– …пёоооосик! В пол-ладони. И брутальный матерщинник Дима Д. назвал его знаете как?
Мы все, выпучив глаза, с клекотом выдавили:
– К-л-каак?
– Масик.
– И все?!!
– Да подождите!.. Мне рассказывала моя подруга, а ей рассказывала ее подруга, что кто-то слышал, как этот самый Дима Д. (представьте, трезвый!) разговаривал со своим песиком. Тоооненьким. Писклявым. Нежным голоском: мааасенький Масик, собацинька моя масинькая, мньмньмнь…
И мы все (довольно серьезные литераторы и художники), не сговариваясь, скривились:
– Ффффу!
И захохотали.
Вот какие важные вещи мы обсуждали. А еще мы завистливо разглядывали и обсуждали кофту Мариам. Она купила эту кофту в Мексике. Мы потребовали, чтобы Мариам встала. Она стояла раскинув руки, и мы водили пальцами по Мариам и рассматривали уникальную вышивку, похожую на календарь майя на будущее столетие или даже тысячелетие, кто их разберет, этих самых индейцев, ну которые майя…
И тут кто-то из нас сказал, что вот, мол, человечество ломало себе голову – будет конец света, не будет, где календарь на следующие тысячелетия, куда делся. А оказывается, его тихонько уволокла из Мексики на себе известный писатель и художник Мариам. И теперь этот важный для всех календарь хранится у нее в комоде на второй полке сверху. И опять мы с удовольствием зашлись от хохота…
Что я вам скажу. Мариам вообще из царей. Не знаю каких, я слаба в древней истории. Но я сразу вижу белую кость и голубую кровь – по узким запястьям, по внутреннему вежливому достоинству и покою, притягательной уверенной силе, некоторой отстранённости и прямому смелому, даже вызывающему взгляду. Мариам – правнучка великого художника и сама художник. Но десять лет она отдала другому – писала роман. Видимо, кто-то с неба тронул ее за плечо и велел отложить карандаш и кисти. И она придумала новый мир, странный, небывалый, но там, в этом мире всё и все живые и теплые. Там звуки, запахи, там жарко, там холодно, там страшно, печально, там зловещая тишина, и плач, и стон, и странные игры или дурацкие беседы, там вдруг теряются мысли и мозг упирается в мягкую глухую стену, там персонажи, увернувшись из-под ее пера, начинают жить свои жизни и делают что хотят, поступают как хотят, живут как хотят и подминают под себя других персонажей и читателей. И вдруг тают, исчезают, оставляя только зыбкую о себе память, горечь, сожаление и скорбь…
Правда, о литературе мы не говорили. Зачем? Мы говорили о сокровенном: о детях, о погоде, о еде, о путешествиях и еще не помню о чем. Да это и не важно было. Наши голоса, мысли, смех – все это сплеталось под высоким потолком, как цветные нитки и бусины в кружевной орнамент, и создавало поле доверия и радости, в котором было очень комфортно существовать. Мы говорили и говорили… ах да, и почему-то, помню, возвращались к пустому разговору о маленьком пёсике Димы Д.
А потом девочки ужасно красиво курили у окна. Мы, две некурящие, Наринэ и я, наблюдали за ними и даже смущались, что оказались такими провинциалками (я из крохотного городка на границе трех государств, Наринка – хотя из Москвы, но навсегда из своего маленького армянского Берда), что мы, такая деревенщина, так и не научились курить, а значит, иметь возможность поддержать тихую беседу у распахнутого окна, элегантно отводя и вновь поднося к губам длинную тонкую сигаретку. А ведь под сигарету можно уже и о высоком. Нет, ну согласитесь, не глупо ли беседовать о судьбах литературы под ароматные баклажаны с бараниной, фаршированные чем-то вкусным перепелиные яйца, разные-преразные душистые салаты, что-то еще вкусное только что из печи, под горы овощей, зелени и фруктов, таких, вот таких и еще таких, под сладости, мороженое, домашний лимонад?.. Оооооо!
В самом начале девичника, когда все еще немного стеснялись, я позвонила с планшета по скайпу своей маме.
– Мама! – сказала я. – Мы у Лилит. Сейчас буду тебя знакомить со всеми.
И как в детстве, когда приводишь в дом большую компанию детей поиграть, представляешь их всех маме и страшно хочешь, чтобы они все ей понравились:
– Мама, смотри, мама, это – Наира. Вот.
Наира машет своей кукольной, но крепкой ручкой в камеру планшета. Мама кивает и радостно улыбается.
– Это – Мариам, мама!
Мариам, глядя прямо в глазок камеры, склоняет царственную голову и опускает ресницы. Смотрю на Мариам мамиными глазами и вижу, какая у нее красивая длинная шея. (Как-то один знакомый мальчик, описывая свою маму, сказал «У моей мамы длинноногая шея», вспомнила я вдруг, глядя на Мариам, и поняла, что имел в виду этот мальчик.)
– Это – Каринэ, мама, – показываю я Каринэ, которая как балерина застыла в неудобной, но очень красивой позе, точеная, настороженная, серьезная, очень похожая на любимую куклу моего детства Кучинскую, и добавляю: – Каринэ, мама, армянка, но живет в Киеве, хотя приехала из Израиля. А в Одессе она недавно презентовала свои книги, мама.
– Понятно, – растерянно сказала мама, что означало, что я ее совсем запутала сведениями о Каринэ.
– Это – Наринэ, мама, – не скрываю я своей щенячьей радости и подношу планшет поближе к Наркиным очам, чтобы мама видела, какие глаза у Нарочки серебристые, большие, лучистые.
– Оооо. – Мама знает о Наринэ давно. Мама читала ее «Манюню».
И Наринэ говорит точь-в-точь то же самое, что сказала я, когда увидела Надю, маму Наринэ:
– Ой, как похожа на мою маму!
– Это Лилит, мама, – пытаюсь камерой поймать быструю Лилит, которая с помощью своей дочки Ани сдвигает на столе потесней одни блюда, чтобы поместились другие, мелькает, уходит на кухню, приходит, проносится мимо, потом останавливается, кланяется в камеру и опять удирает, приносит-приносит.
– А это стол, мама. – Я держу планшет параллельно столу, и все девочки смеются.
Я подбегаю к окну, чуть-чуть наклоняю планшет и говорю:
– А это Ереван, мама, Ереван!
И сама застываю от красоты. Он такой живой, этот город, лежит, как будто на облаке. Он весь облит горячим солнцем. Ереван. Он такой распахнутый, этот город… Слушай, мам. Тут, знаешь – кругом небо. Вот есть ведь города, где неба нет вообще. А в Ереване даже на самой узкой старой улочке с балконами как ласточкины гнезда все равно полно знойного, растопленного, ослепительного синего неба днем и кроткого, уставшего, черного, бархатного, мерцающего – ночью.
Это Ереван, мама, Ереван…
И потом мы поехали с Наринэ домой. Я молчала, чтобы не расплескать. Только мрачно и подозрительно в который раз спросила у Наринэ:
– Кто из нас об этом будет писать?
И Наринэ ответила:
– Ладно, пиши ты.
И когда Наринэ вышла из такси, а я, преисполненная благодарности, поехала дальше, мне подумалось, что ей я должна посвятить отдельную главу.
Посвящаю.
Глава о НаринэПосвящается Наринэ
Она так хороша, Наринэ, такая нежная, такая радостная, приветливая, открытая и дружелюбная, что дети лезут к ней обниматься, а те, кто поменьше, – на колени. Женщины хотят дружить и открывают ей свои секреты, а мужчины водят желваками, сверкают глазами от восхищения, а кто послабей, начинают с ней кокетничать и немедленно за ней волочиться. И эта их глупая тяжеловесная игривость на фоне ее, Наринэ, наивной открытости и абсолютного отсутствия всякого кокетства, выглядит как любовные игры вомбата. Есть такое животное, толстое, неловкое, глуповатое, вомбат называется.
Нет, не то чтобы мы не были знакомы раньше – мы были знакомы, но, как сейчас говорят, виртуально. И вот я приезжаю в Москву на Московскую международную книжную ярмарку. Кошмар. Мне предстоит выступать на подиуме, а вокруг шум, объявления по громкой связи, и люди ходят. И я чувствую, что я – Петрушка. Потому что приходится делать лицо, форсировать голос, ну и вообще. Перед подиумом на пластиковых стульчиках сидят мои немногочисленные друзья, они же гости. Я нервничаю и никого не узнаю, потому что вижу только людей, много людей, которые, разговаривая и скользя по мне взглядом, идут мимо. И когда я в панике стала оглядывать тех, кто пришел послушать меня, я вдруг увидела знакомую мне по Живому журналу худенькую молодую женщину с серыми глазами.
– Ой, – сказала я в микрофон. Надо заметить, что от растерянности и нервов я всегда несу всякую ерунду именно в микрофон.
Я сказала «ой», потому что это оказалась моя виртуальная подруга Наринэ Абгарян. Красивая сероглазая жгучая (тогда) брюнетка. Она в тот момент только-только выиграла конкурс «Рукопись года» и подарила мне свою первую «Манюню».
Ну а потом… Сейчас мне кажется, что мы с ней стали встречаться чуть ли не каждый год. Хотя нет. Просто с тех пор я уже знала, кому пишу, с кем разговариваю и чьи рассказы читаю в Живом журнале и в Фейсбуке. А для меня очень важна личность автора, ну очень важна. Я счастлива, если мне нравится автор, – я тогда люблю все его произведения. И не вижу, даже если они и есть, огрехов, смущающих меня мелочей и что там еще. И наоборот. Если автор мне не по душе, даже самые гениальные произведения я читать не могу.
Так вот, Наринэ очень легко любить. Она – хорошая.
А потом мы опять и опять встречались в Москве. Помню, Наринэ примчалась в библиотеку Гайдара на мой литературный вечер, и все приглашенные мной друзья оказались еще и ее друзьями. Какой маленький наш мир!
И вот наконец мы встретились в Армении. На ее родине. В Ереване.
Наринэ впорхнула в гостиницу, и я кинулась ей на грудь со слезами.
– Ыыыы, спать не могу, номер ужасный, как будто в нем что-то случилось, шорохи, тени, ыыы, – скулила я, – уснула под утро, плохой сон приснился, плохой, ыыы…
До чего же мне нравится рассудительность Наринэ. Мы с ней отличаемся только тем, что свое она отхулиганила в детстве и теперь такая толковая, как будто ей сто двадцать три года, а я… тут, знаете ли, я горько вздыхаю и беспомощно развожу руками, – я только вошла в силу, только отвоевала свободу, чтобы начать хулиганить и бесчинствовать, что и делаю с огромным удовольствием.