45
Она уже давно спала: свет в окне погас. Я поднялся по лестнице, и мне страшно захотелось разбудить и допросить ее. Однако разум восторжествовал.
Я лег спать в бездушной комнате, которую мне отвели. Стены источали сырость и напоминали какую-нибудь хижину на океанском берегу в летнем лагере. Едва я сомкнул глаза, как сосед принялся чинить машину – коричневый «Понтиак», старомодный, как наш кухонный стол. В пять утра удары огромного молотка по распределителю зажигания «Делько» окончательно меня разбудили. Я хотел наорать на соседа, но вместо этого встал и прошел мимо, не сказав ни слова.
Я сел в машину и понял, что денег у меня больше не осталось: всё истратил в баре «У присяжных». Дверь от первого этажа была закрыта, ключей мне мать никогда не давала. Я воспользовался соседским гвалтом, чтобы разбить окно на кухне. На дне маминой сумки обнаружил связку десятидолларовых купюр. Взял себе половину. Покинул дом так же, как в него забрался, – и вдруг почувствовал сожаление. Обычный вор взял бы все деньги.
Сказано – сделано. Я повернул ручку двери в комнату матери – дверь скрипнула. Мать спала на спине; ночная рубашка, задранная до бедер, обнажала уродливый венозный узор. Голова повернута набок, руки сложены на груди. Рот открыт, ноздри раздуваются. Запах алкоголя и гнилых зубов вызвал у меня приступ тошноты. Я закрыл дверь, пообещав себе, что больше не вернусь в этот дом.
На украденные деньги я купил для Венди музыкальные диски и обед, а потом навестил ее в обеденный перерыв. Она не верила своим глазам. Я чувствовал себя мерзко, но справлялся. Отвел Венди в ресторан на углу Бич-стрит и набережной. Туда часто захаживают и местные, и туристы, обстановка там гостеприимная, на гамбургеры невероятные скидки. Из окна открывается потрясающий вид на океан, в общем, не утолив голод, покинуть это место сложно. Я объяснил Венди, что бросаю мать и собираюсь исчезнуть на пару-тройку дней, чтобы всё подготовить. Я также рассказал ей об объявлении «Зеленого гиганта», которое прочел в газете[77]. Затем я проводил Венди до работы, и мы договорились встретиться послезавтра в тот же час на том же месте. Венди обрадовало то, что я полон энергии и энтузиазма.
После обеда пошел дождь. Я не мог не воспользоваться шансом. Я прицепил на зеркало заднего вида бэйдж, открывающий доступ к университету, и отправился ловить студенток. Припарковался на стоянке научной лаборатории. Я ощущал такую тяжесть, словно мне великан давил на грудь. Я хотел немного отоспаться, но сон как рукой сняло. Дождь усиливался, меня словно пытались утопить. Наконец ливень сменился легкой изморосью, и я поехал дальше. Я потерял желание с кем-либо разговаривать и решил выпить в баре «У присяжных». Невзирая на дождь, юные студенты все-таки побаивались маньяков и не голосовали. Я поехал в город и по дороге заметил двух девушек, они шли под одним зонтиком. Завидев меня, одна помахала рукой: мол, не можете же вы оставить таких милых девушек мокнуть!
Подъехав ближе, я взглянул на часы.
Брюнетка явно не собиралась никого останавливать, но повиновалась подружке – блондинке с прекрасными тонкими чертами лица. Никакой вульгарности, никакой вялости. Глаза – чистые, голубые, как морская вода, долгожданно холодные. Брюнетка заняла место на заднем сиденье без окон, без дверей. Блондинка устроилась рядом со мной и сразу же перестала улыбаться. На секунду мне показалось, будто она ждет от меня расплаты за первую улыбку. Маршрут меня не удивил. Такие девушки не живут около парка аттракционов.
46
Примерно за неделю до описанного случая я получил официальное письмо от психиатрической комиссии. Мне предлагали явиться на осмотр и навсегда освободиться от врачей и полиции. Мне предстоял экзамен на нормальность.
Комиссия находилась в Сан-Франциско – туда я и отправился. Из окна зала заседаний открывался прекрасный вид на Бэй-Бридж[78] и на океан изумрудного оттенка. Реабилитация меня мало интересовала. Один я знал, кто́ я на самом деле. Но я хотел получить разрешение на выезд из штата, в котором застрял. Пожилые эксперты, в количестве трех человек, не спешили, изучая мое досье со всей внимательностью и тщательностью. Их лица не выражали ничего. Время от времени они поднимали головы, чтобы оценить, совпадает ли то, что они читают, с тем, что видят.
Вскоре они заговорили о моей матери. Я рассказал о ее работе в университете, о том, как мы жили в доме с двумя этажами и двумя входными дверями, о несчастном случае с мотоциклом и так далее. Врачей беспокоили мои отношения с матерью. Им не нравилось, что я у нее жил. Я упомянул, что как раз очень рассчитываю на освобождение, которое позволит мне переехать.
– И что вы собираетесь делать? – спросил маленький лысый мужик.
– Заработаю немного денег, чтобы изучать криминалистику.
Он улыбнулся, обернулся на своих коллег.
– Интересно. Зачем же?
– Я интересуюсь криминалистикой. Кроме того, не скрою от вас, я собираюсь жениться на дочери главы уголовного розыска Санта-Круса и уже сотрудничаю с ним. Простите, но мне кажется, что мое собственное преступление помогает мне понять природу маниакальности, которая навсегда останется тайной для неофитов.
Эксперты покачали головами. На лице одного изобразилось удовлетворение. Я воспользовался ситуацией, чтобы окончательно убедить всех в своей правоте:
– Я не скрываю от вас того факта, что, несмотря на свой рост, наводил справки о поступлении в полицию. Я понимаю, что, пока я пациент, работать в полиции для меня лишь мечта. Я очень хотел бы забыть о своем прошлом и об ужасном убийстве, которое я совершил во время сильнейшего приступа шизофренического бреда.
– С тех пор шизофрения как-то проявлялась?
– Желание убивать, вы имеете в виду?
– Да.
– Нет, никогда.
– Даже при контакте с матерью?
– Скажу вам честно: моя мать не сильно изменилась за последние годы, но я научился вести себя спокойно, потому что осознал: ребенок не обязан любить родителей, не достойных его любви. Эта мысль помогла мне справиться с чувством вины; теперь я могу вести себя адекватно и смотреть на вещи здраво. Объективный взгляд на то, кто́ моя мать и что она мне сделала, выстраивает между нами стену безопасности.
– А что насчет вашей сексуальности? Как вы себя ощущаете? Как часть своего поколения или как… изгоя?
– Буду откровенен. Думаю, что проблемы сексуальности – и вчера, и сегодня, и всегда – это мужские проблемы. Свободная любовь, консолидация или разделение общества по сексуальной принадлежности – идея мужчин, а не женщин, хоть нас и пытаются убедить в обратном. Контрацепция – единственная женская идея. Мужчины хотят секса без границ и без тормозов, поэтому женщины придумали контрацепцию. Я достаточно высокого мнения о женщинах. Не думаю, что женщины мечтают спать с несколькими партнерами, как утверждают хиппи. Думаю, все эти фантазии связаны с желанием мужчин подчинить женщин своей воле. Я этого не разделяю. И не считаю, что любовь и секс – разные вещи. Я за традиционные браки. Они уже доказали свою устойчивость и обоснованность.
– Вы настоящий феминист, – прыснул мужик, буравящий меня взглядом с начала заседания.
Все воспользовались случаем, чтобы посмеяться, и я продолжил свою речь, спокойную, но страстную.
– Не хочу, чтобы вы думали, будто я недооцениваю свой акт. Я каждый день о нем думаю. Я необычный человек. Убийство – это преступление, прыжок через границу, который просто так не забывается. Я встречал людей, служивших во Вьетнаме. Многие из них спиваются: не могут простить себе, что убивали. Я их понимаю, однако Нация узаконила их убийства. Мое убийство не узаконят никогда. Мне больно, и даже если чувство вины меня не преследует, то всё равно оно всегда со мной: этого достаточно.
Я сам удивлялся тому, как хорошо и четко формулирую свою мысль. Обычно мои мысли расплываются. Эксперты внимательно меня разглядывали, и я читал в их взглядах удовлетворение. Они созерцали чудо искупления.
– Я продолжаю считать, что вам стоит держаться подальше от матери, – сказал мужик, возглавлявший комиссию. Он сидел посредине.
– Это вопрос нескольких дней, доктор. Мой несчастный случай привел меня к матери, как легкое судно, потерпевшее крушение, прибивает к берегу. Но я не собираюсь оставаться с матерью, об этом не может быть и речи. Я не хочу дальше наблюдать за ее самоуничтожением.
– За каким еще самоуничтожением?
– Мать пьет. У нее развился алкоголизм. Она всегда выпивала, но я вижу, что сейчас ситуация крайне серьезная. Днем ей удается обвести коллег вокруг пальца, но вечером она напивается до состояния полной невменяемости.
– Чем вы это объясняете?
– Неудачами в отношениях с мужчинами. Мать ненавидит мужчин. Ее отец злоупотреблял своей властью над дочерьми. Мать с ним так и не расквиталась: ее родители рано погибли в автокатастрофе в Монтане. С тех пор она мстит всем мужчинам на своем пути.
– Вы с ней об этом говорили?
– Никогда.
– Кто из вас не хочет об этом говорить: она или вы?
– Оба. Я жду, что она заговорит первой. Просто жду. Но она этого никогда не сделает. В психушку надо было заточить ее, а не меня. Понимаете, я не хочу больше быть ее марионеткой. Когда я убивал бабушку с дедушкой, я был, в каком-то смысле, ее марионеткой. Я больше не хочу ни убивать, ни как-либо еще нарушать закон, потому что это мать вложила в мои руки винтовку, – и я не хочу больше доставлять ей такое удовольствие.
Председатель комиссии улыбнулся, глядя на своих коллег.
– Кажется, наш друг более опасен для самого себя, чем для общества. Этот пункт стоит внести в заключение. Прекратите кататься на мотоцикле, Кеннер, вот вам наш совет. В остальном, похоже, вы двигаетесь в правильном направлении.
Третий эксперт, который за всё заседание не сказал практически ни слова, однако выглядел наиболее здравомыслящим, спросил: