…
Самая большая загадка на свете — не жизнь на Марсе и не эволюция вселенной, а рутина, повседневная реальность, не инопланетные существа и не деяния андреевских эгрегоров, а наши близкие, друзья, враги, комнаты, дома, улицы, мы сами.
Даже до боли знакомое я постоянно ускользает от нас не только во времени, но и в остановленном мгновенье. Но мы щелкаем и щелкаем в надежде разобраться в окружающем нас мире и в самих себе. Но так ничего и не понимаем.
За 22 года жизни в Германии, я встретил множество немцев, равнодушных к истории своего края, к своей культуре, не знающих не только своих соседей, но и своих прародителей, не понимающих самих себя. Людей, не умеющих или не желающих замечать те радикальные изменения, которые произошли с их родиной, с ее природой, с ними самими. Единственной жизненной мотивацией которых является — покупка, комфорт, приумножение капитала и продвижение по карьерной лестнице.
Зеркало таким людям невыносимо потому, что правда невыносима и тошнотворна. Реальность немыслима. Вон из нее! Да здравствует самообман. Мы бессмертны и счастливы. Вперед — к телевизору. Жалюзи вниз! В кресло. Налей-ка мне пива, милая! Или — в отпуск, в Лас-Вегас, в тропики, на Борнео. В гости к Чарли. Подальше от незваного гостя — самого себя. Ведь мы все — каспары хаузеры.
…
Мы не в ладах не только с самими собой — мы не в ладах со временем. И фотография, эта затянувшаяся на десятилетия ситуация, этот сыплющийся, но никогда до конца не высыпающийся песок, эти вечные улыбки, бочкообразные лица, застывшие глаза с красными зрачками, люди с поднятыми ногами, падающие от неправильной перспективы дома с кривыми стенами — все эти беззвучные свидетели убегающей от нас реальности — вызывают только боль и раздражение. Боль, когда мы видим на них улетучившиеся миры прошлого, дорогих нам умерших, дома и улицы нашей юности… Раздражение, когда видим самих себя. Обрюзгших, поглупевших, отчаявшихся, растерявших жен и друзей, потерявших свежесть и надежду.
Фотографии показывают нам, как мы постарели, как время пожирает плоть. Напоминают о том, что знакомый и привычный нам мир не вечен, что он постоянно изменяется, что он уже ускользнул, остался где-то позади и пришло нечто новое, неприятное уже в силу своей новизны. К этому новому надо приспосабливаться, это новое надо подгонять под себя, а себя — под него. Надо нагонять убежавшее вперед время. Неизвестно, сладим ли мы с этим.
…
Фотография — двумерная машина времени.
Посмотрите на дом, где вы росли. Вглядитесь в лицо вашей старенькой бабушки. Здесь вы учились. А сюда — вы уже не вернетесь никогда.
Фотография дарит мгновению мнимое плоское существование, с полстолетия длящуюся вечность. Спасибо химии, спасибо солнечному свету. Сорок — пятьдесят лет, самое большее семьдесят — таков срок жизни современного фотографического снимка. Одна надежда на новую египетскую мумию — цифру. Числовой континуум — вот истинное поле для археологии будущего.
…
Когда я фотографирую, меня больше всего манит временной (а не пространственный, не цветовой, не конструктивный) аспект бытия. Это самое ускользание. Наше будущее вечное отсутствие. Комната, в которой нас больше нет.
Глядя в объектив, мы смотрим в будущее. Фотограф говорит нам — улыбнитесь, потому что не хочет заражать будущее тоской обреченных.
…
Я не делаю цветных фотографий, цвет — это энергия, а не суть объекта. Гораздо интереснее форма — внешняя оболочка, скорлупа, рельеф, пластинка, на которой судьба процарапывает свои следы. Морщины, отвислости, пятна, выбоины, трещины, разломы — руины человека или здания — это знаки, письмена, драгоценные послания времени. Графика фатума. Все это конфронтирует с светом. Это красиво или безобразно. Ради этого можно взять на себя грех удвоения реальности.
Лицо молодого человека интересно только педофилу. Ни характера, ни судьбы. Нет потерь, нет и лица. Одна нежная плоть досуществования. Лицо много пережившего человека — это карта его судьбы, зачастую — портрет судьбы целого поколения. К сожалению, оно часто лжет. Но эта ложь — тоже портрет.
…
Я фотографирую по случаю, без плана, стараюсь выбирать модели, отражающие характер и судьбу, а не только старость, не только образ сам по себе. Таков «Портрет девяносто пятилетней женщины», пережившей бомбежку в Кёльне, бегство с детьми на восток, бегство от фронта на запад, послевоенный голод, три денежные реформы, кайзеровскую Германию, Веймарскую республику, Третий Рейх, ГДР и ФРГ… Таков и «Портрет восьмидесятилетнего мужчины», по происхождению поляка, сироты, воспитанного в еврейской семье, призванного в гитлеровскую армию и принужденного воевать против Польши, потом против СССР, дезертировавшего с товарищами в апреле 1945 года, пойманного и приговоренного к смерти, ожидавшего смерти, но по случайности не расстрелянного, прошедшего денацификацию…
…
Почти все фотографии, представленные на выставке сделаны в городе К.
Я жил там почти 13 лет. Наблюдал ремонт домов и улиц и распад личностей, постройку новых архитектурных чудовищ и разрушение старых романтических урбанистических островков. Фотографировал я для того, чтобы не сойти с ума. Мои фотографии — единственное, что я мог противопоставить нахрапистому мороку жизни. Слабая защита!
Фотограф в храме Гроба
Слева от входа в храм Гроба Господня — знаменитая треснувшая колонна, из которой вышел в свое время пасхальный огонь. Давшие взятку турецкому паше армяне не пустили тогда в храм православных. Благодатный огонь в Кувуклии не сошел, зато вышел прямо из колонны в руки патриарха Иерусалимского и посрамил этим армян. Русские попы больше всего ненавидят латынян и лютерей, а к армянской церкви, хоть она и миафизитская (попробуйте понять, что это значит — голову сломаете), относятся терпимо. На востоке все не так. Главные антагонисты православных греков в храме Гроба — армяне.
Войдя в храм, посетитель натыкается на камень миропомазания, положенный тут в тысячу восемьсот каком-то году. Путеводители по храму утверждают, что плита на камне, та да, действительно, новая. Но уж камень под ней, уж он то точно тот самый, на котором мертвое тело Спасителя обвивали Туринской плащаницей.
Ротонда изнутри похожа на огромную бочку с коническим завершением. В вершине конуса — окно, обеспечивающее надлежащее освещение. Сцена готова к началу представления. Как жалко, что исполнитель главной роли улетел неизвестно куда. Он единственный, с кем хотелось бы пообщаться. Кувуклия, укрепленная металлическим каркасом, несмотря на все украшения, довольно уродливое сооружение. Ее средневековый прототип был проще и красивее. Его копия сохранилась в монастырской церкви Святого креста баварского Айхстетта.
Внутри Кувуклии — два небольших помещения. В первом хранится кусок камня, на котором сидел ангел, объявивший о том, что Христос воскрес. Во втором — каменная койка, на которой три дня лежало тело мертвого Христа, в то время как он сам, согласно преданию, освобождал избранных грешников от адских мучений. У этой койки-престола молится о ниспослании Благодатного огня коленопреклоненный Иерусалимский патриарх. Он поднимает вверх руки с двумя связками свечей. И огонь нисходит с неба — свечи сами собой зажигаются. Впрочем, на этой же койке стоит во время этой церемонии на всякий случай своевременно зажженная лампада.
Центральный православный храм Воскресения Христа — Кафоликон. Недалеко от входа — нечто вроде круглой чаши или табуретки. Эта святая табуретка отмечает особое место, пуп Земли. Вседержитель смотрит из купола Кафоликона мудро-яростно, как Ленин с пропагандистского плаката.
Голгофа покрыта роскошными серебряными чеканками и картинками. На полу золоченое блюдо с эмалями. В середине блюда — дыра, а под дырой отверстие в скале. Там крепился крест. Справа от блюда — подаренная Храму португальской королевой поясная статуя Марии восемнадцатого века в ящике с стеклянной дверкой. В сердце ее воткнут меч. Изящные пальчики мадонны, ее красивое печальное лицо и многочисленные драгоценности наводят на различные нехристианские мысли.
В подвальном этаже часовня святой Елены, матери Константина, с армянскими мозаиками на полу. На стенах вырезаны тысячи крестов, это автографы крестоносцев. Еще ниже — старая цистерна, в которой нашли Животворящий крест. На месте находки — красноватая мраморная плита с изображением креста. Найденный тогда крест разделили на две части. Одну часть отправили в Константинополь, другую оставили в храме Гроба и выставили на всеобщее обозрение. Паломники целовали его — и в религиозном экстазе откусывали, что могли, чтобы хотя бы во рту унести кусочек величайшей христианской святыни (по преданию, крест был сделан из древесины райского Дерева познания добра и зла и сложными путями достиг Иерусалима, не без участия царя Соломона и царицы Савской). Позже крест разделили на кусочки и раздали по церквям и монастырям. Небольшой его опилок хранится тут же, в храме, недалеко от Голгофы.
…
Два раза я был в Иерусалиме и оба раза в феврале.
Фотографировал цифровой камерой. Готовил материал для выставки в Берлине. Штатива у меня не было. Не взял я его с собой из Германии, а в Святой земле покупать штатив не хотелось. Купил там зонтик, а он сломался через два часа.
В храме Гроба было темно. С рук снимать невозможно, вспышку я не люблю, приходилось устанавливать камеру на какие-нибудь камни или прижимать ее к столбам, колоннам или стенам.
Дождь ледяной лил дни напролет. Пару раз и снежком присыпало Святую землю. Я прятался от непогоды в храме. Бродил по нему, не торопясь, как привидение. Пытался себе представить, что вот тут — лежал мертвый Спаситель, тут с ним говорила Мария Магдалина, тут храпели грубияны-стражники, а тут — римские легионеры играли в кости, делили его рубаху.
В храме Гроба хранятся и толстая короткая колонна, на которой Спаситель сидел, когда ему надевали терновый венец, и обрубок другой колонны, к которой его привязали для бичевания. Терновый венец, кажется, тоже долго хранился в храме Гроба. И молоко Богородицы есть в ассортименте и много чего еще…