— Ну что вы, Иван! — Маренн ответила с явным сарказмом. — Как можно? Какое унижение, о чем вы, фрау Сэтерлэнд? Это самая обычная просьба. Небольшая услуга. Что в этом такого? Психиатрические опыты не удались, давайте сделаем из вас фотомодель.
— Вас хотят унизить, — заключил Пирогов. — Что вы должны сделать?
— Я должна поехать в лагерь военнопленных Уманская яма и оказать помощь большевистскому генералу Понеделину, который сдался вчера в плен, — объяснила Маренн. — А мои начальники все это сфотографируют и будут разбрасывать в пропагандистских целях листовки с фотографиями в Красной армии. Мол, видите, как хорошо у немцев, как хорошо кормят, как хорошо лечат, какие у нас женщины красавицы — сдавайтесь, сдавайтесь! А на самом деле люди в лагере гниют без еды и без воды, на жаре и ни о какой помощи медицинской никто не вспоминает. Мерзость.
— Но, фрау Сэтерлэнд, вы же до этой Уманской ямы можете просто не доехать, — предложил Пирогов осторожно. — Ну, поехать и… не доехать.
— Что вы имеете в виду, Иван? — спросил Раух настороженно.
— Напали же на санитарный транспорт большевики, и на вас могут напасть. Мы можем инсценировать это нападение, — пояснил он. — Я предложу Кольцову. Я уверен, он согласится помочь. Тем более, как вы говорите, все это направлено против Красной армии. Постреляют по головам, а потом уйдут лесными тропами, я покажу, так что никто и не найдет. И пропагандистскую операцию сорвем, и вам не придется поступаться принципами. Вы нам помогли, — добавил он, понизив голос, — вот время пришло, и мы сгодимся. А уж если вы, направляясь в эту самую яму, в засаду попадете, так что угроза жизни случится, тут опять чаша весов в вашу сторону качнется, — продолжил он свою мысль. — Ведь не хочет же рейхсфюрер потерять такого специалиста, как вы, не может позволить себе в военное время. И те, кто послал вас, опять виноваты будут — не оценили должным образом обстановку, подвергли вашу жизнь опасности. А ведь вместе с вами сколько верных солдат фюрера могли бы пострадать — не получили бы должной помощи вовремя. Это прямое вредительство. И все ради каких-то фотокарточек.
— Возможно, вы и правы, Иван. — Раух внимательно посмотрел на него. — Ваше предложение может стать подходящим выходом. Но я сомневаюсь, что обитатели сторожки на него согласятся. С чего им рисковать собой? Ради кого? Ведь устроить такую инсценировку — риск.
— Как ради чего? — Пирогов возмущенно развел руками. — Ну, во-первых, в собственных же интересах. В интересах Красной армии. Ведь пропагандистские листовки предназначаются для того, чтобы внести смуту в ряды большевиков. А они и так отступают, настроения у большинства панические. А это дополнительная психическая атака, которая на кого-то и подействует. Нет, я не наивный человек. — Он горячо покачал головой. — Я прекрасно понимаю, что, даже если фрау Сэтерлэнд не сможет участвовать в съемках, генерал Понеделин никуда не денется — он уже сдался, и его будут использовать, фотографии все равно сделают. Но потребуется время, чтобы все заново организовать, а для Красной армии сейчас важен каждый выигранный день. А во-вторых, господин офицер, — Пирогов немного смутился, — почему вы отказываете нам, русским, в том, что и мы можем проявлять лучшие человеческие качества? Благородство, человечность, благодарность? Да, конечно, большевики внесли свою дьявольскую лепту. Разобщили людей, заставили забыть свои корни, национальную общность, истоки. Научили наушничать, доносить, клеветать. Бога научили не бояться. Просто плевать на него. Но власти-то их всего двадцать с небольшим лет, а Русь — древняя, в сто раз древнее. И душа народная всегда была широкая, какие песни сложили, какие былины создали! Не верю, что за двадцать лет душу народа можно окончательно испоганить. Да, из осторожности попрятались многие, но нутро-то осталось. Да, вы правы были, когда говорили об Уманской яме. И я скажу, позор, согласен с вами. Достойно презрения. Но ведь никогда в истории не были русские трусами. Отчего случилось все это? А оттого, что достойных людей, которые пример подать могли бы, осталось на земле нашей раз-два и обчелся. Сколько в Гражданскую побили — ведь целыми пароходами цвет русской армии топили, изверги, расстреливали за происхождение. Сколько уехали в эмиграцию, сколько от голода умерли. Если б все они сейчас здесь были, во-первых, и войны-то никакой не было бы, а во-вторых, сражались бы достойно, не бросали оружие скопом. Ну а раз такие Понеделины во главе, которые готовы с кем угодно фотографироваться, лишь бы шкуру свою спасти, что ж тогда от рядового пехотного ждать? Вы меня простите, господин офицер, за пафосность. — Пирогов кашлянул. — Но верю я, что Кольцов и его товарищи откликнутся на мою просьбу. И мы вам поможем.
— Фрау Сэтерлэнд, — в комнату заглянула Вагнер, — вас по телефону спрашивает, — она посмотрела в блокнот, — штандартенфюрер СС Олендорф.
— А вот и он! — Раух присвистнул. — Давненько не слышали. Недалеко уехал. Все здесь околачивается. Уверен, что по делу Понеделина, — добавил он, взглянув на Маренн.
— Несомненно, — кивнула она. — Что ж, соединяйте, Гертруда. Послушаем. — Она взяла телефонную трубку.
— Фрау Сэтерлэнд, — через мгновение послышался вкрадчивый баритон Олендорфа. — Очень рад снова вас слышать. «Нисколько вашей радости не разделяю», — хотелось сказать Маренн. Однако она ответила сдержанно.
— Весьма неожиданно, штандартенфюрер, признаюсь. Я полагала, что вы со своими подчиненными уже убыли к новому месту дислокации.
— Вы правы, убыл, — подтвердил Олендорф. — Но недалеко. Я нахожусь в районе села, — он сделал паузу: видимо, смотрел на карту, — Сунки. Ужасное название. Мы здесь уже приступили к работе, — добавил он с вызывающей холодностью, так что Маренн вздрогнула. — Обрабатываем около ста человек в день, даже перекрываем план. — Он усмехнулся. — Жаль, что вам, фрау Сэтерлэнд, насколько я знаю, приказано возвращаться в Берлин. А то наши психологические опыты вполне могли бы состояться. — Он снова сделал паузу, Маренн молчала, ожидая, что он скажет дальше. — Под Смоленском в наших войсках большие потери, и вы поедете туда. «Все-то тебе известно, — подумала Маренн. — Видимо, навел справки. Проверял, есть ли возможность снова привлечь меня к операции». Впрочем, Олендорф сам подтвердил ее мысли.
— Не скрою, — продолжил он. — Я запрашивал ваше управление на предмет вашего участия, но мне отказали. Было указано, что дивизия СС «Дас Райх» завязла в районе Идрицы и несет катастрофические потери. Не легче приходится и всей танковой группе Гудериана на этом направлении. Туда уже послали вашего сотрудника, но его усилий недостаточно. Уже готов приказ о вашей командировке под Смоленск. Ждут вашего возвращения из Умани. — Он опять сделал паузу.
«Неизвестные красноармейцы, которые сейчас дерутся под Смоленском, спасли и меня от ужасной миссии участвовать в черных делишках Олендорфа и его начальника», — подумала Маренн. Вслух же, однако, сказала:
— Да, я получила вызов из Берлина и вылетаю сегодня же. Самолет уже выделили, через час отправляю санитарный транспорт на аэродром.
— Ваш санитарный транспорт немного задержится, думаю, вам известно. — Ей показалось, что голос Олендорфа прозвучал даже игриво, мол, не обманывай меня. «И это тебе известно. Не ты ли все подстроил? И красноармейцы ли напали? А может быть, переодетые полицаи. Такое тоже исключить нельзя». — Его атаковали большевики в районе… — Олендорф опять помедлил, — Яснозорье. — Он снова посмотрел на карту. — Я никак не могу привыкнуть к этим украинским названиям. Простите.
— Да, мне это известно, — строго подтвердила Маренн. — Однако это не меняет мои планы. Задержимся на несколько часов. Все согласовано с Берлином.
— Но пока ваш транспорт прибудет и погрузится, а затем доберется до аэродрома, еще неизвестно, не атакуют ли его на обратном пути. — Опять — пауза. «Ах, вот оно что! Еще и на обратном пути. Тогда это явно полицаи!» — У вас образуется немного времени, которое я просил бы уделить… — Олендорф запнулся, — нашей службе.
— Это что вы имеете в виду, штандартенфюрер? — прямо спросила Маренн. — Поучаствовать в расстрелах?
— Нет, что вы. — Он усмехнулся. — Как можно? Для столь неприятной миссии у нас подготовлены соответствующие люди. Нет, ни в коем случае. А разве вы не получали приказ от вашего шефа Гебхардта прибыть в Уманский лагерь, чтобы оказать помощь большевистскому генералу Понеделину, который согласился сотрудничать с нами? — поинтересовался он. — Уже должны были получить.
— Да, получила, — коротко ответила Маренн. — Понятия не имею, где этот лагерь и с какой стати я должна лечить большевистских генералов. Терять время на каких-то трусов, когда как вы говорите, в полевом госпитале под Идрицей десятки воинов СС нуждаются в моей помощи. Я в это время должна откладывать вылет и ставить примочки сдавшимся большевикам ради пропагандистских игр доктора Геббельса. А под Идрицей кто-то умрет, не дождавшись помощи. Я не стану скрывать, штандартенфюрер, я возмущена этим приказом.
— Вы, как всегда, категоричны и резки, — заметил Олендорф. — Но у войны существует не только основной фронт, где стреляют и передвигаются боевые соединения, есть еще несколько важных фронтов. Вот наша работа, например. Или, как вы выражаетесь, пропагандистские игры. Это тоже очень важно.
— Да, я понимаю, что мне придется в этом поучаствовать, раз я получила такой приказ, — ответила Маренн. — Но вы-то каким боком, штандартенфюрер, имеете ко всему этому отношение? Или вы сотрудничаете и с аппаратом доктора Геббельса?
— Ну, не так чтобы очень тесно, — признался Олендорф. — Но время от времени приходится приглашать специалистов их профиля. Ведь наша работа не должна оставаться тайной. Не для того она делается. Она должна иметь широкий резонанс, чтобы население оккупированных территорий знало и боялось.
— Что ж, мне ясно, — подтвердила Маренн. — Значит, вы тоже будете присутствовать при том, как я буду лечить этого большевистского генерала под объективами пропагандистов? Не ваша ли разработка, штандартенфюрер? — спросила она резко. — И чем страдает генерал, не можете ли мне сообщить? Чтобы я взяла с собой все необходимое. Или ему еще надо поставить диагноз?