Допивая коктейль, я внезапно чувствую на себе вопростительный взгляд Лукаса.
– Что?
Он пожимает плечами.
– Эл какой-то… чересчур дружелюбный.
– Да ну? – я смеюсь. Мои уши горят, как всегда, прежде чем покраснеть, и я рада, что у меня длинные волосы и ушей за ними не видно. – Что ты имеешь в виду?
– Ни с того ни с сего отпускает щуточки, влезает в наш разговор со своими «ахаха, фильмы с Бон Джови, а вот этот ты не видела, Боже мой, Эмми, может, как-нибудь посмотрим его вместе…»
– Джоном Бон Джови, – я толкаю его локтем. – И никакой он не чересчур дружелюбный. Элиот как Элиот.
– Эмми, вы с моим братом несколько лет почти не разговаривали, а теперь что, лучшие друзья?
Всякому, даже совершенно пьяному человеку ясно, что он ревнует. Порой на Лукаса такое находит, и на меня тоже. Особенно если у кого-нибудь из нас появляется новый друг. «Только и говоришь об этом Фоксе. Променяла меня на него?» Отчасти ревность Лукаса – желание меня защитить; в случае с Элиотом понятно почему.
– Да ладно тебе, – говорю я. – Не так уж мы много и общаемся. Ну да, он привёз меня сюда с вечеринки Мари, но только потому что я не поймала такси, а ты был на работе, – вот какую версию я придумала для Лукаса, и всё равно он рассердился и велел в следующий раз звонить ему.
– А ещё отвёз тебя к твоему папе.
Я сглатываю. И смотрю на него. Я рассказала Люку о Марве во время поездки в Кале, когда он забрал меня с парома. Но об Элиоте не говорила ни слова. Лукас кивает.
– Значит, я прав.
– Он тебе рассказал?
– Нет. Он не поехал с нами за костюмами, я не мог до тебя дозвониться. А потом, увидев это всё, – он указывает на дверной проём, – сложил два и два.
Я чувствую странное желание защищаться. Как будто меня в чём-то обвиняют. Мои щёки горят, как и уши, всё моё тело напрягается.
– Ну, и что тут такого? Он сам предложил. Он знал об открытках, знал, как много я о них думаю, и… и я согласилась туда съездить. Не одна же я потащусь, – мне хочется добавить: «Ты же не предлагал мне помочь? За семь месяцев ты ни разу не приехал посмотреть, где я отрабатываю десятичасовые смены и обжигаю пальцы, посмотреть, как сильно изменилась моя душная и пыльная комната с тех пор, как я туда въехала. Не захотел сходить со мной в паб, поваляться на пляже, побродить по моему маленькому городу, как я брожу по твоему».
Лукас глубоко вздыхает, опускает голову, закрывает лицо рукой.
– Может, я в самом деле засранец, – признаёт он наконец.
– Ага. Ревнивый засранец.
Он смотрит на меня сквозь пальцы. Я улыбаюсь, и он тоже.
– Я имею право ревновать как старый друг, разве нет?
– Конечно. Напомнить тебе, что ты по-прежнему мой лучший друг? Сплести браслет дружбы?
Лукас хохочет.
– Господи, прости меня, Эм, – он смотрит на меня, сжимает в руке мою ладонь. – Я знаю, что я засранец. И уделяю тебе меньше времени, чем мне бы хотелось. Я хотел бы сегодня быть с тобой рядом. Поставить на место Ану, заносчивую суку.
Я рассказала Лукасу не всю правду. Только то, что мне было не по себе из-за Аны. Ни слова о подборке, которую сделала Мари, или о том, как мне было пусто и одиноко.
Лукас молчит, смотрит мне в глаза. На каминной полке тикают серебряные часы. Экран телевизора гаснет от бездействия.
– Прости, если я слишком занят всякой свадебной ерундой, – тихо шепчет он. – Но это сильно давит на меня, как сраный мамонт, Эм.
– Я знаю, Люк.
– Но я рядом. Ты и я, фильмы, одеяло, твои странные нелепые предложения, – он смеётся, прищурив серые глаза, легонько поглаживает мою щёку. – Как будто так было всегда.
Я молчу.
– Я боюсь, что вскоре всё изменится, – говорит он.
– Всё уже меняется, Люк. Ты женишься, ты…
– Но пока не изменилось. Во всяком случае, радикально, – он смотрит на меня не отрываясь, как тогда, в баре. И я вновь чувствую это тяжёлое, почти физически ощутимое напряжение, раздутые несказанные слова, нависшие над нами и угрожающие выплеснуться.
– Я скучал по тебе, Эм.
– Я никуда не делась, Лукас.
– Я знаю.
Я крепко обнимаю его, пока мы не наговорили чего-нибудь ещё, и если раньше мне всегда казалось, что он держит меня в объятиях, то теперь – что это я его держу.
Мы наконец выбираем фильм, о котором ни он, ни я ни разу не слышали, и, прежде чем он начнётся, Лукас встаёт и говорит, что нужно налить нам обоим ещё коктейля. На полпути к двери он останавливается.
– Я рад, что мы поговорили. Ты знаешь, что я всегда готов тебя поддержать.
Когда он уходит, я думаю об Элиоте. Думаю о том, как изменились отношения нас троих. Как я им доверяла, какую работу над собой проделала, чтобы научиться им доверять, прежде чем Элиот выдал мою самую большую, самую страшную тайну подружке, которую знал пять минут и которая грубо, отвратительно над ней посмеялась. Он так и не извинился. Так ни разу и не поднял этой темы. Может, извинись он, мне стало бы легче.
Лукас возвращается с двумя бокалами салатовой жидкости.
– Давай двигайся, – говорит он, – ты сидишь на одеяле.
Глава двадцать третья
8 июня 2006
Катятся титры, белые буквы бегут по чёрному экрану, и комната темнеет. Я смотрю влево. Ага. Уснул. Лукас вырубился, голова свисла набок, дыхание медленное и глубокое. Элиот, лежащий рядом, шепчет:
– Спит?
Я киваю.
– Ага. Без задних ног.
– Утомился, бедняжка, – судя по голосу, Элиот улыбается. Я хихикаю, поворачиваюсь к нему, но вижу лишь силуэт: голова откинута на спинку дивана, длинные ноги вытянуты, одеяло прикрывает его лишь до колен.
– Сколько времени?
Элиот пожимает плечами.
– Много.
– Очень информативно, – я поджимаю ноги к груди, подтягиваю одеяло к шее. Мысль о том, чтобы выбраться из-под этого тёплого, уютного одеяла, где рядом тихо спит Люк, и тащиться в пристройку через тёмный сад, невыносима.
– Ну, похоже, мы все спим тут, – Элиот зевает и выключает телевизор.
– Угу. Не могу шевельнуться.
– И я.
– Только не храпи, – прошу я и прижимаюсь к спинке дивана. Теперь мы лежим лицом к лицу в нескольких дюймах друг от друга, но в темноте я вижу лишь кончик его носа и длинные ресницы в свете свечи с ароматом граната, горящей на чайном столике.
– Я и не храплю, – бурчит Элиот. – Я сплю очень тихо. Как кузнечик.
Я улыбаюсь, прикрыв одеялом рот. Я так устала и так хочу спать, что чувствую себя пьяной. Глаза привыкают к темноте, и я вижу губы Элиота, его ленивую улыбку, щёлки глаз.
– В темноте ты такой чудной, – бормочу я.
– Спасибо, Эм.
– У тебя нет носа.
– Уверяю тебя, он есть.
Я вновь смеюсь, и Элиот вытаскивает мою руку из-под одеяла.
– Что ты…
– Видишь? – он прижимает мои пальцы к своему тёплому носу. – Вот он.
– Ага, – бормочу я. – Отличный, хорошо работает, разве что слишком большой.
– Ты по-прежнему про нос?
Я тихо, сонно смеюсь в одеяло, а Элиот хохочет по-настоящему и сам себе говорит: «Шшш!» Потом – тишина. Я закрываю глаза. Моя рука по-прежнему в ладони Элиота. Мягкой. Тёплой.
Я не замечаю, как погружаюсь в сон, как вновь просыпаюсь, будто останавливается карусель, и чувствую, что большой палец Элиота поглаживает костяшки моих пальцев. Я чувствую, как к моей ноге прижимается нога Лукаса, тяжёлая и горячая, как Элиот целует меня в лоб и выходит из комнаты.
Глава двадцать четвёртая
Луиза лежит на спине, закрыв глаза, будто слушает красивую музыку, а не мой голос, читающий старую книгу с жёлтыми, как сено, страницами.
– Как вы думаете, – спрашивает она, переплетая на коленях пальцы, унизанные кольцами, – она к нему вернётся?
– К портному?
Луиза кивает, не открывая глаз, прижавшись головой к спинке кресла.
– Да, – говорю я, – думаю, вернётся. Думаю, она поймёт, что, хоть она и мечтала об этой работе в Германии, без него она несчастлива и… Что, я не права?
Луиза улыбается.
– Я не сказала ни слова о том, правы вы или не правы, Эмми. Мне просто интересно, почему вы думаете, что он приедет туда и найдёт её.
Я молчу и тоже улыбаюсь. Она это любит, Луиза – задать вопрос, который мне никогда не пришёл бы в голову.
– Не знаю. Хороший вопрос.
– И почему она оставит работу мечты, чтобы уехать с ним? Почему он не может остаться с ней?
– Хотелось бы мне выяснить.
Карие глаза Луизы блестят.
– У вас есть время дочитать до конца главы?
– Да, – говорю я. – Есть даже время выпить чаю, прежде чем я убегу на работу.
Луиза довольно кивает, и я продолжаю чтение. Это стало нашей традицией с тех пор, как я обнаружила её в постели, неспособную подняться. За последние несколько недель это повторилось ещё не раз. Дни, когда она может добраться лишь до дивана или зимнего сада, стали случаться чаще, и я стараюсь помочь ей чем могу. Она непреклонна и независима, предпочитает делать то, с чем я справлюсь за пять секунд, сама, пусть даже это займёт несколько часов. Но мне нравится эта её черта. Она сильная. Она не нуждается в снисхождении.
– Мне не требуется компания, – как-то сказала она мне, но я думаю, это её убеждение, которое понемногу расшатывается. Теперь мы разговариваем. Иногда без остановки. Иногда даже ужинаем вместе. Пропасть между нами понемногу сужается, и мне это нравится. Я не думала, что для меня это так важно, но как же приятно вернуться домой к кому-то, кто хочет узнать, как прошёл твой день. Правда, откровенность даётся мне непросто, и Луиза заставила меня пообещать, что я не буду больше извиняться за то, что хочу с ней поговорить. Порой, рассказывая ей о смешных посетителях, об уморительных спорах Фокса и Рози, о Франции, я внезапно умолкала и говорила:
– Простите. Я понимаю, вам очень скучно меня слушать.
– Скучно?
– Конечно. Я тут болтаю обо всякой ерунде и о людях, которых вы не знаете…
И Луиза каждый раз смотрела на меня, нахмурив морщинистый лоб, и отвечала: