— Надо им сказать, что операцию будет делать немецкий доктор, — повторил Раух. — И узнать, каков будет ответ. А потом спросить, каковы их гарантии.
— Может быть, у них патронов нет, чтобы стрелять.
— А что, они голыми руками с тобой не справятся? — Раух усмехнулся. — Очень даже быстро.
— Хорошо, — согласилась Маренн. — Я предложу Ивану, чтобы он описал им ситуацию как есть. И известил нас об их реакции. Не исключаю, что он уже это сделал.
В конце обеда Маренн взяла санитарный саквояж, спустилась по поросшим мхом ступенькам заднего крыльца и направилась во флигель. Это был небольшой двухэтажный дом, сложенный из светлых бревен с большими окнами. Маренн вспомнила, как Пирогов рассказывал, что при князе Сигизмунде здесь располагался крестьянский театр. А потом сцену убрали и внутри поставили перегородки, приспособив под жилые помещения. Все окна были закрыты, кроме одного. Проходя мимо, Маренн услышала приглушенные голоса.
В сенях было темно, Маренн ступала осторожно, чтобы не наткнуться на какой-либо предмет. Подойдя к двери, увидела, что та распахнута, но на всякий случай постучала.
— Можно?
Пирогов разогревал похлебку в чугунке на дровяной печке. Юра сидел на старом диванчике в стиле рококо, когда-то обитом блестящей черной кожей, но теперь изрядно потертом. Рядом с ним дремала Альма. Услышав шаги Маренн, все трое повернули головы. Маренн полагала, что сразу почувствует напряжение со стороны Пирогова после выговора Рауха, и потому приготовила извинения. Но ничего такого не случилось. Иван встретил ее радушно.
— Фрау Сэтерлэнд, очень рад! Входите, пожалуйста.
Он поднялся навстречу.
— Вот мы с Юрой собираемся обедать. — Надев рукавицу на руку, он снял чугунок с огня. — Вас не угощаем, так как еда у нас очень, знаете ли, неприхотливая, вот чем повар поделился на госпитальной кухне. Да вы и обедали наверняка.
— Нет-нет, благодарю, Иван, я сыта. Я пришла посмотреть Альму. — Она приблизилась к собаке. — Как она? — спросила у Юры.
— Лучше, спасибо, фрау, — ответил тот потупившись и прижал к ноге забинтованную собачью лапу.
— Я его учу немецкому, видите, как уже получается, — обрадовался Пирогов. — Понял, что вы спросили, даже ответил. — Он подошел ближе. — Собачка у нас поправляется. Мы ей делаем перевязки. Пока еще выношу ее на улицу на руках, но, когда они играют, она уже привстает на лапы. Бегать пока не может, конечно.
— Здравствуй. — Маренн наклонилась к собаке. — Можно, я тебя посмотрю? — спросила она, глядя в умные коричневые глаза пса. — Юра, развяжи бинт, — попросила она мальчика. Юра послушно начал выполнять ее просьбу.
— Вот, понимает, понимает же, — радовался Пирогов. — Мы с ним и книги читаем. И на русском, и на немецком. Теперь какая школа? А что же неучем оставаться?
— Я хотела попросить вас, Иван, не обижайтесь на нас, — сказала Маренн, внимательно осматривая раны собаки. — Юра, посвети вот здесь, — обратилась к мальчику и, открыв саквояж, стоявший у ног, передала ему фонарик, тот послушно взял. — Фриц, конечно, высказался резко, он незаслуженно вас обидел. Не буду утверждать, что он не так выразился, не то хотел сказать. Он сказал то, что сказал. Но я думаю, он был неправ. Извините его.
— Я вовсе не обиделся, фрау Сэтерлэнд, — успокоил ее Пирогов и присел рядом на стул. — В моем ли возрасте обижаться, столько пережив. Я очень хорошо понимаю господина офицера. Он беспокоится за вас. Он вас любит. Да-да. — Пирогов улыбнулся. — Я это заметил. Как он смотрит на вас, так не смотрят сослуживцы или просто адъютанты какого-то начальника, которых попросили оказать услугу. Он вас любит, и для него недопустимо, чтобы даже волос упал с вашей головы. Я его понимаю. Я прожил жизнь одиноко, так вышло. — Он вздохнул. — Но муки любви мне знакомы. Вы даже не поверите. — Он тихо рассмеялся. — Сейчас трудно поверить в это, глядя на меня. А в молодости я всерьез был влюблен в свою госпожу, княгиню Зинаиду Кристофоровну. Она была дивной красавицей. Что сказать — Потоцкая! — Он сделал паузу. — Их дамы славились и красотой, и прекрасным образованием, и обхождением. Я считал, что ее супруг ее недостоин. Да так оно и было. В юные годы Зинаида Кристофоровна была влюблена в молодого офицера, которого встретила на балу в Петербурге. Он был из кавалергардов. Но повеса, гуляка, транжирил деньги. Хотя очень смел, отличился в военных кампаниях. Он приезжал свататься, но родители Зинаиды согласия не дали — ненадежный брак для дочери. Пришлось выйти за Казимира. Я же боготворил ее. Но увы, мне она принадлежать не могла. — Он вздохнул. — Как я понимаю, у вашего помощника та же ситуация, ваш супруг — кто-то другой. А ему, как мне, позволено только любить со стороны. Это трудно. Сейчас я покажу вам портрет Зинаиды Кристофоровны.
Пирогов встал и, прихрамывая, подошел к комоду, открыл ящик. Достал вещицу, завернутую в лоскут бархата.
— Вот взгляните, — развернув, протянул Маренн. — Она блистала в здешнем обществе. И Ниночка пошла в нее. Чудная красавица. И очень душевная.
Маренн взяла портрет. С фотографии в овальной рамке на нее смотрела молодая женщина, закутанная в пушистый лисий мех. Удлиненное лицо с правильными чертами, большие светлые глаза, светлые волосы, собранные в высокую пышную прическу.
— Я храню все вещи, связанные с Зинаидой Кристофоровной, — признался Пирогов. — Раньше, еще до того, как все это началось, война то есть, частенько бродил по комнатам и даже разговаривал с ней. Так мне было одиноко и тоскливо, — добавил он. — Но сейчас вот появился Юра. И Альма. Мне некогда грустить, я всегда занят.
— Да, очень красивая женщина, жаль ее. — Маренн вернула портрет Пирогову и снова склонилась к Альме, смазав рану лекарством.
— Вы чем-то похожи на нее, — неожиданно сказал Пирогов. — Даже не чем-то, очень похожи. В вас тоже благородство, бескорыстие, отзывчивость. Это черты, присущие людям с воспитанием, благородного, светлого происхождения. Не только им, и в низах встречается, конечно. Но намного реже. Там больше приземленности, расчета. Ты — мне, я — тебе. Получил услугу — изволь расплатиться. Гребут под себя, и главное — обогнать соседа, выделиться. С этим же часто соседствуют трусость, предательство. Потому всегда так важна интеллектуальная, благородная прослойка в обществе, кем бы она ни была представлена — аристократия или представители культуры, религии. Они подают пример, устанавливают правила в обществе. И низы подтягиваются. Вот ваш офицер сказал, что в Уманском лагере сидит миллион пленных красноармейцев. С офицерами и генералами. Признаться, я не знал. Я ужаснулся. — Пирогов вздохнул. — Ведь в самом деле можно подумать, глядя на это, что русские — нация трусов. Миллион пленных! Вот до чего довели страну большевики. Вы знаете, фрау Сэтерлэнд, я вырос совсем в другой России. Такая картина в той России была бы просто невозможна. Люди знали, что такое честь. Трусость, доносительство — они, конечно, присутствовали, но это презиралось. Большевики растлили народ. Они научили людей, что доносить друг на друга хорошо, за это поощряют. Каждый за себя, утопи соседа, сам выживешь. Выпустили наружу самые темные инстинкты, сколько крови пролили невинной. И вот к какой катастрофе все это привело. Миллион пленных с генералами. Конечно, люди, которых приучили быть стукачами и видеть в ближнем врага, не могут вместе защищать страну. Это настоящая катастрофа. Я все время думаю об этом. И мне горько.
— Но надежда есть, не надо отчаиваться. — Маренн закрепила бинт на ране собаки и повернулась к Пирогову. — Я это сказала Рауху. И скажу вам. Вспомните хотя бы хозяина этой овчарки. — Она погладила Альму между ушами, и собака лизнула ей руку. — Того парнишку-инструктора, который пожертвовал собой ради собаки. Я уж не говорю, ради Родины. Ради Родины — само собой. Вспомните его товарищей, вот отца Юры. — Она прикоснулась рукой к плечу притихшего мальчика. — Или тех красноармейцев, которые сейчас находятся у лесничихи в сторожке. Ведь они не трусы, они смелые и достойные люди. Просто раньше их не видно было за всей швалью, что всплыла наверх. За теми Агафонами в кожанках, о которых вы рассказывали. А в трудные времена они всегда проявляются. А Агафоны сидят в плену в яме и прячутся в тылу. Такие трудные времена не для них. И к слову, я пришла спросить вас, Иван: каковы же намерения тех красноармейцев, что они собираются делать? Сказали ли что-то лесничихе? — спросила Маренн. — Вряд ли им удастся пробиться к своим. А долго существовать в тылу противника, не имея надежного укрытия невозможно. Их обнаружат и уничтожат. Облавы все равно начнутся. Если не на мирных жителей, как планировал Олендорф, то за военными и коммунистами охотиться будут постоянно.
— Я ничего не могу сказать, — Пирогов пожал плечами. — А Пелагея тем более. Полагаю, что никаких планов у них нет. Они оторваны от реальности. Не знают, где свои, где противник. Живут одним днем. Теперь еще они лишились и командира. Состояние этого политрука, как сказала Пелагея, тяжелое, вряд ли долго протянет. Все время без сознания. Я дал ей лекарство и бинты, которые вы передали. Они с Миколой перевяжут его. Но этого, конечно, недостаточно. Говорит, они все время спорят. Но о чем — она же не понимает. Вы же знаете, фрау Сэтерлэнд, далеко ли линия фронта? — спросил он осторожно. — Вы же можете сказать.
— Могу, конечно. — Маренн кивнула. — По сводкам, которые я получаю из управления, на этом направлении наши войска продвинулись к железной дороге Коростень — Киев и приступили к формированию плацдарма в районе реки Ингулец. Там сейчас идут упорные бои. Наступление замедлилось.
— Это минимум километров двести, — покачал головой Пирогов. — Как быстро. Так мы практически в глубоком тылу…
— Так и есть, — согласилась Маренн. — Так что если нынешние обитатели сторожки все-таки рассчитывают добраться до своих, перед ними стоит тяжелая задача. Практически невыполнимая. Двести километров по лесам с тяжело раненным командиром и девушкой Варей, которая тоже ранена. Не надо забывать о ней. Ведь, если она узнает, что в сторожке красноармейцы, она решит отправиться с ними.