ыла директрисой женской школы или медсестрой в больнице. Она говорит только то, что нужно сказать, без общих фраз, потому что общие фразы – лишь трата времени. Никаких «хорошо ли вам спалось?», никаких «как вы думаете, ждёт ли нас бабье лето?». Только «нужно сделать то-то и то-то» и «нечего сопеть, ваш позвоночник это не исправит. Смиритесь и двигайтесь дальше».
– Вы не ужинали, – говорит Луиза.
– Что, простите?
– Вчера вечером. Вы пришли домой и сразу легли спать, и ни слуху от вас, ни духу – Луиза смотрит на меня, медленно дышит, крутит на большом пальце кольца из олова и больших цветных камней.
– Я очень устала, – я ставлю обратно в вазу скрюченную лаванду. – Сразу в кровать, и уснула.
По правде говоря, вернувшись домой, я не могла смотреть ни на еду, ни на людей. Дело было в Элиоте, в его словах о вере в чудо, в том, как он посмеялся надо мной. Дело было в Лукасе, в том, что он не смог подвезти меня до порта. Дело было в том, что я не могла позволить себе такси. Вчера ночью я вновь чувствовала себя шестнадцатилетней. И такой одинокой.
– И как оно?
Я недоумевающе смотрю на Луизу.
– Франция, – уточняет она.
– А-а, – я сжимаю в руке мокрый платочек. – Ничего. Выбирали костюм. Лукас хотел белый.
– Белый? – её мышиные брови ползут вверх, а уголки рта – вниз, словно она хочет сказать: «Вот, значит, как теперь одевается молодёжь?»
– Смотрелся ужасно, – говорю я, Луиза вздыхает, судя по всему, окончательно разочаровавшись в мире, и говорит:
– Ну ещё бы. О чём он только думал?
«Я не знаю», – хочу сказать я. Я очень хотела бы знать, но я не знаю. Отчасти мне хочется вывалить ей всё: рассказать, что Лукас, по-моему, совершает ошибку, что он вот-вот всё разрушит, и я никогда так остро не чувствовала, что нужно сказать ему о своей любви. Но меня останавливает наша крепкая четырнадцатилетняя дружба и преданность. Потому что какое я имею право вмешиваться в то, что решают только он и Мари? И я не вмешиваюсь. Луиза смотрит на меня мудрыми, понимающими глазами, много повидавшими за семьдесят лет, и я понимаю: её мало что удивит. Но ничего не говорю. Лишь смотрю по сторонам. Ваза с цветами стоит на радиаторе, пятно на ковре почти незаметно.
– Хорошая новость: ваша ваза в полном порядке.
Луиза опускает голову ещё ниже.
– Ну, и то хорошо.
Я смотрю на неё.
– Хотите, можете опереться на мою руку?
– Нет, спасибо, сама справлюсь.
Я хочу спросить, уверена ли она, но не давлю. Говорю только, что, если понадоблюсь, буду дома до одиннадцати, а потом мне нужно на работу. Она кивает, и я иду в кухню, завариваю чай, мажу маслом два тоста, сверху кладу по кусочку банана. Думаю о сегодняшней смене, двойной нагрузке, которая ждёт меня впереди – на мне и обед, и ужин – и о том, чем себя порадую, когда вернусь. Бывают дни, когда только эти мысли дают мне силы держаться. Дни, когда мои ступни горят, спина раскалывается и я знаю, что дома меня никто не ждёт. Мысли о простых, всегда доступных радостях. Миска супа в постели, хороший фильм. Например, «Лидер», о котором никто ничего не слышал, с Джоном Бон Джови в главной роли – это DVD я купила на барахолке за девяносто девять центов, когда мне было шестнадцать лет. Тогда это было единственное место, где я могла себе позволить купить DVD. Вот почему большинство моих любимых фильмов смотрела только я.
– Лидер – сопли вытер, – всегда бурчал Лукас, и, как всегда, получалось глупо и не смешно, да и рифма так себе. – Я сто раз говорил: это сумасшествие.
– Что именно? Что он получил несколько Оскаров?
– Нет, Эм. Что ты добровольно пересматриваешь его снова и снова.
Я мою нож, вытираю кухонную стойку и с подносом в руках иду в коридор. Луиза всё ещё там. Теперь уже не на нижней ступеньке, а на полу, сидит, прижавшись спиной к лестнице. Она смотрит на меня, и её тонкие, как бумага, веки закрываются.
– Может, всё же дать вам руку?
Луиза хрипло вздыхает.
– Да, пожалуй.
Я ставлю поднос на пол.
– Хорошо, что я…
– Эмми, просто дайте мне руку.
Я протягиваю ей обе руки. Она берёт их. Её пальцы сухие и тёплые, как сандаловое дерево, и она вцепляется в меня так сильно, что её кольца режут мне кожу. Луиза дважды пытается подняться и вновь шлёпается на пол, её лицо напряжено, пот стекает по губам. С третьей попытки она наконец встаёт, выпускает мою руку, хватается за перила.
– Помочь вам дойти до комнаты или кухни? – спрашиваю я.
– Справлюсь сама, спасибо.
– Вы уверены?
– Вполне.
– Хорошо. Если буду нужна, я наверху.
Я беру поднос. Луиза, шаркая, уходит, её бордовая бархатная юбка шуршит по ковру.
– Эмми! – окликает она меня.
– Что?
– У вас на крыльце посылка.
– Эмми! Эмми, привет! – сияющее, блестящее лицо Мари заполняет собой экран. Телефон дрожит в моей руке.
– А, привет, Мари.
– Люк в душе. Ой, как раз вышел! – она кричит ему по-французски: «Тебе Эмми звонит, любовь моя!» – и снова смотрит на экран, на меня, обнажая в застывшей улыбке белые, идеально прямые зубы. – Он сейчас подойдёт. У тебя там всё хорошо?
Я вспоминаю, как познакомилась с Мари. Это было четыре года назад, в винном баре – кирпичные стены, полумрак – и Лукасу очень хотелось, чтобы она мне понравилась. «Она классная, – повторял он всю дорогу в такси, – я уверен, ты сразу её полюбишь. Она такая обаяшка, такая жизнерадостная, такая тёплая». Лукас часто менял подружек, и с большинством из них меня не знакомил. Я была уверена, что она мне не понравится.
В то время я жила с Адамом и была, как мне казалось, счастлива, но теперь я понимаю, что я всеми силами старалась разогнать бабочек в животе, оживавших всякий раз, когда Лукас обнимал меня, когда что-то шептал мне на ухо в баре, где играла громкая музыка, и его дыхание щекотало мне шею. Когда он засыпал пьяным сном со мной рядом, а я не спала и смотрела, как трепещут его длинные ресницы.
Но он был прав. Мари оказалась классной. Мы быстро нашли общий язык. Спелись, как говорится. И я подумала: «Ну вот и всё». И так старательно не замечала бабочек, что они в конце концов притихли. За четыре года Лукас и Мари четырежды то сходились, то расходились, в последний раз – потому что она приревновала его к австралийке, с которой он познакомился в рабочей поездке, а он устал от постоянных обвинений.
Мари смотрит на меня и улыбается, но в уголках её карих глаз я вижу чуть заметное беспокойство.
– Всё хорошо, – говорю я. – Если я не вовремя, я могу перезвонить попозже…
– Нет, нет, всё в порядке. Он сейчас подойдёт, а мы пока можем поболтать, правда? Расскажи мне, какую книгу ты купила? Люк говорит, ты и без неё самая лучшая подруга жениха.
– Книгу? – во рту у меня сухо, руки трясутся, посылка, распакованная, лежит рядом на кровати.
– Он сказал, ты купила книгу, которая поможет с костюмом, и речью, и…
– А, да! Называется «Ты – лучший друг жениха!».
– Ага! – Мари сияет улыбкой, и в уголке экрана я вижу собственное лицо размером с почтовую марку. В сравнении с ней, блестящей и сверкающей, я кажусь себе измученной и высушенной. Как будто Бейонсе говорит по фейстайму с призраком Марли[15]. – Я тебе говорила, Эмми, что моя подруга пошла на курсы подружек невест? Ты можешь представить, что такое вообще бывает?
Не знаю, что я собиралась найти в этой посылке. Может, что-то, что я заказала на eBay и забыла об этом. Может, старые письма или что-нибудь ещё в этом роде от хозяина бывшей квартиры. Но не это. Их восемь. Мари о чём-то болтает, а я краем глаза смотрю на один из конвертов, и мой желудок вновь сводит, будто я на вершине американской горки.
Его почерк. Это его почерк. Теперь я знаю, что он пишет полушрифтом и что выводит букву «Е», как тройку, написанную в обратную сторону. Я провожу пальцем по почтовой марке из Франции. Подумать только, они пришли из Франции. Может быть, из Сен-Мало. Интересно, думаю я, похож ли он на Жана. Глотает ли букву «Х» в начале слов, как Жан: «’Орошо. ’Олодно».
– Всё-всё, я вас покину, – говорит Мари, отводя взгляд от камеры. – Моя очередь идти в душ. Было так приятно пообщаться, Эмми!
– И мне, – говорю я, отчаянно желая увидеть Лукаса по ту сторону экрана. Он ответит, что к чему. Он поможет, как он всегда помогал, унять страх и беспокойство, сжимающие мой желудок. И вот он наконец появляется, сияющий от чистоты, и вода стекает по его плечам.
– Привет, – он проводит рукой по волосам, бросает телефон на диван, и экран дрожит. – Извини, я мылся.
– Да всё нормально.
Лукас, не моргая, смотрит на меня.
– Эм, что стряслось?
Я смотрю на веер конвертов в моей руке, потом снова на Лукаса, который там, за океаном, и мне так хочется, чтобы он был рядом, в этой самой комнате.
– Мне сегодня пришла посылка, – пищу я, – и в ней… открытки. С днём рождения. С моим.
Лукас хмурит брови, напряжённо глядя в экран.
– Серьёзно? От кого?
– От моего отца.
Лукас реагирует не сразу. Смотрит на меня, застыв, как застыла я, когда распечатала первый конверт. Не двигаясь. Не дыша.
– Твоего… от-тца?
Я смотрю на открытки, разбросанные по моим коленям. Восемь. Восемь поздравительных открыток с яркими детскими картинками, восемь раскрытых конвертов. Одну из них я подношу к экрану телефона. На ней розовый слон, его хобот изогнут в цифру 2.
– Их восемь, Люк. А посылка подписана маминым почерком.
Лукас проводит рукой по лбу, чуть приоткрывает рот.
– Значит… блин, получается, они были у неё с самого начала?
– Не знаю.
– И она только теперь решила тебе их отдать? Зачем?
– Мне кажется, из-за того, что она мне сказала на фестивале. Её тон был таким резким, что я подумала: «Вдруг всё кончено. Вдруг она решила, что я хочу найти папу, потому что она мне больше не нужна».
Мои руки, мокрые и холодные, дрожат, горло сжимается, будто его сдавили. Я не в силах говорить. Я смотрю на свои колени, откуда на меня смотрит надпись «Доченька, тебе сегодня семь!» – и я вижу, как на видео, себя семилетнюю, обожающую кроликов, заколки и брелки для ключей. Она так отчаянно хотела увидеть отца, эта маленькая девочка. Она мечтала о нём, рисовала его, представляла мужчин, улыбнувшихся ей в супермаркете, на его месте.