Тринадцатого числа эшелон прибыл. Высадили нас посреди поля. Вокруг ни одного строения.
Так и провели всю ночь под открытым небом, а рано утром приехали машины и повезли нас в колхоз.
Уплотнили к казахам.
Колхоз именуется “Знамя Ленина”. Кроме нас с мамой, оставили десять немецких семей. Остальных повезли дальше.
Условия – жуть! Скорее бы обратно домой.
Надо отправить Вите письмо. Завтра, все завтра.
Сегодня предстал перед нами председатель колхоза Булычев.
Осмотрел нас.
Теперь мы поступили под его покровительство. Не понравился он мне с первого взгляда.
Шталь дал ему прозвище Puppe. Пупс – перевел Аркадий Германович. Большая голова, выпяченный живот, лицо круглое, зубы с щербинкой, обвисшие щеки, нижняя губа оттопырена, покрыта белым налетом, будто молоко едва обсохло. Ему под пятьдесят или около того.
Он говорил, медленно пережевывая слова. В конце долгой и нудной речи спросил, остались ли вопросы. Заговорили хором.
Всех интересовало, когда им выдадут все, что полагается по квитанциям: хлеб, скот, дом, инвентарь.
Булычев призвал к тишине. “На все готовое приехали? Стройматериалов нет, хлеба нет. Скот колхозный. Хотите жаловаться? Не советую. Вы никому не нужны. Больше скажу. Всем плевать, сколько вас сюда доехало. И сколько останется в живых. А квитанции все мне на стол”.
От такой наглости не нашлось слов.
“Работать вас научим, лентяев”.
“И последнее. Все письма проходят через меня. Жаловаться не советую”.
В этот момент я похолодела. Как же? Булычев будет читать письма?
После председатель вызывал всех к себе по очереди.
Малышка так и осталась у меня. Я робко предложила Филиппу забрать ее, но он посмотрел на меня невидящими глазами. Так и записали девочку как мою дочь.
Председатель, кивнув на младенца, спросил: “Мальчик, девочка?” Я прошептала: “Девочка”. Вдруг почувствовала, что ее могут у меня отнять. Прижала младенца к груди. Не позволю. Никому не позволю ее забрать.
Но Булычев сказал только: “Следующий”. Отчего ему не доложили про смерть Татьяны?
Мне определенно везет. Удалось найти адрес старшей сестры Клары.
Наспех позавтракал и вышел из дома. Мама беспорядочно и суетливо раздавала ненужные указания. “Это положи сюда, это надо переставить, это убрать”. Она пытается чем-то себя занять, суетится, ходит из угла в угол.
Добрел до парка. Тихо необычайно. Солнце светит как ни в чем не бывало, осенние цветы кивают мне вслед. Кое-где на деревьях листья уже пожелтели. Я застыл, и мир заcтыл, и в этом затишье – притворном, не соответствующем действительности – я услышал стук собственного сердца.
Где ты, Клара?
Я знаю, что ты жива. Я бы почувствовал, случись что. Даже думать о том не стоит. Жду, жду от тебя вестей.
Нас подселили к казахской семье: мать, отец и девочка лет пяти. Домик глинобитный на две комнаты. Наша с мамой комнатка совсем крохотная.
Глава семейства, Даурбек, к нам расположен, между собой хозяева разговаривают на своем, непонятном нам языке. C нами Даурбек общается по-русски. Говорит, что в душе места больше становится, когда чужой язык понимаешь.
Дамира, жена Даурбека, запрещает дочери Гульдане к нам подходить. Считает, что мы, немцы, виноваты в войне. Ее можно понять. Она боится, что мужа призовут и она останется одна.
Смотрю на вещи, что мы взяли с собой, среди них сервиз, привезенный до революции из далекой Германии. Он как насмешка.
Письма пока не относила. Страшно.
Включились в работу по уборке урожая. Председатель обозначил сразу: кто не работает, тот не ест. Повезло, что все по большей части деревенские. Только мы с мамой и Филиппом не приучены к сельским работам, да Вагнер, который всю жизнь провел в деревне, но кормился уроками музыки.
Рихтер тут же сел в трактор. За день выполнил недельную норму.
Филиппа председатель невзлюбил. Его немецкий акцент режет слух, Филипп молчит, когда председатель к нему обращается. Сельскохозяйственным навыкам Филипп не обучен.
– Ты чего? Юродивый?
– Инженер он, не деревенский.
– Инжене-е-ер. А инженера мы отправим на навоз.
Давида жалко. Заходила сегодня к нему вместе с девочкой. Филиппа не было дома. Сидели рядом, молчали. Как он смотрит на свою сестру! Я назвала ее Каролиной.
Набраться бы смелости и отнести Булычеву письма. Да разве можно нести то, что написано? Придется писать заново и неправду.
Витя, Витя… Любимый мой. Когда же закончится этот страшный сон?
Клара – Виктору18 сентября 1941
Дорогой Витя! Любимый мой, родной.
Я добралась. У нас все хорошо. Нас подселили к казахской семье. Оказались мы в Акмолинской области, в колхозе “Знамя Ленина”. Встретили нас радушно.
Все мы ждем скорейшего окончания войны. И желаем советской армии побед!
С первых дней приступили к работе в колхозе.
Дорога заняла десять дней.
Я так соскучилась, Витенька!
Ты, главное, пиши.
На надо слов лишних. Просто – “Дорогая Клара!”. И я пойму, что все у тебя хорошо.
С любовью.
Твоя Клара
Клара, милая моя Клара.
Пусть нам хватит мужества и сил пережить все это. Как мне тебя не хватает. До судорог, до ломоты в костях. Я выпил водки, чтобы стало легче. Не становится. Приснись мне сегодня, прошу тебя, думаю о тебе постоянно.
Мама – в минуты душевного просветления – ругает меня: “Стыдно, Виктор, стыдно! Когда отец и братья на войне, стыдно убиваться”.
“Ничего, – говорит, – начнется учеба, забудешь о печалях своих”. Как просто у нее все! Забудется! А я не хочу забывать! Единственное, чего я хочу, Клара, это смотреть на тебя, прикасаться к тебе.
Клара…
Отчего письмо не приходит? Мне бы только узнать, где ты. Мы встретимся, и я буду держать тебя за руку, целовать губы, волосы, шею, плечи. Как мне тебя не хватает.
Занесла председателю письмо. Будь что будет.
Я быстро нашел дом Гертруды, позвонил в квартиру, услышал за дверью шорох.
– Гертруда здесь живет?
За дверью затаились. Должно быть, боится, что пришли незваные гости, подумал я.
– Гертруда? Гертруда, откройте, очень вас прошу. Это друг Клары. Виктор. Я ищу ее. Может, вам что-то известно?
Готов поклясться, что там, за дверью, кто-то был. Я прислонился к замочной скважине.
– Гертруда? Гертруда, это вы? Это Виктор, вы же помните меня? Друг Клары.
Я постучал еще раз. И еще. Но мне не открыли. Может, это вовсе не Гертруда за дверью?
– Вы не представляете, насколько это для меня важно. Я люблю вашу сестру. Слышите? Вам что-то известно о том, где она?
Бесполезно. С чего я взял, что она все еще здесь, когда всех немцев постигла такая участь? Отчего она должна была ее избежать?
Я был зол на то, что взрастил в себе надежду. Дурак.
Это верх бесчеловечности. Председатель заставил однорукую Паулину вязать снопы. Я вступилась за нее. Разве могла я поступить иначе?
Председатель отхлестал меня по щекам и велел заткнуться.
Паулина попросила за меня прощения.
Прощения? За то, что он ее унизил?
Как такое допустимо!
Я не намерена это терпеть!
Маме рассказывать не стала.
За нас, ссыльных, некому заступиться, но как только война закончится, я найду на него управу. Булычев пожалеет о своем поступке.
Славу Игнатенко не приняли в университет. Что же это делается? Человек с отличными результатами школу кончил, а в университете нам дали анкету заполнить, вот он и выложил всё как есть. Игнатенко парень честный. Прямо написал про отца: в тридцать восьмом арестовали, сослали в сороковом. За честность свою Славка получил отказ со стандартной формулировкой “в связи с отсутствием мест”. Пробовал в пед, тоже не берут. Теперь на фронт.
Стоит мне заговорить при матери о том, что поеду искать Клару, она хватается за сердце. Болезнь ее мне видится надуманной. Только и слышу: “Витенька, посиди со мной”. Точно при смерти.
Встретил на днях Колю. Собрался на фронт военкором.
Отец Колин уже вернулся. Навоевался. Если человек дрянь, то его и война не исправит. Ушел на фронт в июле, и вот вернулся с пробитой головой. О том, как это вышло, Коля рассказывает с усмешкой. Федор Палыч повадился к медсестрам в госпиталь. Пришел к нему солдат – за медсестру заступиться. Так Федор Палыч начал вопить: “Да как ты смеешь, щенок. Вот поживешь с мое, повоюешь”. Сцепился с этим солдатом, тот его по голове огрел – вот и вся контузия. К линии фронта Федор Палыч не приближался.
Спрашивал Коля, есть ли вести от Клары. Я сказал, что вестей нет и, если и дальше не будет, поеду ее искать.
“Да как же найти? Страна огромная”. Коля, Коля… Будто я и без него не ведаю, какая огромная у нас страна! Какой смысл вкладывал он в свое высказывание, подчеркивая масштабы нашей родины? “Даже и не пытайся, нет смысла в поисках”.
А в чем тогда смысл?
Вот уже который день Рихтер перевыполняет норму, а председатель не дает ему хлеба.