Вскоре мы отправились в путь; в наших нестройных рядах было человек пятнадцать, а число лошадей, которыми мы располагали, составляло примерно вдвое больше — запасных вели в поводу. Температура воздуха была чуть выше нуля. Если бы в Европе мы отправились в верховое путешествие по пересеченной местности, то сначала, наверное, поскакали бы не спеша, чтобы лошади размялись в такое холодное утро, а затем в течение дня двигались бы, чередуя шаг, рысь и легкий галоп, чтобы разнообразить аллюр. Монголы же не делали ничего подобного. У них для дальних переездов была принята очень простая система. За первую полудюжину шагов они разгоняли лошадей до быстрого бега, а потом двигались тем же мучительным аллюром, никак не пытаясь его разнообразить, в течение последующих двух часов. Затем всадники делали пятиминутный привал. Они спешивались, курили, болтали, а потом по команде старшего погонщика снова садились на лошадей и гнали их так же быстро, как и прежде. Так они при необходимости могли действовать весь день. Этот незамысловатый способ чрезвычайно эффективно позволял преодолевать расстояния. Шагом коротконогие лошадки двигались слишком медленно, а галоп был бы чересчур утомителен. Единственным возможным вариантом был однообразный аллюр монгольских лошадок. В нем не было ни изящества, ни элегантности. Так скачут совершенно необученные лошади, и всаднику не приходится рассчитывать хоть на малейшее удобство.
Не прошло и десяти минут, как я согласился с Беатрис Балстрод, писавшей: «…верховая езда, как я вскоре обнаружила, занятие не из приятных», а Пол, как я понял по его стонам, просто страдал. Ехать на коренастых маленьких лошадках было чрезвычайно неудобно. Если вы сидели в седле неподвижно, вас бросало из стороны в сторону и трясло. Если же пытались ритмично подниматься и опускаться, как принято ехать рысью в Европе, это оказывалось неудобным и утомительным из-за коротких шагов животного, которое к тому же нервничало, недоумевая, что там затеял всадник. Решением было ехать так, как это делали монгольские погонщики, но для этого требовался огромный опыт. Погонщики либо вставали на стременах и больше не опускались, и так ехали, раскачиваясь вместе с лошадью, по 20,30 или 50 миль в день, будто мускулы в ногах у них были стальными; либо опускались на деревянные седла и сидели в них, обмякнув, и их подбрасывало вверх-вниз, как горошины в барабане. Любопытное зрелище представляла собой цепочка монгольских погонщиков, скачущих таким образом: головы у них болтались туда и сюда, будто у сумасшедших марионеток.
Сначала мы скакали через негустой лес, где росли молоденькие сосенки. На небе ни облачка, чувствовался запах гари, поднимался голубоватый дым. Лесной пожар начался на дальней стороне того самого холма, обезображенного лозунгом, и дым шел в нашу сторону. Должно быть, пожары здесь были нередки, поскольку значительная часть леса уже превратилась в черные головешки. Вряд ли пожары происходили по вине человека, поскольку в этом районе Хэнтэя никто не жил. Когда мы выехали из-за деревьев в первую из нескольких просторных долин, поразительной оказалась пустынность окружавшей нас местности. Долина простиралась до горизонта — и ни малейших следов деятельности человека: ни заборов, ни телеграфных столбов, ни дорог, ни домашних животных. Местность была совершенно пустынна — на несколько миль лишь бурая, как перо куропатки, трава, поднимавшаяся вверх по склонам. Повыше на холмах было побольше деревьев, стоявших поодаль друг от друга; ветви их были голыми. Тонкий слой почвы нарушало несколько больших камней, а более нечему было остановить взгляд, кроме разве что очертаний крупных хищных птиц, соколов и орлов, круживших вдалеке над степью. Я понял, отчего простые араты воспринимают пространство и время не так, как большинство жителей западных стран. Монголия столь обширна, а средства передвижения столь ограничены, что здешние жители запросто могут проскакать пять-шесть часов, чтобы пообщаться с соседом из ближайшей юрты, расположенной милях в 20, а потом, также верхом, отправиться домой.
Час спустя вьючная лошадь отыгралась: она убежала, удачно выбрав момент. Всадник, который вел ее в поводу, пересек небольшой ручеек и был уже на другом берегу. И тут вьючная лошадь рванула назад, вырвала поводья, развернулась и галопом поскакала прочь, движимая жаждой свободы. Наша нестройная верховая колонна остановилась, и мы наблюдали, как все дальше скачет вьючная лошадь, которую пытается нагнать самый юный погонщик, — ему явно было приятно прокатиться галопом. Казалось, вполне можно устроить небольшой привал, и мы с Полом спешились, как и Байяр, скакавший с нами. Наши спутники остановились немного впереди, и так образовались две или три небольших группы; все ждали. Неподалеку стоял пенек старого дерева, так что Пол, Байяр и я привязали к нему своих лошадей и сели на землю, желая распрямить измученные ноги.
Через пару секунд я решил, что самое время кое-что записать, и пошел взять блокнот, который был у меня в седельном вьюке.
Наши лошади стояли рядом, и я не задумываясь прошел между ними. Пастухи выбрали нам лошадей, которые по монгольским меркам считались тихими и послушными, но я на собственном опыте узнал, насколько они на самом деле дикие. На монгольскую лошадь, привыкшую к открытым пастбищам, садятся исключительно с одной стороны. Если посторонний человек уверенно и не торопясь подходит к ней слева, она еще может стоять спокойно, хотя у животного все равно вызывают подозрения иностранцы, одетые и пахнущие не так, как привычные монгольские пастухи. Но всякое приближение или прикосновение справа вызывает у лошади истерическую реакцию.
Подходя к моей лошади, я задел правый бок лошади Байяра. Она встала на дыбы от испуга, натянув поводья. Тонкий ремешок сыромятной кожи порвался, и лошадь убежала. К счастью, она проскакала всего несколько сотен ярдов и присоединилась к следующей группе поджидавших лошадей, где ее и поймал один из художников. Байяр встал и пошел было за ней, но доктор с длинными волосами, собранными в «конский хвост», — он не спешивался, — уже вел лошадь обратно. По пути лошадь доктора запнулась, он вылетел из седла, и его лошадь, а заодно и лошадь Байяра, так перепугались, что обе ускакали в сторону близлежащих холмов. Наблюдавший за происходящим Пол потянулся взять фотоаппарат, чтобы заснять эту сцену, и неожиданное движение напугало и его лошадь. Она сорвалась и в страхе понеслась прочь. Всего несколько мгновений — и три лошади скачут куда-то вдаль, и каждая из них еще больше пугает остальных. Получилась массовая паника в миниатюре. Наши проводники-погонщики поскакали во весь опор, объезжая при этом деревья и валуны, чтобы нагнать беглых лошадок, — и тоже скрылись из вида.
Через полчаса они вернулись мрачные, хотя и ведя в поводу лошадей. Пастухи что-то сказали Байяру, и лицо того помрачнело. Ему сказали, что драгоценный штатив, прикрепленный к седлу, пропал. Должно быть, отцепился, когда лошадь скакала среди кустов, и найти его не удалось. Байяр был подавлен. Штатив принадлежал телестудии Монголии, а в стране, где даже самое незначительное приспособление достать невозможно, за такую потерю ждут большие неприятности. Когда привели сбежавшую вьючную лошадь, мы поехали дальше, а Байяр был мрачен, и с лица его пропала обычная сияющая улыбка. Через два часа, после табачного перерыва, Байяр собрался сесть на лошадь и увидел, что штатив висит на своем обычном месте. Пастухи улыбались. Они спрятали штатив, чтобы подшутить над ним. Очевидно, и у сельских монголов, при всей их молчаливости и сдержанности, есть чувство юмора.
Большинство аратов, или пастухов, выглядят так, как их описал еще Пржевальский: «Широкое, плоское лицо с выдающимися скулами, приплюснутый нос, небольшие, узко прорезанные глаза, угловатый череп, большие оттопыренные уши, черные жесткие волосы, плотное, коренастое сложение при среднем или даже большом росте». Народ они простой и дружелюбный, их очень легко полюбить. Они были добропорядочны и обязательны, уважали умение и опыт. Было ясно, что в нашей небольшой группе они принимали старшинство Дампилдоржа, коротко стриженого ветерана. Его ценили за незаурядные способности в обращении с лошадьми, и он как свои пять пальцев знал дикое нагорье Хэнтэй. Именно Дампилдорж задавал темп передвижения. Он решал, когда и где нам устраивать привалы и, кратко что-то проворчав, указывал, что перерыв на отдых закончился и пора садиться на коней и ехать дальше.
Один привал ничем не отличался от другого. Ни слова не говоря, Дампилдорж отворачивал лошадь в сторону от тропы, натягивал поводья и спешивался. Остальные араты поступали так же и двигались вслед за Дампилдоржем, а тот усаживался на землю на одно колено, вытянув вперед прямую ногу, и сразу же принимался рыться в своих вещах в поисках сигарет. Другие погонщики присоединялись к нему, и все рассаживались в точности в такой же позе, образуя тесный кружок хороших знакомых. Они делились друг с другом сигаретами, по кругу отправлялся коробок спичек, очень часто появлялась также и баночка нюхательного табака.
Эти небольшие предметы пастухи возили с собой, засунув за пазуху, за отворот запахивающегося дээла, представлявшего собой по сути один большой карман, и в том, как предлагают и принимают табак, существовали определенные формальности. Вежливость требовала, чтобы предлагавший баночку с нюхательным табаком держал ее правой рукой, причем вытянув правое предплечье и поддерживая локоть левой ладонью. Тот, кто принимает табакерку, делает это тем же самым жестом, потом вертит баночку в руке, восхищаясь искусной отделкой, открывает украшенную орнаментом крышку тонкой лопаточкой и зачерпывает крошечную порцию табака. Табак берут медленными, осторожными движениями, затем пробка возвращается на место, и табакерку возвращают владельцу, вновь правой рукой и в точности теми же ритуальными жестами. Потом первый предлагает свою табакерку следующему пастуху в круге, и так далее. И все время на происходящее смотрят лошади. Пастухи, вместо того чтобы привязать или стреножить животных, обычно держат их за уздечки, и те стоят у них за спинами, точно собаки на поводке. Так что внешний круг, составленный из лошадей, смотрит внутрь тесного человеческого кружка поверх голов погонщиков.