Все немцы-мужчины — а их было человек восемь — ушли в другой конец вагона.
Я давно ношу нож в кармане. Я готов был его вынуть и начать убивать пришельцев. Но я, конечно, никого не убил. А дома моя немка — сочувствующая беженцам, переводящая им деньги… сказала мне: «Ты так зло смотрел на эту веселящуюся молодежь… смотри, нарвешься».
…
О рассказе «Пальцев».
Главной мерзостью советской школы — была тотальная ложь об истории СССР, прошедшей и актуальной. Экзистенциальная ложь. Лажа. Из этой генеральной лжи вырастали многочисленные побеги-метастазы.
В этом небольшом тексте я сознательно не касался главного, чтобы не превратиться в эдакого назойливого антисоветчика, поводыря слепых. Хотя класс, мной описанный — это, конечно, модель СССР, в котором всегда кого-то успешно коллективно травили…
Но… тут не одно «осмысление через описание», не только «вытеснение через запись», «покаяние, исследование» и прочее занудство. Тут создание новых, автономных миров на фундаменте хорошо знакомого материала.
Еще раз подчеркну, материал в этом рассказе, конечно, знакомый, совковый, но смысл его переработки… цель… не социальная критика. Нет, тут ракета текста несется и несет читателя, строчка за строчкой, не в прошлое… прочь от него… а перпендикулярно… в метафизическую, иррациональную мглу, являющую собой суть жизни, субстанцию, не поддающуюся определению.
…
Виктору К.
Сибирь забрала у меня отца — и теперь вашим великолепным чтением отдает мне долг. Этот рокот трущихся в стремнине камней, эта ледяная вода страшной речки… само небытие… и загробные видения… это то, о чем написан рассказ «Инеc».
Ведь эмиграция — это жизнь после смерти. Попытка родиться вновь. Дыхание потустороннего я ощутил впервые тогда, осенью 1962 года. То, что я смог материализовать в тексте, вы смогли передать голосом. Почему нас не понимает читатель? Ведь впадение мертвых вод Стикса в нашу обыденность это не индивидуальное событие… нет, это происходит сейчас, на наших глазах… со всеми… об этом написано, и это надвигается и это слышно сквозь ваш голос. По-хорошему нас должны осаждать фанаты — но мы остаемся в пустоте… Это я заразил вас своим одиночеством.
У меня такое впечатление, что «время сарказмов» осталось где-то далеко позади, на брежневской кухне, а время «реальных действий» так и не пришло.
И бывшие советские люди висят в каком-то новом пространстве невежества, цинизма, отвращения, жестокости.
И это самое «обнуление» действительно произошло — где-то около 2000 года, как и предсказывали.
К сожалению — мои рассказы — это тоже явление из класса «сарказмов» — потому они и не воспринимаются современной российской публикой…
…
Ответ придирчивому читателю.
Да, у многих моих литературных героев нет «внутреннего мира». Прогорел. Пропит. Провран. Раздавлен. Нет и развития личности, только хроническая деградация. Нет и эмпатии. Мира нет, есть мирок. Простой, как коробок спичек. В этом мирке — у кого страхи, у кого похоти, у кого дурь, деньги, водка… И единственное, что делает этих особей людьми — страдание и смерть.
…
Переводчику.
Время прошедшее и настоящее, глаголы завершенного и незавершенного действия — я мешаю вполне сознательно. Этот микс должен создавать особенный гротескный эффект «туннельного текста» (по которому автомобили ездят в разные стороны). Понимаю, что это по-немецки трудно передать. Или невозможно. Поэтому, прошу вас переписать эту главу по-немецки так, чтобы было читабельно.
Из записных книжек
Под перьями
Венеция. Конец двадцатого века.
Жарко тут в начале августа. Каналы пованивают.
Но капучино вкусное.
Приехал сюда не ради Венеции, а чтобы посетить галерею Пегги Гуггенхайм.
Это та милая леди, которая завещала себя похоронить рядом с 14-ю своими любимыми собаками.
В ее прекрасном музее, выходящем оградой на Гранд-Канал, мне хотелось посмотреть одну странную картинку (Ива Тайги).
Умница Пегги перестала собирать современное искусство где-то в середине шестидесятых — почувствовала, что эпоха искусства кончилась, и началось — непрекращающееся до сих пор — наглое шарлатанство.
…
Кончилась?
Разумеется, все подобные обобщения — что кончилось, что началось — это не более, чем субъективные спекуляции.
Но… европейское искусство действительно кончилось, умерло вместе с Малером, Скрябиным, Врубелем и подобными им великими людьми еще до Первой мировой. На его могиле выросли цветочки (клее-гессе-прусты-джойсы-кафки), которые хоть и были хороши, но классике все-таки уступали и как волны-последыши довольно быстро исчезли.
Вторая мировая война сорвала окончательно маску с «человека» и «цивилизации» и доказала бессмысленность, несостоятельность и «героического» и «человеческого» (индивидуалистического) искусства — и классики и модерна.
Ее главный итог — искусство, культура, цивилизация не спасают человечество от массовой бойни, от оргии самоуничтожения.
А гений, наука, технология, прогресс — только упрощают и ускоряют организацию и проведение массовых убийств. Истреблений.
И после войны по миру пошли волны.
И в них сверкали некоторые имена, группы, направления.
Но искусство становилось все более коммерческим, светло-или черно-развлекательным, антииндивидуальным, отвратительным. И никакими сказками про «постмодернизм» его не оправдать.
А где-то в середине шестидесятых то, что раньше называлось искусством (мастерство, красота, человечность, преемственность) исчезло окончательно, оставив после себя выжженное поле. На этом поле устроили свою тусовку наглые имитаторы (бойсы-уорхолы и их клоны).
Человека больше нет. Есть налогоплательщик, производитель и потребитель товаров и услуг.
Искусства — нет, есть товар, услуга.
Скверный товар, дурная услуга.
Скрежетать зубами бесполезно. Мы сами себя приговорили к скуке.
Занудили, замочалили, испоганили мир своей жадностью, жестокостью, тупостью.
Изолгались.
Вот и стало тошно и в парламентах, и на бирже, и на картинах, и в кино, и на улице…
Красный петушок полыхает то тут, то там.
Люди взрывают других людей хладнокровно, без раздумий и сожалений, как строители — скалы, стоящие на пути будущей дороги.
Дороги в никуда.
Падают как горы пыли башни Нью-Йорка.
Пылают чернобыли и фукушимы.
Инфляция и кровавый хаос, зевая, ждут свои грядущие жертвы.
И даже у алжирского дея нет больше под носом никакой шишки.
И самого дея тоже нет.
Но у всякого петуха все еще есть своя Испания…
Под перьями.
В Северной Калифорнии
Скалы на берегу.
Разрушение…
Выветривание.
Казнь водой. Светом. Теплом. Солью.
Растрескивание.
Выперли страшные тектонические силы когда-то упрямую гору из земли. А потом миллионы лет ветер, вода и малые жизни ее разрушали, растирали в порошок, превращали в отложение.
Вселенная дробится, дробится…
А потом… материки засасывают всю эту дробь в огненное чрево матери Геи, в плавильный котел ядра…
Земля тужится, выпирает наверх свои внутренности…
Лава застывает скалами и опять начинает дробиться.
Геологическая круговерть мироздания.
Сколько законов природы задействовано!
Сколько энергий!
Какие драмы и трагедии!
Какие величественные картины.
Толчение воды в ступе.
Грандиозная бессмыслица.
Мелкие камешки на пляже — старые друзья.
Нет ничего вас милее…
Лестная метафора для когтистого человечества.
Резные камни Калифорнии.
Кто резчик?
Кто плавит и пузырит недобрые тяжести?
Слепоглухонемая сука-природа.
Тяжести, тяжести…
Ребра, массы, кристаллы, структуры, текстуры.
Свидетели чудовищных сил, чудовищных процессов…
Страницы книги хаоса…
Листай эту книжку с картинками, смотри, любуйся на чудеса, пока и тебя не раздавят, не размелют в пыль безжалостные жернова.
Сколько раз, стоя на берегу океана, я смотрел на волны и слышал его рев, грохот, свист, его утробное урчание.
Безумное курлыканье (пролетали журавли).
Голубые скалы.
Голубые они — только когда их океан прозрачной водичкой сполоснет.
А когда отлив — они серые.
Так и мы.
Плавник на пляже.
Забавные картинки. Театр легких палочек.
Ветер тоже участвует в представлении.
И солнце.
После прилива все тут будет по-другому.
Кто мы такие?
Нет, не плавник.
Тени на песке.
На пляже.
Вода. Песок. Свет.
Вот она, сокровенная суть мира.
Святая святых.
Под ногами.
Сколько ни творили муры и бранкузи, лучше этого им не создать.
И трудиться не надо.
Комаров смешить.
Коттедж на берегу в поселке Сии-Рэнч.
Там много прекрасных деревянных домов. Сотни.
Некоторые — архитектурные шедевры.
В одном из таких коттеджей мы жили в мае 2007-го года.
Моя мама, мой отчим, сестра с сынком и я.
Я бродил по окрестностям, часами смотрел на волны. Нюхал свежий солоноватый ветер.
Снимал, снимал…
Потом камеру спрятал. Не берет камера Тихий океан.
На берегу.
Ни черта я не понимаю ни в ботанике, ни в биологии.
Ни в чем.
Но, когда на душе тяжело, знаю, ничего лучше нет, чем на лютики-цветочки посмотреть.
Вот я так сидел на теплой калифорнийской земле и глядел на цветы.
И забывал, что есть душа.
Хотел быть и был, как они.
Больше и не надо…
В нескольких метрах от соленой воды.
Икебана.
Смотрел, пока муравьи не стали задницу кусать.
В Форт-Россе.
Как же повезло Америке, что Россия убралась отсюда!
Испоганили бы все.
Какая-то есть в русаках невыносимая безнадежная заторможенность. Упертость.
Особенно ярко проявившаяся в последнем царе.
Ему говорили-говорили, убеждали-убеждали, все как о стенку горох.