– И это еще самое меньшее, что будет, если старый Хадд побоится устроить фестиваль, – заключал он и строил страшные рожи, намекая на множество других не поддающихся описанию несчастий.
Когда Мильда ходила за покупками, то говорила о том же.
Спустя четыре дня этот слух вернули Митту инспекторы, пришедшие со своим еженедельным визитом.
– Слышали, что болтают? – начал один из них. – Будто если Хадд отменит фестиваль, то море поднимется и выплюнет на Холанд чудовищ! И еще кучу всяких небылиц…
– Да, – поддержал его второй. – Чудовищ с лошадиными головами и рогами, как у быков. Я хочу сказать – конечно, это смешно. Ну ничего, люди узнают, что фестиваль в этом году все-таки состоится, и в городе станет намного спокойнее.
Когда они ушли, Хобин еще долго смеялся.
– Чудовища! Митт, не вздумай слушать такие глупости.
– Не беспокойся! – откликнулся тот.
В душе он был удивлен тем, как разрослись эти слухи.
На следующий день Хадд объявил, что фестиваль будет проходить как обычно. Граф не был трусом. И дураком тоже не был. Известия, которые приносили соглядатаи Харчада, ясно показывали, насколько сильно его ненавидят в Холанде. Он понимал, что отказ от праздника может вызвать волнения. Вот и не стал его отменять. Однако запретил всем своим внукам принимать участие в шествии. В этот год процессия должна была состоять из слуг, торговцев и их сыновей – из тех, за кого можно не волноваться.
Эта новость стала для Йинена большим ударом. Он уже много месяцев предвкушал фестиваль. И так надеялся ударить Хадда трещоткой. Он представлял себе, как будет вращать трещотку прямо под длинным крючковатым носом деда, все ближе и ближе, и наконец бам! А теперь… Йинена ничуть не утешило позволение пойти на пир после шествия. А последней каплей стало известие, что его отец участвовать в шествии будет. Старший сын Хадда, Харл, был рад остаться во дворце, где ему ничего не грозило. Тем не менее кому-то из родственников графа надо нести Либби Бражку, и Хадд выбрал Нависа. Навис был его самым ненужным сыном. И потом, Хадду Навис не слишком нравился.
– Это нечестно! – сказал разочарованный Йинен Хильди. – Почему отцу можно, а мне – нет?
– Теперь ты меня понимаешь, – без всякого сочувствия ответила сестра.
Девочкам вообще никогда не разрешали участвовать в шествии.
Когда эти известия окольными путями дошли до «Вольных холандцев», Сириоль обрадовался.
– Меньше шансов на то, что нашего Митта узнают, – пояснил он.
Другие меры безопасности вызвали у заговорщиков больше беспокойства. За неделю до фестиваля всем шаландам было приказано перейти в дальнюю часть гавани. Сириолю пришлось ставить «Цветок Холанда» к самому крайнему причалу бок о бок с шестью другими суденышками, которые бились и терлись друг о друга. Он раздраженно ворчал. И заворчал еще сильнее, когда в последние два дня перед праздником лодкам вообще запретили выходить из гавани и входить в нее, а каждые несколько часов солдаты их обыскивали. В это же время Харчад распорядился снести все жилые дома вдоль берега, где расчистили большое пространство, засыпав его каменной крошкой. Это было уже серьезнее. Улица, на которой Митту предстояло присоединиться к процессии, исчезла. Им поспешно пришлось выбрать другую улицу, дальше от берега. Мать и сын пришли в бешенство. Ведь когда-то они жили в одном из этих домов!
– Столько домов разрушили – и лишь для того, чтобы его мерзкий старый папаша остался цел! – воскликнул Митт.
– Их следовало бы снести уже давно, – отозвался Хобин. – Там были сплошные клопы и крысы.
– Но бедняг, что там жили, выгнали на улицу! – запротестовала Мильда.
– Так на улице и то чище, – заявил Хобин. Он причесывался, готовясь уйти на собрание гильдии оружейников. – И вообще я точно знаю, что три товарищества предложили им поселиться в помещении своих гильдий, включая и оружейников. Но для них строятся новые дома, дальше от берега, на Флейте.
– Граф строит им дома? – недоверчиво переспросил Митт.
– Нет, – ответил Хобин. – Неужели граф стал бы делать такое? Нет. Это один из его сыновей. Кажется, Навис.
Он надел свою нарядную куртку и начал спускаться вниз. Митту показалось, что отчим немного раздосадован тем, что Навис отнял у оружейников всю славу.
– Когда он вернется, то снова начнет говорить об Уэйволде, – предположил Митт, едва внизу хлопнула дверь и Хобин ушел. – Вот увидишь. Ну, после завтрашнего уже не страшно, если вы туда и уедете.
– Митт, я волнуюсь! – воскликнула Мильда. – Все наши планы!..
А тот испытывал только приятное возбуждение.
– Ты что, мне не доверяешь, что ли? Перестань. Давай посмотрим костюм.
Мильда взволнованно рассмеялась и принесла красно-желтый костюм, который прятала под недавно купленным ковром.
– Право, ты не знаешь, что такое страх, Митт! Точно, не знаешь! Ну вот. Проверь, впору ли он тебе.
Костюм был странный и довольно нелепый. Штаны доходили Митту до тощих икр. Одна брючина красная, другая – желтая. Верх тоже был сшит из разноцветных кусков – так, чтобы над красной штаниной была желтая пола, а над желтой – красная. Куртка немного болталась на Митте. Но он застегнул ее и завершил наряд озорной шапкой с двойным хохолком на макушке, похожим на петушиный гребень.
– Ну, как я выгляжу?
Мильда была в восторге.
– Ох, какой ты красавчик! Ты вылитый купеческий сынок!
Митт глянул в зеркало, готовясь с ней согласиться. Он чувствовал себя настоящим щеголем. И испытал легкое потрясение. Он хорошо смотрелся в ярком наряде, это правда. Но на его лице было то, чего никогда не встречалось на гладких лицах богатых мальчиков: морщинки. Они делали его хитрым и старым. Это было смышленое лицо бедного городского паренька, который бегает по улицам, предоставленный сам себе. И в то же время – и это поразило Митта сильнее всего – на него смотрело младенческое лицо. Он никогда еще не видел, чтобы у мальчишки были такие чистые, лишенные выражения черты. А глаза – такие же широко открытые и невинные, как у его маленьких сестер. Митт поспешно изменил выражение лица, изобразив свою самую задиристую улыбку. Щеки наморщились, глаза хитро заблестели. Митт тряхнул верхом шапки.
– Кукареку! Приходи, фестиваль!
А потом он отвернулся от зеркала и больше в него не глядел.
7
В день фестиваля Хам зашел за Хобином почти на рассвете. «Ну вот и спровадили!» – решил Митт, прислушиваясь к шагам отчима вниз по лестнице. Сказать по правде, он спал не так хорошо, как обычно. Правда, поскольку день был праздничный, Митт провалялся в постели еще с добрый час. «Ведь, наверное, сегодня всю ночь меня будут допрашивать, – мелькнула мысль. – Лучше заранее отдохнуть как следует». Но когда его позвала Мильда, он с радостью вскочил и надел свой собственный праздничный наряд поверх фестивального. Хобину и прочим они сказали, что весь день проведут у Сириоля. Так что первым делом направились именно туда. Пошли все: Мильда, обе малышки и Митт, который в одном костюме поверх другого чувствовал себя ужасно неуютно и потел. Они не должны были появляться на улице до тех пор, пока не узнают, что процессия уже вышла из дворца.
Шествие начало свое движение около полудня. Йинен смотрел на него из верхнего окна расписанного дома какого-то торговца. Вокруг толпились дружинники и сыновья дружинников, которые все получили строгий приказ заботиться о безопасности Йинена. Из-за них мальчику даже плохо была видна процессия. И вообще его наблюдательный пункт оказался первым и самым неудачным. Все его кузены находились в домах, откуда открывался хороший обзор на расчищенное пространство у гавани. Йинен мог его увидеть, только если вытягивал шею и выглядывал из окна, но если выглядывал, то кто-нибудь обязательно хватал его сзади за куртку и почтительно оттаскивал назад.
Йинену это было невыносимо, и он начал терять терпение задолго до того, как мимо дома прошла голова процессии. Когда он наконец услышал бой праздничных барабанов, потом визг скринелей, а затем и стоны крадлов, его досада стала почти безграничной. Возможно, у него неважно со слухом, но эти звуки показались ему самыми волнующими на свете. Потом он услышал крики. И дивный, чудесный шум трещоток. И наконец показалось начало шествия: на нелепых шляпах развевались ленты, музыканты колотили, дули и пиликали на ходу, увитая лентами бычья голова раскачивалась над ними, а счастливые мальчишки с трещотками сломя голову носились между ними. Счастливые красно-желтые мальчишки!
– Ну почему все эти бунтовщики не подохли! – взвыл один из сыновей дружинника.
Йинен тоже жалел, что этого не случилось. Если бы не «Руки, протянутые на Север», он был бы сейчас внизу, в этом волнующем шуме и пестроте нарядов. А дальше шел его дед, выглядевший странно и весьма глупо. Йинен прекрасно рассмотрел недовольное лицо Хадда под шляпой, нагруженной плодами и цветами. На плечах графа красовалась великолепная кремовая накидка, расшитая алым, вишневым и золотым. Она была длинная и волочилась по земле. Поверх накидки висела гирлянда из колосьев пшеницы и винограда. Остальную часть Хадда скрывал Старина Аммет. Йинен видел только колосья пшеницы, щетинившиеся на голове чучела, на руках и ногах, вишневые ленты и пояс из яблок. Самое большое впечатление на мальчика произвели тощие ноги Хадда, семенившие под Стариной Амметом. Йинена рассмешило то, как важно ступали эти ножки. Раньше он не замечал, какой его дед тщеславный и как ему нравится быть графом. При виде этих тощих семенящих ножек, Йинену страшно захотелось схватить трещотку и раскрутить ее прямо перед лицом деда. К его вящей досаде, красно-желтые мальчики вели себя примерно. Никто из них не решался махнуть трещоткой на Хадда. «Если бы только кто-то из них осмелился!» – подумал Йинен, высовываясь из окна, – но тут его снова оттащили.
Следом за графом шел Навис. Йинен опять захихикал. Ноги его отца в ботинках с пряжками выглядели не так нелепо, как у Хадда. Но у него были ленты на коленях и плоды на шляпе. А из Либби Бражки вытекал сок, который лился по расшитым лентами рукавам Нависа. Вокруг нее кружили мухи. Вид у отца был недовольный – что было очень на него непохоже. Он явно сомневался, сможет ли донести Либби Бражку до гавани так, чтобы она не развалилась на куски.