И с какой легкостью природа доказывает нам это…
Короче, после того, как я расстался с Эдиком — без колебаний направился в близлежащий сексшоп. Разменял в автомате у входа двадцатимарочную бумажку с нюрнбергской патрицианкой на одно и двухмарочные монетки.
Посмотрел журналы на полках. В руки не брал — брезговал. Рядом с ними лежали предметы, о назначении которых я только смутно догадывался.
Направился к кабинкам. Дрожал от возбуждения. Пускал слюни. Соображал туго.
С трудом нашел пустую кабинку… зашел… и… и не успел закрыть за собой дверь, похожую на дверь в самолетных туалетах, как в нее проскользнула девушка. Лет 15–16.
Немочка. Какая-то грустная. Неказистая. С короткой стрижкой.
Она показала мне лапкой с обгрызенными ногтями на мою ширинку, пролепетала — двадцать. И встала передо мной на колени.
Я не успел среагировать. Даже кивнуть не успел.
Она ловко открыла молнию на моих болгарских джинсах, влезла в трусы (я от страха и волнения окаменел), спустила их на колени и взяла мой вставший член в рот.
Губы у нее были как у ребенка… но очень мягкие.
Язык — быстрый как ящерица.
Я держал ее руками за оттопыренные уши и прыгал на небесном батуте…
Через две или три минуты кончил.
Она устало отпрянула от меня. Вытерла губы бумажным платком.
И тут я с ужасом понял, что это не девушка, а юноша.
Небольшого роста. Хорошо выбритый. Женственный. Порочный. Обознался в полутьме. Батюшки.
Дал ему сорок марок. Он спрятал деньги во внутренний карман курточки, усмехнулся невесело и, не глядя на меня, покинул кабинку.
…
Все оставшееся до приезда Эдика время я бродил по Кудаму. Думал, думал, вздыхал. Копался в себе.
Потихоньку до меня дошло, что новый мир, в котором я очутился и в котором уже хотел остаться навсегда, изменит меня. Изменит радикально. Что у меня нет желания сопротивляться. Что мне придется собрать все оставшиеся силы для того, чтобы не дать ему стереть себя в порошок.
Моя крепость, которую я строил всю свою советскую жизнь, как оказалось, не была укреплена с южной (нижней) стороны. Там не было ни стены, ни башен, ни даже окопов. И толпы варваров запросто могли войти в нее. Без боя, без кровопролития.
Но самым мучительным было то, что я уже хотел, жаждал этого. До замирания сердца хотел, чтобы они вошли. И подняли меня на копье.
…
Кстати о варварах.
На улицах Дрездена я заметил особенных молодых людей. Бритоголовых, в ботинках чуть не до колен. В укороченных джинсах и с выглядывающими из-под курточек подтяжками. Явно агрессивных и не скрывающих своей агрессии. Никогда не появляющихся на улице в одиночку.
Спросил Эдика: «Это кто такие?»
Эдик ответил так: «Черт их знает. Скины… Раньше их тут не было. Понаехали с Запада. Могут напасть и забить до смерти. Уже были случаи. Не лезь на рожон, обходи их стороной. В случае чего — беги. Ты бегаешь быстро».
Я это наставление намотал на ус.
И вот… иду я однажды по Старому городу. Полный восхищения и зависти. После посещения Альбертинума, где тогда располагалась коллекция саксонских драгоценностей «Зеленый свод». Вспоминаю увиденное великолепие.
Память моя визуальная была тогда не то, что сейчас. Каждую фигурку запомнил. Каждый камешек. Особенно мне большой зеленый грушевидный бриллиант понравился. На золотой броши или подвеске. Душу можно за такую красоту дьяволу продать. Хотя… сомневаюсь, что душа моя нечистому духу интересна, слишком много совпадений, как говорит одна моя знакомая.
Ну так вот… я иду, вспоминаю, мечтаю, как всегда… и вдруг осознаю, что иду я не один, а в огромной, тысячи две человек, толпе этих самых скинов. Многие скины пьяны, горланят что-то, что — не разберу. Другие смотрят вокруг совершенно безумными глазами, видимо наглотались чего-то, руки сжали в кулаки, зубами скрежещут и ревут как медведи… явно ищут жертву. На мое счастье, жертву они искали не в своих рядах, а на улице. А меня они видимо догнали, пока я мечтал, и обошли со всех сторон, так что я, не заметив этого, оказался среди них. В самой гуще.
За толпой следовали полицейские в шлемах и доспехах с пластиковыми щитами и дубинками в руках. Катили машины скорой помощи и автобусы с решетками на окнах. За ними виднелись грозного вида автомобили-водометы, похожие на межпланетные корабли. Сирены ревели так, как перед авианалетом.
Как я мог такое светопреставление не заметить? До сих пор не понимаю. Так приворожили меня экспонаты «Зеленого свода». Обомлел с непривычки.
Я такое только в «Алмазном фонде» видел, в Оружейной палате. Но в «Алмазном фонде» гораздо меньше художественных ценностей, чем в «Зеленом своде», в основном там — помпезная роскошь. А в Дрездене — настоящее пластическое ювелирное искусство, глаз не оторвешь.
…
Несколько секунд ничего не происходило.
А затем… как раз после того, как мы обогнули Дворец культуры и направились по Прагаштрассе в сторону Главного вокзала… человек двадцать скинов необыкновенно быстро выскочили из толпы и окружили двух наблюдавших процессию и разинувших рты подростков южного типа, должно быть румын, болгар или югославов. И тут же повалили их на землю и начали жестоко бить ногами. Мерзавцы были явно старше и сильнее своих жертв.
Дальше события развивались стремительно. Группу скинов, избивающих несчастных подростков окружили полицейские. Они вытянули избитых подростков из круга и начали в свою очередь зверски избивать скинов. Изо всех сил лупили дубинками по лысым головам. Я слышал характерный треск. После чего к ним подъехал один из полицейских автобусов и избитых скинов затолкали в него. Автобус тут же уехал, а подростков увезла скорая помощь. Полицейские вернулись на свои места. Толпа двинулась дальше. Через полминуты события повторились. Скины напали на чернокожего мужчину. Почему он не убежал? Видимо растерялся. Не предполагал, что в цивилизованной Германии подобное возможно.
Воспользовавшись суматохой, я покинул фалангу. Забежал в близлежащее кафе. Раскошелился на кофе со сливками и пирожное. С малиной и черникой. Пальчики оближешь.
…
Позже Эдик рассказал мне, что скины, оказывается, возвращались после концерта. Все вместе, чтобы не попасть поодиночке в руки к враждебным им левакам. Разогретые музыкой, сочащейся ненавистью. И алкоголем. И наркотой. Шли к Главному вокзалу. Но не могли сдержать злобу и нападали на всех, кто казался им не немцем. Избили даже двух мулаток-американок, баскетболисток и студенток Высшей Технической школы Дрездена.
Многих скинхедов задержали, других отправили на поездах домой.
В поездах скины продолжали избивать иностранцев. Сломали руку пятилетнему мальчику из семьи беженцев из Анголы. Изнасиловали двух его сестер. Подонки.
Прошло тридцать лет. На улицах немецких городов не видно бритоголовых, зато иностранцев стало заметно больше. В основном — это молодые мусульмане. Юноши и мужчины, имеющие военный опыт.
Часть бывших бритоголовых повзрослела и занялась делом, другие — мутировали в откровенных неонацистов. Таких в Германии все больше. Чем это кончится, я не знаю, я не пророк.
Дезертир Курочкин
Я жил в «лагере для еврейских беженцев» в саксонском Глаухау — с середины октября 1990-го года до июня следующего года. В феврале туда приехали жена и дочка. А в июне они уехали назад в Россию. Потому что жене в Германии не понравилось. Я не знал, увижу ли их когда-нибудь еще.
…
Жизнь в Глаухау — была, пожалуй, самым странным периодом в моей жизни. Объяснить это трудно. Потеря родины оставила в душе черную дыру, в которой пропадало все. Обретение новой страны обитания зажгло в сердце новую звезду. Так я и жил — с черной дырой и звездой в груди.
Расскажу об одном характерном происшествии. Ничего особенного, но на меня подействовало сильно.
Когда это случилось, я забыл… скорее всего в начале декабря 1990-го года. Или в конце ноября. Фамилию главного героя этой истории тоже забыл, но помню, что простая, птичья, немного задиристая. Петухов? Гусев? Назову его Курочкиным. Для определенности. Так вот этот самый Курочкин был то ли тромбонистом, то ли трубачом в советском военном оркестре в Дрездене. Дудел, в общем. В звании сержанта, кажется. Как и все остальные музыканты Курочкин узнал, что тогда-то будет вместе со всем оркестром переведен назад в СССР. То ли в Саранск, то ли в Сызрань. Это привело его в ужас. Потому что он уже давно дудел в Дрездене, привык и к местному пиву, и к сосискам, и к небольшим льготам для музыкантов, даже завел себе местную сдобную бабу из бывших советских немцев, часто нелегально ночевал у нее, и возвращаться на родину вовсе не хотел.
Все шло однако своим чередом, оркестр отыграл последний раз на торжественном прощании дрезденского гарнизона с Германией… прошел маленький парад… опустили флаг… почеломкались с осиротевшими немецкими друзьями. Через день отправка… все в поезд и ту-ту.
Тут у Курочкина не выдержали нервы. И он дезертировал.
От каких-то дальних знакомых он слышал, что в Германии можно остаться «по еврейской линии». А у него, к счастью, в свидетельстве о рождении было написано, что мамочка его, давно покойная, — еврейка. Из тех же смутных источников Курочкин узнал, что в Глаухау есть «лагерь для еврейских беженцев». Кто-то из знакомых одолжил ему подержанный мерседес, и Курочкин подло покинул сослуживцев и уже полупустой гарнизон и прикатил на своем мерседесе к нам, в лагерь. Вместе со своей толстомясой подругой. Кто-то из наших пустил их в свою комнату жить. Курочкин хотел отдышаться, собраться с силами, а через два дня пойти в полицию Глаухау, попросить статуса беженца. Забыл, бедняга, что такое советская армия.
А дальше случилось вот что.
На следующий день после его приезда в лагерь, рано утром… я спал себе на нижнем этаже двухэтажной кровати в крохотной комнатке студенческого общежития языкового колледжа Высшей Технической Школы в Цвикау. Так официально называлось место, где временно был расположен наш «лагерь», где мы, «евреи из СССР» учили по шесть часов в день немецкий язык и привыкали к новой жизни.