– Вот сегодня и увидишь, – обещает он.
– Вот сегодня и поверю. Ну что, кто хочет чаю?
Луиза тут же качает головой. Её глаза – мутные и усталые.
– Нет, спасибо, Эмми, я так хочу спать. Мне пора в постель, – она слабо смеётся. – Хотя я ведь уже и так в постели.
Элиот поднимается, проводит ладонями по джинсам, расправляет футболку.
– Ну спите, отступница, – он сжимает в большой и сильной ладони её тоненькие бледные пальчики. – И больше никаких гадостей о моей карбонаре, хорошо? Помягче со мной.
– Нет уж, я стою на своём, – заявляет Луиза. – В следующий раз – больше перца.
Элиот подносит два пальца ко лбу, будто отдаёт ей честь. Проходя мимо меня, касается моей руки.
– Увидимся снаружи, – говорит он, и я обещаю, что скоро приду. – Я заварю чай.
Я помогаю Луизе лечь поудобнее, поправляю тяжёлые перьевые подушки, убираю покрывало, под которым её ногам среди ночи слишком жарко.
– Ваш десерт был просто чудесным.
Я смотрю на Луизу, складывая покрывало в четыре раза.
– Ну… наверное, да.
– Похоже, вы удивлены, – Луиза охает, подавшись вперёд, чтобы подтянуть одеяло. – Вам надо чуть больше в себя верить.
– Постараюсь, – я иду к шторам, задвигаю их, скрываю от Луизы жемчужный свет луны. Сегодня она полная. И такая же большая и хорошо различимая, какой, если верить Элиоту, будет весь год. Мы любили смотреть на звёзды, когда были совсем юными, Элиот, Лукас и я, и Элиот знал всё, что можно было узнать о метеоритных ливнях, планетах, положении Луны. Я слушала. Внимательно смотрела вверх, в чёрное небо, и ловила каждое его слово. Но так и не увидела падающую звезду.
– Может быть, вы их оставите? – просит Луиза. Моя рука замирает.
– Хотите, чтобы я оставила шторы открытыми?
– Да, – говорит Луиза. – Я хотела бы видеть луну, если можно. Она сегодня будет во всей красе, так сказал Элиот.
Я киваю.
– Конечно. Ночь ясная, так что вид будет отличный, – я широко распахиваю занавески и поворачиваюсь к ней. – Ну вот. Так хорошо?
Она кивает, но не сводит с меня глаз. Я жду, думая, что она попросит принести ей что-нибудь перед сном, но она тихо и мягко говорит:
– Впустите его.
– Что, простите?
– Элиота, – при этих словах моё сердце начинает стучать, как барабан. – Вы как-то спрашивали, любила ли я когда-нибудь. Помните?
– Да.
– И я вам соврала, – рука Луизы сжимает верх пухового одеяла, её суставы кажутся узлами. – Ещё вы спрашивали о женщине на фотографии. Той, с блестящими волосами, – Луиза улыбается сама себе. – Это Марта.
– И?
Она ничего не говорит.
– Вы её любили? – спрашиваю я. – Марту?
Веки Луизы закрываются, она кивает.
– Да. Она была такая чудесная, Эмми. И я любила её так, что мне было больно, – Луиза вновь улыбается бледной улыбкой. – Я помню, как всё у меня внутри трепетало, будто переворачивалось, когда она на меня смотрела. С этим ничего не сравнится. Всепоглощающая любовь.
Мои ноги, стоящие на тонком, семидесятых годов, ковре Луизы, холодеют.
– Что с ней случилось?
– Мы… мы рано её потеряли. Ей было только тридцать семь.
Мой желудок сводит острой болью, когда я слышу эти слова и смотрю на Луизу в постели – хрупкую, вялую, с тонкой, сморщенной кожей – и не могу поверить, что и она когда-то была молодой и влюблённой. Молодой и убитой горем.
– Мне так жаль. Это просто ужасно, Луиза.
– Да, – её голос дрожит. – Моя жизнь после этого никогда уже не могла стать прежней. Я изменилась. Я закрылась в своей раковине, никого в неё не впустила после Марты, не хотела ни от кого зависеть, потому что потерять её было так больно, – она подносит дрожащую ладонь к губам. Я бегу к ней, сажусь рядом на кровать, чтобы быть к ней как можно ближе. – Это была ошибка, Эмми. Потому что я всю жизнь провела в одиночестве. И я скучаю по тому, как меня любили. Как любила я.
В горле у меня стоит ком. Я хочу что-то сказать, но не знаю что, поэтому наклоняюсь вперёд и нежно, ласково обнимаю Луизу. Я ощущаю хрупкость, костлявость её тела, её тепло. Странно, но мне нравится запах Луизы. Как всегда, она пахнет пачули и фиалковым кондиционером для белья, который предпочитает всем остальным. Я всегда хотела, чтобы у меня была бабушка. Мудрые глаза, в которых читается многолетний опыт, нежные объятия, удивительные истории о временах, когда меня не было на свете. И, кажется, она у меня появилась. И моё сердце наполняется благодарностью за то, что я её встретила.
Я откидываюсь назад, и она улыбается мне. В её глазах стоят слёзы, луна освещает её красивое морщинистое лицо.
– Элиот рядом, да, Эмми? – спрашивает она, взяв мою руку. – Он всегда рядом. Так скажешь только о нём. Позвольте ему быть рядом. Позвольте ему любить вас.
Я киваю. Я могу только кивать, потому что слова застревают в горле.
– Спасибо, Луиза, – шепчу я, прокашлявшись. – В-вам нужно что-нибудь ещё?
Она качает головой.
– Всё, что нужно, у меня есть, – она смотрит в окно на луну, и, вместо того чтобы просто выйти из спальни, я наклоняюсь и целую её в тёплую бледную щёку.
– Вы не одна. И вас любят. У вас есть я. У вас есть мы.
Луиза смотрит на меня, её глаза туманятся.
– И я счастлива, – шепчет она.
– И, конечно, – добавляю я, – мы в любой сезон готовы радовать вас карбонарой.
Луиза смеётся, гладит мой подбородок и прижимает холодные губы к моему лбу.
– Спасибо вам, – шепчет она. – И напомните утром дать вам кое-что. Мне кажется, это вам пригодится.
Я закрываю дверь, смотрю в щёлку, как она в окно любуется луной и танцующими звёздами. Нахожу Элиота в её большом саду. Он надел свою чёрную куртку, но не застегнул пуговицы, и за его спиной – две дымящиеся кружки с чаем. Увидев меня, он поднимает одну кружку и смеётся. Я сажусь рядом.
– Спасибо.
– У Луизы всё окей?
Я киваю, в горле по-прежнему ком.
– Всё хорошо. Она захотела видеть луну. Попросила открыть шторы.
Элиот улыбается. В свете луны я вижу морщинки у его глаз. Я вспоминаю, о чём говорила Луиза, и чувствую этот трепет.
– Итак, – говорит он, откинувшись на скамейке и вытянув длинные ноги, – сегодня Эмми Блю увидит первую в своей жизни падающую звезду.
– Какая самоуверенность, – отвечаю я. – И помни: мне нужны доказательства, что это не «Боинг-747».
Мы сидим, прижавшись друг к другу на скамейке, так близко, что я чувствую запах его лосьона после бритья, свежий аромат чистой одежды. За этот вечер мне дважды казалось, что он сейчас меня поцелует. Один – когда он готовил, а я стояла рядом, второй – когда я дала ему поднос, чтобы он отнёс его Луизе. Но я знаю: он не сделает этого из-за меня. Я слишком уж прячусь за своим барьером.
– Соблазни его, – твердила мне Рози всё утро. – Блин, он такой горячий, я вообще не представляю, как ты можешь сдержаться и не взять его прямо там, в старом вонючем зимнем саду.
– Рози, я не знаю даже, точно ли…
– О Господи, в этом его тракторе! – воскликнула она, и мне показалось, что над головой у неё зажглась лампочка. – Трахни его в тракторе. И чтобы на нём не было ничего, кроме пояса с инструментами.
– Опасно, – пробормотал Фокс, – они вообще-то острые.
– А эти руки! – Рози ухмыльнулась. – Я их видела. Не представляю, что он творит. Давай, жги! Заберись на него, как на чёртов фонарный столб!
Я не сдержала смех, и Фокс ухмыльнулся.
– Вот, значит, как это делается, да, Рози?
– Хочешь узнать побольше, да, Фокс? – поинтересовалась она. Щёки Фокса порозовели, но, не отводя взгляда, он тихо сказал:
– Может быть.
Элиот вытягивает руку на спинке скамейки, его ладонь ложится мне на плечо. Воздух – резкий, по-февральски холодный, пар от наших кружек с чаем танцует и струится в нём, а потом рассеивается, как дымка.
– Тебе не нужны доказательства, – говорит он. – Падающие звёзды совсем не такие. Ты поймёшь, когда её увидишь. Они как будто… вспышки. Маленькие, но очень яркие вспышки. Ни с чем не спутать.
– Хорошо, – я смотрю в небо. – Глаза торжественно вытаращены.
– И, обещаю, даже если всё сложится как можно хуже и сегодня звезды не будет, очень скоро я покажу тебе Эта-Аквариды.
– По-английски, пожалуйста.
Он смеётся.
– Метеоритный дождь. В мае. Тебе придётся ждать допоздна, но оно того стоит. Поверь мне.
– Хорошо, – я киваю. – Это что, приглашение на свидание?
– Именно оно.
Мы пьём чай и беседуем, тихо, как в юности, когда Жан и Аманда спали, а мы смотрели на небо над головой, и на несколько секунд умолкаем, когда Элиот указывает на ту или иную звезду или созвездие. Так мы лежали в Ле Туке – Лукас, Элиот и я – в саду Жана и Аманды, на одеялах, мальчики по бокам, я – посерединке. Я помню всё так живо и ярко. Мне было семнадцать. Лукас, зевая, говорил Элиоту:
– Если наша цель – уснуть, то я почти у неё.
– Нет, болван, – со смехом отвечал Элиот, – цель – не стараться сосредоточиться на чём-то одном. Просто смотри на небо, как на большую картину. Что-нибудь да увидишь.
– Вот она! – визжала я. Элиот стонал, закатывал глаза и говорил:
– Нет, Эмми, и это тоже самолёт.
– Давай сделаем вид, что это звезда, и пойдём смотреть телик, – предлагал Лукас. Элиот вздыхал и говорил:
– Всё небо – один большой телик.
Мы называли его занозой в заднице, но ему было всё равно. Мы смотрели в черноту неба, над нашими головами кружили летучие мыши, ночные птицы возвращались домой, но, не считая этого, ночь была тихой и спокойной.
Я думаю о Лукасе. Думаю, что бы он сделал, увидев нас сейчас за таким занятием. Ему бы это не понравилось. Я не сомневаюсь. Он наверняка сказал бы что-нибудь на тему того, что за мной нужно присматривать. Может быть, напомнил бы о том, что именно Элиот разболтал мою тайну, желая впечатлить девушку. Устроил эту нелепую пьяную игру, сломавшую мою жизнь, вынудившую меня бросить колледж, уехать прочь из города, прочь от всех знакомых лиц – и лишь Лукас и Аманда смогли помочь мне прийти в себя.