— Да, вы правы, господин офицер, — ответил Пирогов, опустив голову. — Возможно, я человек не военный. Много я не понимаю. Но я воспитан был в христианской вере. И всегда считал, что если можно помочь человеку, то надо сделать это. Не в моих силах помочь всем тем, кто, как вы говорите, находится в Уманском лагере, но одному раненому я могу помочь, хотя бы попросить об этом. А уж ваше дело, согласиться или отказать.
— На веру давить не стоит, — оборвал его Раух. — Мы и сами в той же традиции воспитаны были. И несмотря на то, что встречаемся с вами вот в таких вот условиях противостояния, вы имели возможность убедиться, что упрекнуть нас в отсутствии сострадания нельзя. Но я еще раз повторяю, изображать французскую гостью фрау Сэтерлэнд больше не будет. Если вы хотите, чтобы она оперировала этого офицера Красной армии, то при одном условии: его доставят на нейтральную территорию, его товарищи при этом присутствовать не будут. И сами они будут честно проинформированы о том, что операцию проводит немецкий доктор. А значит, они должны гарантировать безопасность. Если с фрау Сэтерлэнд что-то случится, для вас это эпизод, вы ее знаете всего неделю, а для нас это недопустимо. Я принесу медикаменты. Пусть жена лесника отнесет их в сторожку. Вы сами узнаете об их реакции, когда они увидят, что все это немецкое. Боюсь, они и пользоваться откажутся.
— Что ж, хорошо, и на том спасибо.
Пирогов направился к двери, явно расстроенный. Он даже подволакивал ногу сильнее, чем обычно.
— Не думаю, что у вас есть повод обвинить фрау Сэтерлэнд в жестокосердии, особенно после того, как ради ваших друзей поработали не только она сама, но и двое ее детей, я, адъютант ее супруга, и еще сам рейхсфюрер.
— Простите.
Пирогов быстро вышел и закрыл дверь.
— Зачем ты так резко? — спросила Маренн. — Ты явно его обескуражил.
— А как надо? — Раух пожал плечами. — Это же бесконечная история. Тебе ранеными заниматься некогда, ты занимаешься только ими. Просьбы просто не кончаются. И ладно еще отвезти собаку в сторожку, это и я могу сделать. Но отправить тебя совершенно бестрепетно в лапы вооруженных большевиков — это просто наглость. И ему прекрасно известно, что они вооружены. Он же был с нами, когда нас обстреляли у машины. Какой христианин. Наших спасите, а что будет с вами самими — это десятое дело. Наши все добрые. А ваши — злые. И это после того, как эти самые наши «злые» практически спасли от уничтожения две или три сотни людей в этих деревнях в округе. После того, как Джил не спала ночь, супруга рейхсфюрера — супруга рейхсфюрера! — с больной дочерью старалась помочь и нервничала. Штефан чуть не попал под арест, а Зепп Дитрих, командир боевой бригады, вынужден был вызывать рейхсфюрера с совещания. А этого всего мало. Вот сделайте операцию политруку. А иначе вы не христиане. Недостойны. Хорошо, что ты не взяла у него образок, который он пытался тебе всучить, а то уж у тебя и вовсе не было бы и малейшего повода отказать ему. Раз святая — так иди и умри. А вот не святая. Грешная. Ты же грешная, Мари? — Он рассмеялся. — Грешная. А грешников на небесах судят, на земле им суда нет. Потому что все здесь грешники. И даже самые святые вроде этого смотрителя. Хорошо быть святым чужими стараниями.
— Ты не прав на его счет, — возразила Маренн. — Конечно, ему хочется помочь. Это его земля, его дом. Вот и лесничиха прибежала. Ей тоже хочется помочь. А мы… Мы — кто им? Оккупанты. Конечно, они пытаются нас использовать, но вряд ли очень заботятся о нашей судьбе. Они заботятся о своих.
— Вот и я о том же, — кивнул Раух. — Но только, знаешь, свою-то землю, свой дом они тоже защитить не смогли, когда время пришло. Какие ж они святые? Ни от тех Агафонов, которые всю Россию разорили, как эту вот усадьбу. Да и теперь не могут. Как же хозяйку его убили, дочку ее убили, все имущество разграбили, а он жив остался? Жизнь-то не отдал за них. Для себя все-таки приберег. И тот миллион, что в Уманской яме сидит вместе с генералами своими трусливыми, тоже за Родину погибать не собирался. Ждут, когда их немцы накормят.
— А жених Вари отдал жизнь, — негромко возразила Маренн. — Парнишка — пограничник, собачий инструктор. Не генерал, не святой, самый обычный человек. И не только за Родину. Это само собой. За свою собаку, которую любил. За эту вот Альму, которая на самом деле Нелла. Он ее собой закрыл, чтобы гусеница танка по нему проехала, а Нелла бы жива осталась. И еще пятьсот человек таких, как он, врукопашную бросились на танки на легедзинском поле и больше сотни их собак, и все погибли. Потому что не было у них ни патронов, ни гранат — ничего не было, чтобы защитить свой дом, свою землю. Ничего, кроме собственной жизни и жизни своих питомцев. И они отдали эти жизни. — Маренн вздохнула. — Так что не все так однозначно, Фриц. Да, миллион сидит и ждет, пока накормят. А вот эти пятьсот человек предпочли смерть плену. А ты знаешь, если, не дай бог, этот каток покатится назад, а это не исключено, несмотря на все нынешние успехи, ведь Германия оказалась втянутой в войну на два фронта, между двух огней… Сколько найдется смельчаков, которые будут до последнего защищать Берлин и бросаться под танки, а сколько постараются бесследно исчезнуть, сменив внешность и документы. Это из высокопоставленных, из тех, кого мы знаем, кому это доступно. А кто просто сдаться в плен. У меня была возможность уже однажды стать свидетелем такой картины, в конце Первой мировой войны. Ты сам знаешь, защитников кайзера и трона моего двоюродного брата австрийского императора Карла оказалось немного. Практически их вообще не было.
— Почему же ты молчала? Почему не возразила мне, если ты не согласна? — спросил Раух. — Ты же промолчала. Не остановила его.
— Потому что у меня обход, это первое, — ответила Маренн, надевая халат. — Там, в палатах, уже забыли, как я выгляжу, это правда. А во-вторых, я с тобой согласна. В том, что просто так отправляться творить добро под пули не стоит. Надо подумать, как все это сделать. Завяжи-ка мне сзади лямки, пожалуйста. И подай шапочку и маску, вон там. — Она показала на саквояж. — Сейчас пойдем на пост. Я выдам тебе медикаменты. Отнесешь лесничихе во флигель. А об остальном поговорим позже, — заключила она и направилась к двери. Затем остановилась и добавила, обернувшись: — Ты очень подробно описал, как все мы старались, это правда. И не то чтобы нас не просили помочь, но ничего такого от нас не ожидали. Но ты забыл, что, если бы не эти красноармейцы, которые, как ты заметил, не имеют никакой ценности, грош была бы цена всем нашим усилиям. У нас бы просто не хватило бы времени. Они атаковали полицаев и тем самым дали нам возможность выполнить нашу задачу. Могли бы отсидеться в кустах. И мне помнится, ты сам говорил, что их поступок заслуживает уважения. И их командир, который сейчас тяжело ранен, как минимум человек совестливый. А герои… — Она сделала паузу. — Вспомни «Сагу о Нибелунгах» много ли там было героев. Зигфрид — он один. А кто еще сидел по пещерам — мы не знаем. Но только Зигфрид без них, без тех, кто помогал, но в истории и в литературе не оставил следа, тоже ничего бы не сделал. Пошли на пост, — кивнула она и вышла из комнаты.
Спустя несколько минут она уже обследовала в операционной унтершарфюрера «Лейбштандарта» с огнестрельным ранением плеча.
— Ингрид, наркоз подействовал. Дайте скальпель. Будем рассекать, чтобы удалить всю грязь. Я вижу, тут попали комки одежды, пыль, уже началось воспаление. Затем надо будет хорошенько промыть и иссечь все, что подверглось первичному некрозу. Подготовьте инструмент.
— Слушаюсь, госпожа оберштурмбаннфюрер, — ответила медсестра и, взяв металлический ящичек со спиртовым раствором, отошла к столику у стены.
— А можно спросить? — вдруг произнесла она, не оборачиваясь. — А куда вы все время отлучаетесь, фрау Сэтерлэнд? Вместе с этим офицером из Берлина. И много медикаментов с поста забрали и тоже куда-то отдали. Это вы зачем делаете?
Все так же не оборачиваясь, она опустила инструменты в спирт для стерилизации.
— А вы, милочка, в гестапо служите по совместительству? — спросила Маренн невозмутимо, снимая послойно пораженные ткани, и быстро взглянула на медсестру поверх очков. — Собираете информацию? Кто вас научил задавать вопросы старшим по званию? Это я вам должна задавать вопросы, а не вы мне. Щипцы готовы? Подайте, пожалуйста, — попросила она. — Я извлеку осколок. Или вас мучает обычное женское любопытство?
Медсестра Беккер молчала. Когда она подносила щипцы, Маренн заметила, что она старается не встречаться с ней взглядом.
— Я не обязана отчитываться перед вами, — продолжила Маренн, снова склоняясь над раненым. — Но ради вашего любопытства скажу, что я езжу на свидание со своим любовником. Да-да, с тем самым гауптштурмфюрером, который прибыл из Берлина и которому, как я заметила, вы строите глазки. А медикаменты беру, чтобы сделать ему перевязку. Он был ранен месяц назад в Польше партизанами. Это не запрещено, так как он тоже является военнослужащим войск СС и имеет право на получение помощи в нашем госпитале. Ваше любопытство удовлетворено? — спросила она с иронией. — Посуду подайте, пожалуйста, я брошу осколок. Что вы как воды в рот набрали? Что будете делать, милочка? — Маренн заметила, что руки медсестры дрожат. — Доложите обо всем моему супругу в Берлин? Думаю, вам не поздоровится за сплетни. И прошу больше не совать нос не в свои дела, — добавила она строго. — Иначе мне придется составить на вас рапорт. Подготовьте нитки, чтобы зашивать рану, — попросила она.
Медсестра Беккер отвернулась, склонила голову еще ниже и вдруг, сорвав маску, выбежала из операционной.
— Он ее любовник, я так и знала, — прошептала она.
— Это что за новости?! — окликнула ее Маренн. — Ну-ка, вернитесь немедленно. Мы должны закончить процедуру.
«Только этого мне не хватало, — подумала она с иронией. — Медсестра увидела офицера из Берлина и решила уцепиться за него, чтобы перебраться с фронта в столицу. А он оказался любовником докторши. Очень забавно. А еще она тихонько следит за нами, а мы даже и не заметили. Надо быть внимательнее. Мало ли кто еще здесь следит. Неизвестно еще, что думает начальник охраны».