В заднее стекло Маренн видела, как люди Олендорфа, спрятавшись за брошенный броневик, поливают автоматным огнем кусты на противоположной стороне. Но оттуда им никто не отвечает, видимо, дожидаясь другого удобного случая, чтобы застать врасплох.
— У Олендорфа точно есть повод, чтобы ретироваться, — насмешливо заметил Раух. «Мерседес» свернул на дорогу, ведущую к госпиталю, и место столкновения исчезло из вида. — Будет писать жалобы на вермахт, что, мол, не обеспечили безопасность. Как работать с мирным контингентом, когда с вооруженным еще не все завершено.
— Гейдрих заставит его прочесать лес, — предположила Маренн.
— Вряд ли, — усомнился Фриц. — Для этого у него ничего нет. Ни достаточно вооружения, ни людей, ни боевого опыта. Это же мастера расправляться с теми, кто не окажет сопротивления, с женщинами, стариками. Зачистку леса свалят на вермахт, мол, подготовьте условия. Но те заниматься не станут. Сейчас все рвутся вперед, занимать как можно больше территории, успеть первыми. Мечтают о наградах и миллионах рейхсмарок, которые фюрер обещал в случае успеха. А тем более этот санаторий. Не скажу, что Гейдрих забудет, как его остановили здесь. Но отыграется на чем-нибудь ином. В других обстоятельствах и по другому поводу. Конечно, он всего этого так не спустит.
Машина подъехала к воротам госпиталя. У шлагбаума их встретил обершарфюрер охраны. Маренн опустила стекло.
— Госпожа оберштрумбаннфюрер, впереди была перестрелка, вы в порядке? — озабоченно спросил он.
— Да, все хорошо, Курт, — ответила она. — Полицаи выполняли зачистку и напоролись на большевиков в лесу. Но нас не задело. Где господин Пирогов?
— Я запретил ему покидать госпиталь, как вы и приказали, — сообщил обершарфюрер. — Они гуляют в саду с собакой.
— Гуляют с собакой?! — изумилась Маренн. — Посмотрим.
— Пропустить! — Шлагбаум поднялся. Машина въехала в усадьбу. Мотоциклисты, отсалютовав, отправились догонять Дитриха.
Маренн вышла из машины и сразу же увидела Пирогова. Он сидел на скамейке под раскидистым дубом недалеко от главного входа, а на поросшей мелкими фиолетовыми цветами полянке перед ним Юра… играл с Альмой. Точнее, собака лежала на траве, а Юра бегал вокруг и подбрасывал ей тряпичный мячик, свернутый из старых чулок. А она его отбивала носом. Игра нравилась обоим, это было сразу заметно. Собака виляла хвостом, а мальчик заливисто смеялся.
— Я вижу, они подружились.
Чтобы не беспокоить собаку, Маренн не стала подходить близко. Увидев ее, Пирогов подошел сам.
— Да, Юра уговорил меня вывести Альму на улицу, — сообщил он, приблизившись. — Я, правда, сомневался, не повредит ли ей. Но теперь вижу — только на пользу. Ваш охранник запретил мне покидать госпиталь, — продолжил он обеспокоенно. — Мы слышали впереди бой. Что-то случилось? Каратели все-таки начали зачистку? — Лицо Пирогова помрачнело.
— Нет, все наоборот, зачистки не будет, — успокоила его Маренн и прикоснулась пальцами к рукаву потертого сюртука. — Моей дочери удалось все-таки получить резолюцию рейхсфюрера на рапорте о создании санатория на этой территории. Ну а мой сын, который, как оказалось, так и не отбыл в расположение своей дивизии, немного попугал Олендорфа и его помощников, испытав отремонтированный танк. — Она с улыбкой взглянула на Рауха, который подошел сзади. — Так что они убрались пока. Но полагаю, что скоро и вовсе покинут этот район.
— Попугал? — удивился Пирогов. — Как это?
— Да просто выпустил в них снаряд якобы по ошибке, — ответил за Маренн Раух. — Они и струхнули.
— Его же накажут…
— Накажут, — согласилась Маренн. — Но ненадолго. Он прекрасно исполняет свои обязанности. И без него командирам придется трудно.
— Альма, бей, бей! Вот так, лапой! — восторженно кричал Юра, кидая тряпичный мячик, и овчарка, приподнявшись, то пыталась поймать его в пасть, то, завалившись на бок, толкала носом и лапами.
— Значит, деревня и жители сейчас вне опасности? — осторожно спросил Пирогов.
— Надеюсь, что да, — подтвердила Маренн. — Пока. Как бы то ни было, территория под оккупацией, и дальнейшее зависит от местной комендатуры. Однако исполнительная команда, я уверена, в ближайшее время не вернется.
— Мне нечем отблагодарить вас, фрау Сэтерлэнд. — Пирогов смущенно мял в руках картуз. — Вы должны понимать, сколько связывает меня с этими местами, как бесконечно дорога мне Брама, это поместье, деревни вокруг, люди, которые там живут. Многих знаю уже в третьем поколении. Все, что у меня есть, это вот. — Он сунул руку в карман и достал образок в серебряном окладе. — Это дал мне лесник Микола. У нас-то здесь, в усадьбе, ничего ценного не осталось. Все вынесли еще те каратели, большевистские, еще в восемнадцатом году. А это — их фамильная. Николай Чудотворец, наш святой. — Он разжал ладонь. Прямоугольная иконка, оправленная серебряными завитками, поблескивала на солнце. — Это старинная. Освящена в Киеве, в лавре, — продолжал Пирогов. — Они ее по наследству передавали. У них в роду мальчиков всегда Николой называли. В честь Николая Чудотворца. Мы когда из сторожки уходили прошлой ночью, Микола сунул мне ее. Говорит, отдай госпоже доктору, много она для нас сделала. Пусть хранит ее саму да деток ее. Много она для нас сделала. А мы, мол, с Пелагеей старые уже, деток Господь не дал, значит, так оно нужно было. И передавать дальше некому. Так что возьмите, фрау, от всех нас. — Он протянул Маренн иконку с поклоном. — Пусть хранит вас Господь.
— Иван Петрович, что вы?! — Маренн почувствовала, как слезы навернулись на глаза и пальцы рук задрожали. Она взяла иконку, несколько мгновений смотрела на нее неотрывно, затем снова вложила в руку Пирогова.
— Верните ее леснику и его жене. Как это — передавать некому? А та девушка с почты. А Юра? А Варя? Вот сколько людей, которым заступничество святого очень кстати будет в сложившейся-то ситуации. Я не возьму не потому, что брезгую, напротив, это великая ценность. Но она должна остаться здесь, в России. Здесь она нужнее. Я вернусь в Берлин. Не знаю, как закончится эта война, но я всегда больше привыкла полагаться на себя, и эта привычка меня не подводила. С тем и останусь. Спасибо вам, Иван Петрович. — Расчувствовавшись, она обняла старика. — Но вам сейчас святой Николай и его сила здесь нужнее. Это правда.
— Что ж, как скажете. — Пирогов снова взял иконку и, держа на ладони, задумчиво смотрел на нее. — У моей хозяйки Зинаиды Кристофоровны тоже такой образок был, ну, чуть побогаче, камушками украшен. Тоже фамильный. От родителей достался. Она никогда с ним не расставалась. А в восемнадцатом году уронила в ручей… и не нашла больше. Уж как ни искали. Говорила, точно кто-то сорвал с шеи и унес. Только цепочка с жемчужинками, на которой висел, оборванная осталась. А спустя десять дней после этого явился сюда Агафон окаянный с подручными, и Зинаиду Кристофоровну с Ниночкой убили они. Все порушили и ограбили. — Голос Пирогова дрогнул. — Много думал я потом в одиночестве. — Он поднял на Маренн слезящиеся глаза. — Знак, выходит, был. Мол, такая беда идет, что и святые руки умывают. Все, что могут — только предупредить. Спасайтесь, бегите. А мы не поняли. Правда, говорил я Зинаиде Кристофоровне, надо уезжать — не послушалась. — Он вздохнул и обернулся, бросив взгляд в сторону могилы княгини, видневшейся за деревьями. — Что уж теперь. Ладно, будь по-вашему, — согласился он и спрятал иконку в карман. — Верну Миколе, если свидимся.
— Пойдемте в дом, Иван Петрович, — пригласила Маренн. — Угощу вас кофе. Мы с Фрицем устали немного. — Она добавила с иронией: — На Олендорфа много сил потратили, чтобы его служебный пыл утихомирить. Так что кофе нам совсем не помешает.
— Я с удовольствием, фрау Сэтерлэнд, — согласился Пирогов. — Только вот помогу Юре Альму обратно отнести. Она сама-то еще ходить не может. Это я ее на руках сюда принес. Юра попросил.
— Хорошо, — согласилась Маренн. — Я после обхода еще раз посмотрю ее. Но вижу, она идет на поправку.
— Так-то так, — ответил Пирогов. — Только не знаю, как нам теперь ее к Варваре доставить. Признаюсь вам, я в замешательстве. — Он сделал паузу. — Не знаю, как и поступить. Вроде бы Варвара и согласилась, чтобы Альма, или Нелла, как она ее называет, с нами осталась. Но я понимаю, что это она Юру пожалела. А для нее эта собака — память о ее женихе, который погиб, о ее товарищах. И для Альмы Варя — это родная душа, подруга ее хозяина. Там и Граф, и щенки ее, и единственная хозяйка, которая в живых осталась. А мы ей чужие, к нам привыкать надо, все сначала начинать. Если б не выжил никто из них, тогда — другое дело. А тут, по совести если, вернуть нужно.
— А как же Юра? — спросила Маренн. — Он согласен?
— Мы с ним поговорили. Я убедил его, что лучше взять маленького щенка, девочку. Тем более что Варвара готова нам ее отдать. Это будет наша собака, и совесть наша будет спокойна. А Альму, то есть Неллу, надо вернуть хозяйке. Юра поплакал вначале. Но теперь согласился. Я ему сказал: ты сам посуди, если бы Альма знала, что там, в сторожке, ее хозяйка Варя, отец ее щенков Граф и детишки, осталась бы она с нами? Нет. Она бы на брюхе к ним ползла. Да и кто знает? — Пирогов пожал плечами. — Может быть, она и знает, чует. И как только силы позволят, и бросит нас, и поползет. Хоть на двух лапах, хоть как. Собаки — они же часть природы, часть общего мира, Вселенной. Не то что мы, оторвавшиеся и за то наказанные. Им такое ведомо, чего нам не дано. И предвидение — тоже. Я даже уверен, что знает она, что Варя жива. И не останется с нами, сбежит сама в сторожку. И в старой хижине Сигизмунда хозяйку найдет — вынюхает дорогу. Такова сила собачьей преданности. Уж если она за хозяев своих под танки бросилась, что ж, дорогу через болото не сыщет? Сыщет. Так что же мы дожидаться будем? Пока она сама от нас сбежит, а ее по дороге какой-нибудь, простите, немецкий патруль прихлопнет? Или в перестрелке пуля шальная заденет? Лучше сами отвезем. Так я Юре все объяснил. И он согласился. Вот только не знаем, как это нам сделать.