А Германия? Германия меня приняла. Я благодарен ей за это. Германия вовсе не хотела, чтобы я сюда приезжал, но я приехал, привез жену и дочку, потом родилась еще одна дочка, дочки получили тут хорошее образование… у меня уже три внучки. То есть идет какая-то своя германская жизнь, мои внучки по-русски не говорят, и я не страдаю от того, что они мои книги никогда не прочтут. Может быть, это даже и хорошо.
Иван Толстой: Игорь, ваши книги сформированы таким художественным миром зла, всеми его оттенками. А добро? А счастливая любовь? А дети, животные, шум листвы, простите за высокопарность?
Игорь Шестков: Читатели действительно часто упрекают меня в том, что в моих рассказах много секса, насилия… тьма и общая атмосфера тяжёлая, давящая. Я слышал этот упрек не один раз и долго вырабатывал ответ на него. Ответ примерно такой. Понимаете, главный закон фикшн-литературы это то, что в художественном тексте, как, например, в лубке, почти всегда все наоборот, все вывернуто наизнанку. И время, и реальность, и сами люди. Ведь литературный герой на самом деле не имеет ничего общего с обычным человеком. Обычный человек в тысячу раз более сложное существо, чем литературный герой. Он сочный, а литературный герой состоит из буковок. Литературный ландшафт тоже не похож на ландшафт реальный. Это не просто декорация, это описание декорации. Вся эта вывернутость наизнанку для того создается писателем, чтобы обычная жизнь после чтения воспринималась легче и интереснее, чтобы ее можно было вынести. Мозг во время сна очищает материальные и нематериальные шлаки, скапливающиеся в организме, отсюда и кошмары. Что-то подобное делает и писатель, по крайней мере, писатель моего плана, а помогает ему в этом весь гигантский арсенал гипербол, героев и сюжетов, этого литературного мыла. Говоря математически, воспроизводимый мной в тексте мир заведомо не положительный, но и не отрицательный, а скорее мнимый, не реальный.
Корни нашей с виду обычной жизни в мнимой области находятся, дубовым реализмом их уже не достать. Правильный, но немножко скучноватый мир Льва Толстого исчез, а, может быть, никогда и не существовал, просто людям было приятно верить в эту иллюзию. Мнимость, небытие стучит костлявым пальцем в окно нашей спальни. Многие погрузились в депрессию, удручены, раздражены. 21-й век, наш век, это вообще век раздражения, потому что что-то пошло не так, произошла глобальная подмена.
Кстати, в моих рассказах есть и любовь. Помните: «Кто сказал, что на свете… Да отрежут лгуну его гнусный язык!»
Есть и любовь, есть и природа, есть и свет, просто надо это увидеть на фоне метафизической тьмы, и тогда маленькие проблески света, которые у меня встречаются… Мне самому они греют душу. Но, если это не происходит у читателя, тут уж я ничего сделать не могу. Каждому свое. Любят люди Стивена Кинга, например, хотя там один кошмар, вампиры и другие кошмарные сущности, тем не менее, любят его, а потом, после чтения, пьют кофе, едят печенье и с удовольствием занимаются любовью с женой и птичек слушают на природе. Что может быть лучше?
Иван Толстой: Нет, мой вопрос, конечно, был немного лукавым, потому что и любовь, и природа, все это, разумеется, есть в ваших книгах, и после их чтения не остается тяжелого ощущения на душе, потому что все это сплетается, испаряется и висит над вашими книгами в качестве такого облачка, в виде иронии, самоиронии, абсолютной условности, которая как результирующая оказывается в воспоминаниях о вашей прозе. Так что все это, безусловно, есть. Я не хочу ваших слушателей слишком уж пугать. Игорь Шестков писатель очень ироничный, и у него, разумеется, свой инструментарий для этого.
Давайте поговорим о тех двух дуплетах, которыми вы отметились в начале этого года. И в Петербурге, и в Киеве, в двух культурных столицах, вышли ваши двухтомники. Расскажите, пожалуйста, что их составило, чем они отличаются, ну и, разумеется, о тех издательствах, которые их выпустили.
Игорь Шестков: Я неожиданно, еще до того, как этот короно-вирус приехал в Китай и Европу, получил предложение издать по две книги — в Киеве для украинских читателей и в Санкт-Петербурге для читателей из России. У меня довольно много материала и я с удовольствием и сразу предоставил в издательства мои рассказы. В результате, в Киеве (в издательстве «Каяла») вышли в феврале 2020 года книги с символическим названиями — «Ужас на заброшенной фабрике» и «Покажи мне дорогу в ад». Я надеюсь, что люди, прочтя такие названия, не мрачнеют, а улыбаются. Чисто технически в этих книгах около ста текстов и около тысячи страниц, оба названия имеют подзаголовок «Страшные рассказы». Это вовсе не означает, что эти тексты написаны в жанре хоррор. Моя проза, я надеюсь, иронична и самоиронична, эротична, полна гротеска и сюрреализма.
Почему же все-таки «страшные рассказы»? Потому что главная, сквозная тема этих рассказов, их главное настроение — все-таки страх. Страх, нервозность, усилившееся в последние годы ощущение тревоги, дурное предчувствие. Не только страх перед одиночеством, болезнями, смертью, перед неотвратимо надвигающимися на нас природными и социальными катаклизмами, войнами, но и страх перед самим собой, перед ближними и далекими, страх перед бытием, страх быть человеком, экзистенциальный страх, вытеснивший потихоньку экзистенциальную тошноту. Страх, превращающий нас в тривиальные существа.
В санкт-петербургском издательстве «Алетейя» в феврале 2020 года вышли две книги — «Фабрика ужаса» и «Покажи мне дорогу в ад». «Фабрика ужаса» — это в точности та же книга, что и «Ужас на заброшенной фабрике». Директор издательства попросил меня назвать ее «Фабрикой ужаса», и я согласился, ему виднее. А книга «Покажи мне дорогу в ад» немножко сокращена по сравнению с книгой в Киеве, потому что я понимаю, что есть некоторые правила игры, которые мне не хотелось нарушать. В России сейчас не все можно печатать, и большую антиутопию «Вторжение» я выкинул из книги. И несколько рассказов.
Иван Толстой: Есть ли у вас опыт обратной реакции читательской, обратной связи?
Получаете ли вы какие-то письма, участвуете ли в каких-то конференциях, в круглых столах, в дискуссиях? Вы упомянули, что ваши читатели не всегда адекватно понимают ваши писательские интенции, и все-таки, что теперь говорит ваш более чем пятнадцатилетний писательский опыт?
Игорь Шестков: Я человек интровертный, для меня самая большая радость это не печатание книг, известность, которой у меня очень мало, не деньги, которых у меня совсем немного, а именно сами тексты. Для меня главной радостью является не бумага, не книга, а именно текст. В этой «машине жизни» я могу жить, я могу что-то себе представлять… и оно осуществляется. Текст как-то особо влияет на мою жизнь, и не только на мою. Эта игра с буковками, с героями, которых я стараюсь не насиловать, а позволяю им действовать и говорить самим, вот эта игра для меня главная.
У меня нет никакого круга почитателей или круга читателей. Я уверен, что очень мало людей, которые сейчас слушают радио, знают мое имя. Ну, что ж, такая судьба, я с этим не борюсь. Дело в том, что эмигрант может печататься только в эмиграции, крайне редко удается напечатать что-то в России. Все-таки за свободу текста надо платить. В России нельзя сейчас писать текст, не думая о политической на него реакции. Где-нибудь ты проговоришься, где-нибудь все-таки скажешь что-то не то о «клике», о «хунте» или о президенте, не дай бог. И все. Это означает, что ты напечатать ничего не можешь. Поэтому я печатался до сих пор только в эмигрантских изданиях, в нескольких нью-йоркских изданиях, мои книги печатал Сергей Юрьенен в Нью-Йорке, и во Франкфурте на Майне у Владимира Батшева, в его журналах «Литературный европеец» и «Мосты». Все эти издания имеют очень небольшой круг читателей. Какие уж тут «конференции» и «круглые столы».
Разумеется, кто-то мне что-то в интернете пишет, иногда меня хвалят, иногда ругают, как всегда, но настоящей литературной или окололитературной жизни я не веду просто потому, что в этом нет никакого для меня смысла, это мне не поможет. И к тому же я человек не общественный, а домашний, и люблю сами тексты больше, чем разговоры о текстах и писательстве. Один раз, впрочем, моя книга, первая книга, напечатанная в издательстве «Алетейя» в 2009 году, «Вакханалия», вошла в длинный список литературной премии «Нос». Значит, кто-то ее прочитал, может быть, один или два редактора этой премии. А потом… в этой премии такое правило, что уже читатель начинает высказывать свое мнение и голосовать. Но поскольку меня никто в России не читал, за меня не проголосовали, и я остался с длинным носом.
Предисловие к сборнику «Нелюдь»
Писать предисловия я не умею. Да и смысла в них не вижу, потому что их обычно пропускают. Но отказать редактору настоящего сборника ВБ-у, попросившему меня написать предисловие, я не в силах. Поэтому я решил кратко представить тексты, опубликованные в сборнике, потом записать те немногие соображения, которые у меня возникли после прочтения «Нелюдя», смешать это все в один ком и выдать его за «предисловие».
…
В позднем рассказе знаменитого эмигранта-миллионера Владимира Пименовича Крымова, названном весьма претенциозно «Анатас», речь идет о злоключениях пожилого эмигранта, парижанина, Исайя Ильича Ипорукоположенского, бывшего чиновника при обер-прокуроре святейшего синода, действительного статского советника. Принявшего во Франции фамилию «Труази» для облегчения произношения своего имени европейцами.
«Анатас» — это имя его приятеля еще по дореволюционной России, с которым «они встретились в эмиграции, в Париже, через много лет, почти как старые друзья». Загадочный этот богач-биржевик Анатас (полное его имя Ираклий Астартович Анатас), является, похоже, альтер эго автора. Может быть, поэтому мы так мало узнаем о нем из текста Крымова. Подробно написано только о том, кому Анатас давал взаймы деньги, а кому нет.
В какой-то момент Анатас исчезает, дом его, «в окрестностях Парижа, на берегу Сены» стоит пустой, двери заперты. Исай Ильич недоумевает «как это после таких дружеских отношений можно куда-то уехать, не простившись, и не дать о себе знать».