих новостей не будет. Он получает два вида писем. Чаще всего благодарности от слушателей. Обычно слушатели пишут не сами, а диктуют родным. Они благодарят его за внимательное прочтение и даже сравнивают с профессионалами «Актерской студии»[5]. Он ценит комплименты, хотя и не любит актеров. Он не доверяет людям, чья работа состоит в том, чтобы притворяться кем-то другим. Рано или поздно они перестают понимать, кто они. Сопереживание ему не особенно свойственно, но ко внимающим ему слепцам он питает добрые чувства. Он воображает себе несчастье жить слепым в США – в стране, пейзажам которой нет равных в мире; к счастью, врожденная слепота не оставляет шансов на сожаление.
Помимо слепых, ему шлют письма поклонницы. Частенько очень соблазнительные. Они присылают свои фотографии – паспортные и даже во весь рост. Некоторые позируют обнаженными, переходя от эротики к самой похабной порнографии: половые органы крупным планом. Ему это кажется отвратительным. Нередко письма попадаются безумные – он предпочитает не вспоминать о них: слишком грустный вырисовывается облик человечества. Авторши этих писем в его глазах подобны хищному воронью: зачарованное останками раздавленного дикого животного, оно слетелось, взгромоздилось на ограничители дорожного полотна шоссе и, улучив момент между двумя грузовиками, несущимися со скоростью ветра, жадно клюет мертвечину, боясь лишь одного – не успеть утолить свой голод.
Администрация никогда не проверяет его почту, поэтому фотографии до него добираются. Он складывает их на этажерку, но, как человек чести, никогда не разглядывает. Некоторые, впрочем, не доживают до этажерки: он рвет их сразу.
В самом начале нового тысячелетия, около десяти лет назад, одна женщина написала ему любовное письмо и попросила жениться на ней. Она приложила к письму свою фотографию скверного качества: черты лица правильные, о красоте речь не идет; сквозь уши, нос и язык продеты кольца, – всё это вызвало у него легкое недоумение. Фотографию он показал недавно прибывшему знакомому: тот заявил, что нынче люди прокалывают себе что ни попадя. Он подумал около получаса – и решился ответить загадочной женщине из города Рино[6]:
«Я не понимаю Вашего интереса к моей персоне. Я никогда не собирался жениться, и теперь хочу этого меньше, чем когда-либо. Судя по Вашей фотографии, Вы вульгарны, да еще и продырявили себе лицо почем зря. Не знаю и не хочу знать, что там диктует Вам Ваше больное сознание. Вам явно не хватает гармонии. Я уже не тот, что тридцать лет назад, впрочем, Вы и раньше оставили бы меня равнодушным. Отвечаю Вам в первый и в последний раз: мы живем в разных мирах, вбейте себе это в черепушку раз и навсегда».
Больше он о ней ничего не слышал.
2
В день, когда Ли Харви Освальд украл мою славу, невозможно было представить себе, что в этой части Сьерра-Невады[7] ноябрь уже наступил. На ферме моих бабушки с дедушкой природа успела сбросить свои шикарные наряды, но деревья на холме напротив дома всё еще оставались зелеными. День начинался в точности как и всегда. Я дважды кончил и только потом встал с постели. Старый добрый рецепт, чтобы встретить новый день расслабленным и спокойным. Бабушка едва дала мне завершить процедуру, принялась вопить:
– Вставай! Вставай!
Затем, не постучавшись, она вошла в комнату. Я еле успел набросить одеяло. Нарочито любезным тоном она произнесла:
– Сегодня чертовски хорошая погода! Не стоит терять время в постели – лучше пойди погуляй.
Я не так разозлился, как в прошлый раз, – тогда мне хотелось убить нарушительницу покоя. Она ворвалась в комнату за две секунды до блаженства. Никогда не чувствовал подобной ярости. В результате я, конечно, встал, но чуть позже. Не помню, на выходных это случилось или в будний день. Впрочем, легко проверить: 22 ноября 1963 года – знаменательная дата[8]. За три дня до этого мы с бабушкой и дедушкой отмечали мой день рождения. Старуха приготовила торт, на вкус как холодная глина. Старик увлажнил глаза и вынул подарок: длинноствольный винчестер «Генри-22»[9].
– Поохотишься на кроликов и на кротов, – уточнил он, похлопывая меня по плечу. Его рука показалась мне очень старой и морщинистой, хотя ему стукнуло всего ничего: семьдесят один год.
Мой дед был достойным человеком, но мне он не нравился: перед бабкой он выглядел, как маленькая собачка. Она только и делала, что отдавала ему приказы, словно мальчику на побегушках, выдерживая, однако, любезную интонацию, чтобы не обидеть. И старик беспрекословно всё выполнял. Встречая мой презрительный взгляд, он опускал глаза и стыдливо улыбался, словно говоря: «Что еще я могу, кроме как повиноваться любимой?» По мне, так нет ничего хуже рабства!
– Это двадцать второй калибр, Эл, ты знаешь принцип. Стреляет далеко, пули проникают глубоко и быстро, но для крупной дичи диаметр маловат: птички будут сильно страдать.
Оставались кролики, кроты, может быть, зайцы. Бабушка тогда вскочила и, с интонацией превосходства в голосе, которую она в себе так пестовала, произнесла:
– Увижу, что убиваешь птичек, – отберу винтовку и брошу в огонь!
Черта с два, старая ведьма! Стрелять кроликов – полный отстой. Они сбиваются в стаю, жмутся к садовой ограде, думая, что отлично спрятались, а потом неспешно куда-нибудь топают друг за дружкой. Зато птицы, вне зависимости от вида, действительно пробуждают охотничий инстинкт. Заставить птицу спуститься с облаков – настоящий спорт. Хотя, конечно, если она неподвижно сидит на ветке, то дело дрянь, согласен.
Я удивился подарку. Бабушка его не одобряла якобы потому, что я не слишком прилежно учился в колледже. Но как я мог распорядиться своими способностями? Тесты показали, что у меня IQ выше, чем у Эйнштейна. Однако оценки мне ставили ниже среднего. Бабушка считала мое времяпрепровождение в колледже пустой тратой времени – а она терпеть не могла траты. Еще она терпеть не могла, когда оставляли еду на тарелке, свет в пустой комнате или капающий кран, а также, когда использовали слишком много туалетной бумаги и не были круглыми отличниками. Всё это приводило ее в состояние истерики.
Помимо детских книжек, больше всего бабушка любила рассказывать о своих гинекологических проблемах. Я, кстати, не читал ни одной из ее книг: ведь я уже вырос из ползунков, когда к ней приехал, кроме того, меня совершенно не интересовала ни ее писанина, ни ее иллюстрации. Думаю, книжки моей бабули – страшный вздор. А еще у нее в матке с угрожающим постоянством вырастали кисты, которые добрые врачи удаляли с помощью чудесного хирургического вмешательства. Она считала свои операции, словно медали и награды. Я ненавидел ее глупое самодовольное хвастовство: можно подумать, что кисты – смертельно опасное заболевание, а бабка – героиня, борющаяся за жизнь.
К винчестеру я не притронулся. Положил его среди учебников на столик у подножия кровати. Легкое оружие с черным матовым стволом. Оно влекло меня, но я не осмеливался к нему подступиться.
Утром 22 ноября я спустился к завтраку. Бабушка мыла раковину. Я чувствовал: она мысленно корит меня за то, что я не поднялся по ее первому зову. Минуту или две мы просто смотрели друг на друга. Затем она спросила о моих планах, так как день выдался свободный. Одноклассники участвовали в школьных соревнованиях по рафтингу, но я, как всегда, от этого отказался. Проснувшись не в духе, я чувствовал себя не только угнетенным, но и совершенно асексуальным, хотя обычно утренний стояк для меня норма.
– Почему бы тебе не поохотиться? Мне кролики разорили весь участок! – Предполагалось, что я должен хотеть доставить бабке удовольствие. Вскоре она прибавила: – Пять центов за крота, десять – за кролика.
Будто меня так легко подкупить.
Наш пес, тощий старый английский сеттер, от одной мысли об охоте завертел хвостом и запрыгал, забыв о ревматизме. Я поднялся в комнату и медленно, аккуратно зарядил винтовку пятнадцатью маленькими пулями, которые входили в отверстие под стволом. Затем я почистил зубы и вымыл подмышки, широким жестом плеснув холодной воды. Я надел военную куртку отца – единственную вещь, которой дорожил и которая делала меня не просто громилой ростом до небес, а кем-то особенным.
Уже в пятнадцать лет я перегнал отца на восемь сантиметров, и мысль о том, что я рискую вымахать до двух метров двадцати сантиметров, меня не радовала. Я нагибался, чтобы выйти из комнаты, и куда бы ни отправился, все на меня оборачивались. Даже сидя, я был выше, чем мой школьный учитель, стоя, и взгляды, обращенные на меня, словно дивились неведомому чучелу. Иногда я мечтал превратиться в коротышку, чтобы меня обижали злые мальчики и жалели добросердечные девочки. Однако никто ко мне и близко не подходил, а девочки если и разглядывали, сдерживая смех, то лишь потому, что гадали, достоин ли мой член моего тела. Я не вру: однажды в коридоре на перемене я подслушал разговор.