— Фрау Сэтерлэнд…
Дверь открылась, медсестра Беккер осторожно вкатила в комнату каталку. Альма лежала на ней, прикрытая простыней, и тихо спала.
— Поставьте сюда. — Маренн показала на место рядом со своей кроватью. — Пусть останется так, не будем беспокоить. И позовите ко мне господина Пирогова, — попросила Маренн медсестру. — Если он еще не спит. Скажите, что у меня к нему важное дело. А потом можете отдыхать, Ингрид. Знаешь, что я думаю, — она обернулась к Штефану, — мы оставим Альму ему. Он приютил у себя парнишку-сироту, одиннадцать лет. Отец был военный, погиб. Мать умерла от туберкулеза перед войной. Ехал с бабушкой в эвакуацию, но попали под бомбежку. Бабушку убило осколком. Вот и остался один. Молчун, напуган. Вот будет ему радость. Вместе всё им веселей. Что для мальчишки лучший подарок, как не пограничная собака. Как ты думаешь?
— Я согласен, мама. — Штефан обнял ее, прижав к себе. — Я знал, что ты спасешь ее. Я всегда это знаю.
Мальчишка был очень худенький и бледный, почти прозрачный. Зашел смущенно. Увидев немецкие мундиры, отшатнулся, спрятался за высокого старика с длинными седыми волосами, в потертом черном сюртуке начала века. Тот обнял мальчика за плечи. Отстранив, выступил вперед, прихрамывая.
— Ваша помощница сказала мне, что произошло что-то важное, фрау Сэтерлэнд, — произнес он по-немецки. — Вот и Юра за мной увязался. — Он улыбнулся, как бы извиняясь. — Весь день канонада грохотала, он боится оставаться один. Простите.
— Но я как раз и хотела, чтобы вы пришли с Юрой, герр Пирогов, — ответила Маренн мягко. — И это замечательно, что вы взяли его с собой. У меня есть к вам большая просьба. Вот взгляните. — Она показала на спящую на каталке овчарку. — Это собака одного из пограничников, которые погибли там, под Легедзино, — она указала рукой на восток, — сегодня днем. Служебная собака, которая чудом осталась жива, потому что мой сын, — она взглянула на Штефана, стоявшего в стороне, — привез ее сюда. Я удалила пулю, сделала перевязку. Но теперь за собакой надо кому-то ухаживать, чтобы она окончательно поправилась. Штефан должен вернуться в часть, я скоро улетаю в Берлин, чтобы доставить наших раненых в «Шарите». И я хотела попросить вас с Юрой… Если это возможно, герр Пирогов, оставить собаку себе… Мы назвали ее Альма.
— Альма! Ты вернулась!
Отбросив руку старика, мальчишка вдруг выбежал вперед, подбежал к каталке и обнял собаку за шею. Из глаз его катились слезы. — Я верил, я знал, что ты вернешься! И отец вернется, я верю в это… Моя милая, моя дорогая, моя Альмочка… — Он целовал собаку, а она вдруг открыла глаза и лизнула его в нос, потом снова опустила веки. Маренн прижала ладонь к губам — комок слез сдавил горло. Она не понимала, что говорил мальчик, но догадаться было нетрудно. Штефан положил ей руку на плечо, и она чувствовала, что он тоже растроган.
— Вот и нашли друг друга, — негромко проговорил Пирогов. — Он после бамбежки не говорил совсем, а если хочет что-то сказать, не может — заикался. Это первые слова, которые он вот так складно сказал. У него отец служил на границе, и у них была служебная собака Альма. Он погиб в тридцать девятом на Халхин-Голе. Они жили там, на границе с Монголией в военном городке. Мать после гибели отца вернулась сюда, откуда родом, к матери. Но вот в марте умерла. Холодная была зима, голодная.
— Иван Петрович, это моя Альма! — Юра обернулся, залитое слезами лицо осветила улыбка. — Я знал, что она жива. И папа… Он тоже придет, я знаю.
— Да, конечно, я очень рад.
Пирогов подошел к мальчику и, обняв, прижал к себе.
— Госпожа доктор подлечит ее, потом мы возьмем ее к себе. Будем жить все вместе, — говорил он ласково. — И ты не один, и она не одна. И я не один. Хоть кому-то нужен. — он повернулся к Маренн, единственный сохранившийся глаз блестел. — Спасибо вам, фрау Сэтерлэнд. И господину офицеру тоже. — Он поклонился Штефану, и тот смутился, даже покраснел слегка.
— Вот видишь, как все устроилось, — сказала Маренн сыну вполголоса. — Не повезло только Айстофелю. Придется ему поискать невесту в вольере у Мюллера. Пожалуй, герр Пирогов, вы можете забрать Альму прямо сейчас. Ведь вашему воспитаннику так не хочется с ней расставаться! А завтра я навещу вас и сделаю перевязку, ты доволен? — Маренн с улыбкой взглянула на Юру. Тот смотрел на нее растерянно.
— Фрау доктор предлагает нам сейчас взять Альму к себе, — объяснил мальчику Пирогов. — Я думаю, это очень хорошее решение. Только… боюсь, фрау Сэтерлэнд, я не смогу донести собаку. — Он развел руками. — Сами понимаете, мне вряд ли удастся спуститься с ней по лестнице.
— Это совершенно не должно вас волновать, — быстро ответила Маренн. — Штефан отнесет ее. — Она кивнула сыну. — И быстро. Туда и обратно, — предупредила она. — Пока опять мне не пришлось тревожить просьбами обергруппенфюрера СС Кепплера, чтобы он обязательно принял во внимание твои особенные обстоятельства, которые вынуждают тебя исчезнуть из расположения дивизии вместе с танком, пока остальные члены экипажа пьют шнапс.
— Я как ветер, мама. — Штефан весело улыбнулся. — Никто и не заметит.
— Позволь мне в это не поверить. Уж не первый раз.
Штефан уехал под утро. Маренн проводила его до машины. Когда, чмокнув ее в щеку, сын легко вскочил на броню и, махнув рукой, скрылся в башне танка, Маренн заметила на дороге закутанную в цветастый платок женскую фигуру. В руках женщина держала корзину. Разорвав тишину, заработал мотор. Заскрежетав гусеницами «пятнистый» панцеркампфваген, развернулся, поднял облако пыли. Когда машина отъехала, Маренн увидела, что женщина подошла к часовому и что-то говорит ему, пытаясь всучить какой-то сверток.
— Унтершарфюрер! — Маренн вернулась к крыльцу и вызвала начальника охраны.
— Слушаю, госпожа оберштурмбаннфюрер, — высокий, молодой эсэсовец подбежал, отдав честь.
— А что это там происходит? — строго спросила Маренн, указывая на охранника и его собеседницу. — Рейхсфюрер не достаточно обеспечивает своих солдат пайком? Приходится побираться у населения?
— Нет, что вы, ни в коем случае. — Унтершарфюрер смутился. — Но понимаете, это лесничиха. Она третий раз приходит. Что говорит, не поймешь. Только повторяет «доктор», «медицин». Это еще можно понять. И все сала кусок пытается всучить. Уже прогоняли ее и угрожали, а она все свое: «медицин, доктор». В госпиталь хочет пройти, как я понимаю, но мы не пускаем, мало ли что там у нее в корзине…
— Так вы проверьте, что там у нее в корзине, — приказала Маренн. — И пусть подойдет. Придется еще раз потревожить господина Пирогова. Без его помощи не обойтись.
— Слушаюсь, госпожа оберштурбаннфюрер!
Пирогов пришел спустя несколько минут, на ходу застегивая сюртук.
— Слегка задремал, замешкался, простите, фрау Сэтерлэнд.
— Это вы меня простите, все покоя вам не даю. Вы всех в округе знаете наверняка. Кто это? — Маренн указала на женщину в платке. Та подставила унтершарфюреру корзинку для осмотра, а сама все время оглядывалась на Маренн.
— Так это тетка Пелагея Скрипко, женка лесника нашего из Зеленой Брамы.
— Из Зеленой — как вы сказали? — переспросила Маренн. — Брамы? Что это?
— Это лес так зовется. Зеленая Брама. Еще можно сказать — Зеленые ворота, чтоб понятнее. Так назвали, ну, вроде того, что кроны деревьев смыкаются и свод образуют. Вон там, по правому берегу реки Синюхи, этот лес начинается. Это там бои шли, там грохотало.
— Что ж, понятно. — Маренн кивнула.
— А зачем тетка Пелагея сюда пожаловала? — удивился Пирогов.
— Думаю, она сама нам сейчас расскажет, — предположила Маренн. — Для того и побеспокоили вас, Иван Петрович, что без вас не разберемся.
— Госпожа оберштурмбаннфюрер. — Унтершарфюрер подвел лесничиху к Маренн. — Как приказали.
— Ты чего пришла-то, Пелагея? Случилось что? — с ходу спросил Пирогов. Лесничиха прижала к груди края платка. Без корзины, которую отобрали эсэсовцы, она чувствовала себя неуютно. Женщина была полная, круглолицая, с яркими коричневыми, как вишня, глазами, из-под платка выбивались темные с проседью волнистые волосы.
— Я ж тебе шукала, Иванко, — сказала она, облизнув губы. — До дохтору мне треба. А ты туточки все знаешь.
— Вот доктор. — Пирогов указал на Маренн. — Говори.
— Так то не доктор, то королевична. — Лесничиха всплеснула руками. — Одно слово.
И в таком неподдельном изумлении распахнула глаза, разглядывая Маренн, что та едва сдержала улыбку.
— Ты не тяни, Пелагея, — строго предупредил ее Пирогов. — У фрау времени мало. Говори скорее.
— Так дивчина поранена у меня лежить в хате, — протяжно проговорила лесничиха. — Мне б лекарства да перевязать ее. Ничим даже. Помрет, боюся. Дивчина, не боец. Ликарь собачий. Очень плоха…Ты скажи, скажи, Иван…
— Фрау Сэтерлэнд, она говорит, в избе у нее ветеринар, женщина. Видимо, из того отряда, что и собака. Ранена, — сообщил Пирогов.
— Куда ранена? — спросила Маренн.
— Так куды тильки не поранена. — Лесничиха всхлипнула. — Миста живого нет. Крови багато вытекло, вся хата моя в кровище, сознания нема.
— Как давно нашли ее? — спросила Маренн, нахмурившись. Пирогов перевел.
— Таки я и не искала. — Тетка Пелагея пожала плечами. — В погребу сидели мы со стариком моим. Стреляли, стреляли так, что лес дрожал. Перепугалися очень. А к ночи как все притихло, вылезли, слышим, кто-то стонет на дворе. Глянули — господи свят! Дивчина в форме защитной лежит ничком, доползла, видать, до сторожки нашей. Мы ж одне в лесу, деревня-то — она подальше будет. Мы к ней подбежали, хотели в дом тащить, а тут еще — писк. А при ней винтовка пустая и сумка санитарная, а в ней — три щенка барахтаются, тощие, драные! Того гляди помрут от голода, едва и голос-то подают. Но мы их молочком накормили, вроде полегчало им, заснули. А вот дивчина — плоха. Мы и перевязали ее, да не хватает этого. В жару мечется, что делать-то — не знаем! Вот Микола-то мой и говорит: сходи до гошпиталя, недалече тута, в усадьбе господ Свирских он. Може, Иванко подможе, у дохтура ихнего, нимицкого то есть, спросит лекарства какого. Сам он, Микола-то мой, хромой, как ты, уж годов шесть, как медведь подрал. Он покуда дойдет, так месяц в речку окунется и назад вынырнет. А жаль дивчину-то, молодая совсем, дитятко, одно слово. Ось я и пришла,