– Я решил, что лучше уйти. – Голос Микала Марголиса был тяжел от застоявшейся любви. – Ничего не вышло бы, мы не вернулись бы в старые добрые времена, зная, что ты принадлежишь кому-то еще, носишь чьего-то еще ребенка. Ничего не выйдет. Прими мою долю в трактире как свадебный подарок, надеюсь, он тебя обрадует. Честно. Только одно… скажи, зачем ты это сделала?
– Что?
– Забеременела… и не от кого-нибудь, а от братьев Галлачелли! Что ты думала в тот день, когда пришли дожди? Вот чего мне не понять – почему именно они? Ты видела место, где они живут? Хуже свинарника… Прости.
– Все в порядке. Слушай, я тогда обезумела, мы все тогда обезумели…
Она вспомнила, как в день, когда пришли дожди, лежала на спине на поле красных маков, глядела в небо, вертела в руке маковый цветочек, напевала глупенький мотивчик, и за миллионы миллионов световых лет оттуда что-то сказало: пум-бум, пум-бум – внутри нее. Когда пошли дожди, она радостно содрала с себя одежду и втерла в волосы прекрасную красную грязь; ей было хорошо, она была свободна, как в полете, она могла падать бесконечно толстой, беременной каплей и орошать женской влагой сухие земли. Она развела руки, словно крылья, ви-и-и-и-и-и, кругами, кругами, вниз, на цветочное поле, ее пропеллеры взметывают маргаритки, бархатцы, маки двойной дугой перед круглыми сосками моторов. Детка божья, она тогда сошла с ума, но ведь и все так, и если этот сумасшедший городок со всеми теми же, ровно теми же лицами – не повод сходить с ума опять и опять, что тогда повод? Может, она зашла чуть дальше, чем следовало; братьям Галлачелли не требовалось многого, но когда ЭдУмбертоЛуи взгромоздился на нее, она полетела!
– Я не понимала, что делала; черт, мне казалось, что я лечу. – Извинение и для нее самой звучало неубедительно. Когда они расставались, Микал Марголис ощутил, что вина внутри поднимается, как туман. Он должен уйти, и уйти поскорее, от этих женщин, тащащих его к пределу Роша собственного сердца.
В новой снукерной пристройке трактира «Вифлеем-Арес Ж/Д» м-р Иерихон загонял шары в лузы с непревзойденным мастерством человека, для которого все траектории просчитывали его Достойные Предки. Лимааль Манделья семи с тремя четвертями лет наблюдал. Когда стол освободился, он взял кий и, пока все отвлеклись на пиво и тушеную фасоль, сделал брейк в сто семь очков. Эд Галлачелли за стойкой услышал стук падающих в лузы шаров и заинтересовался. Он смотрел, как Лимааль Манделья набрал сто семь очков, но не остановился и сделал брейк в сто пятнадцать.
– Детка божья! – тихо воскликнул Эд Галлачелли. Он подошел к мальчику, который споро собирал красные шары в треугольник, чтобы потренироваться еще. – Как ты это делаешь?
Лимааль Манделья пожал плечами.
– Ну, я просто бью по ним так, как вроде бы правильно.
– В смысле – ты до сих пор до кия и не дотрагивался?
– Я снукера в глаза не видал.
– Детка божья!
– Ну, я смотрел на м-ра Иерихона и делал то, что делал он. Это отличная игра, в ней можно контролировать все. Углы и скорость. В этом фрейме я могу сделать большой брейк.
– Насколько большой?
– Ну, кажется, я раскусил игру. Максимальный брейк.
– Детка божья!
И Лимааль Манделья сделал максимальный брейк в сто сорок семь, чем поразил Эда Галлачелли до крайности. В его голове стали вертеться мысли о ставках, партиях и кошельках.
Шли месяцы беременности Персеи Голодраниной. Она делалась огромной, луковицеобразной и неаэродинамичной, что фрустрировало ее больше, чем можно было заподозрить. Такой огромной и луковицеобразной делалась она, что мужья повели ее в ветеринарную клинику Марьи Кинсаны спросить мнение профессионала. Марья Кинсана почти час слушала живот Персеи Голодраниной через аппарат для проверки здоровья беременных лам и в конце этого часа диагностировала двойню. Город ликовал, Персея Голодранина грузно и вразвалку передвигалась по трактиру «Вифлеем-Арес Ж/Д» в предродовой депрессии, дожди шли, посевы росли. Под руководством Эда Галлачелли Лимааль Манделья становился отпетым мошенником и разводил доверчивых заезжих почвоведов, геофизиков и фитопатологов на их пивные доллары. Ну а Микал Марголис сдуру приближался к материнской массе Марьи Кинсаны и, согласно законам эмоциональной динамики, отбрасывал Мортона Кинсану во тьму.
Пронизывающей стылой осенней ночью Раджандра Дас, стучась в двери, обошел всю Дорогу Запустения.
– Время пришло, они на подходе! – кричал он и бежал дальше, чтобы распространить весть по всей округе. – Время пришло, они на подходе!
– Кто на подходе? – спросил м-р Иерихон, коварно задержав быстроногого Меркурия хитроумным захватом руки.
– Близнецы! Близнецы Персеи Голодраниной!
Через пять минут весь город, за исключением Матушки и дедули Арана, наслаждался бесплатными напитками в трактире «Вифлеем-Арес Ж/Д», а в хозяйской спальне Марья Кинсана и Эва Манделья наступали друг дружке на ноги, пока Персея Голодранина тужилась и силилась, силилась и тужилась – и вытужила на этот свет двух прекрасных сыновей. Как и следовало ожидать, они были столь же неразличимы, как их отцы.
– Севриано и Батисто! – объявили братья Галлачелли (старшие). Двое отметили это дело, и пока братья Галлачелли (старшие) были с матерью и братьями Галлачелли (младшими), Раджандра Дас поставил вопрос, который все хотели задать, но не осмеливались озвучить.
– Ну ладно, а который из них отец?
То был Великий Вопрос, и он тревожил Дорогу Запустения не хуже роя досадно жужжащих насекомых. Эд, Умберто или Луи? Персея Голодранина не знает. Братья Галлачелли (старшие) не скажут. Братья Галлачелли (младшие) сказать и не могут. Вопрос Раджандры Даса безраздельно царствовал двадцать четыре часа, после чего отдал бразды вопросу позаковыристее. Вопрос был такой: кто убил Гастона Тенебрию и оставил его у самых рельсов с головой, разбитой, как яйцо всмятку?
Глава 24
Намечался суд. Все ждали его с нетерпением. Событие года, не иначе. Может, даже всех времен. Суд сделает Дорогу Запустения настоящим городом, ибо город становится настоящим, только когда кто-то в нем отдает концы и втыкает большую черную булавку в монохромные карты мертвых. Все это было так важно, что Доминик Фронтера переговорил с начальством по микроволновому передатчику и прибег к услугам Суда Запыленных Колес.
Через два дня черный с золотом поезд въехал на горизонт и свернул на ветку, повинуясь флажку Раджандры Даса, временного станционного смотрителя. Поезд безотлагательно изрыгнул прорву в напудренных париках: юристы, судьи, писари и приставы вызвали всех и каждого старше десяти лет в качестве присяжных.
Зал Суда Запыленных Колес помещался в одном из вагонов. Оттого он был довольно длинным и узким, какими эти залы обычно и бывают. В одном конце председательствовал судья со своими книгами, защитой, обвинением и фляжкой бренди; в другом стоял подсудимый. Публика и присяжные помещались друг напротив друга в центре вагона; во время перекрестного допроса несколько человек серьезно пострадали от синдрома теннисной шеи. Достопочтенный Судья Нужни занял свое место, заседание было объявлено открытым.
– Мобильная Судебная Служба под юрисдикцией Юстициария Северо-Западного Четвертьшария (согласно статуту Корпорации «Вифлеем-Арес»), учрежденная законом для урегулирования дел и исков, стороны которых не имеют доступа к институту Выездных Окружных Судов и соответствующих судебных учреждений, открывает заседание. – Судья Нужни кошмарно страдал от геморроя. Ранее геморрой частенько и неблагоприятно влиял на приговоры.
– Представители Государства и Компании?
– Господа Любопыт, Варвар и Нососуй. – Трое юристов с мордочками как у ласки встали и поклонились.
– Представитель подсудимого?
– Я, ваша честь, Луи Галлачелли. – Он встал и поклонился. Персея Голодранина подумала, что в барристерских одеждах он выглядит очень умным и уверенным в себе. Луи Галлачелли дрожал, потел и страдал из-за жмущих в паху брюк. Он никогда прежде не надевал свой пропахший нафталином костюм и не практиковал свое искусство.
– И каково обвинение?
Встал и поклонился писарь.
– Таково: в ночь на тридцать первое июлявгуста м-р Гастон Тенебрия, гражданин Официально Зарегистрированного Поселения Дорога Запустения, был умерщвлен хладнокровно и с заранее обдуманным намерением м-ром Джозефом Сталиным, гражданином Дороги Запустения.
История юриспруденции редко знала подозреваемых, чья вина была столь же очевидна, как вина м-ра Сталина. Более вероятного убийцу ненавидимого им соперника Гастона Тенебрии сыскать было трудно, так что люди по большей части считали суд тратой времени и денег – они охотно линчевали бы м-ра Сталина, повесив того на ветряном насосе.
– Мы будем его судить, – сказал им Доминик Фронтера. – Все должно быть по закону, как положено. – Он добавил: – Сначала суд, потом виселица. – Невзирая на заявления м-ра Сталина о его невиновности все улики указывали только на него. У м-ра Сталина имелись мотив и возможность, зато не имелось вообще никакого алиби. Он был виновнее некуда.
– Что скажет нам обвиняемый? – спросил судья Нужни. Прямую кишку подернули первые геморроидальные спазмы. Ох, и трудным будет этот суд!
Луи Галлачелли встал, принял правильную юридическую позу и громко заявил:
– Невиновен.
Порядок восстановился через пять минут молоточного стука.
– Будете шуметь, прикажу очистить зал, – проворчал судья Нужни. – Кроме того, присяжные не вполне удовлетворяют меня в плане полной беспристрастности, но за отсутствием других мы вынуждены продолжать процесс с имеющимися. Вызываю первого свидетеля.
Раджандра Дас был нанят на время суда временным приставом.
– Вызывается Женевьева Тенебрия! – выкрикнул он. Женевьева Тенебрия встала за свидетельскую трибуну и дала показания. Свидетель вызывался за свидетелем, и становилось абсолютно очевидно, что м-р Сталин и правда виновнее некуда. Обвинение уничтожило его алиби (якобы он играл в домино с м-ром Иерихоном) и извлекло на свет длительную распрю между Сталиными и Тенебриями. Оно слетелось на единственный ветряной насос в садах обоих семей с ликованием стервятников, слетающихся на