Амалия, дочь Рихтера, упала во время работ.
Булычев склонился над ней. Я оказалась рядом и услышала, как он произнес:
– Хороша…
Ужасный, подлый человек.
Шталь напомнил Булычеву про квитанции.
– Какие квитанции?
– Как же?
– Ничего не знаю.
Вот ведь паразит.
Велел, чтобы о еде и не заикались. От дюжины колхозных куриц за последний месяц нет ни одного яйца. Корма тоже нет, рискуют потерять скот. А если кого кормить, нас или скотину, то выбор очевиден.
Шталь попытался выяснить, отчего нехватка зерна. Булычев на него накинулся. План по сенокошению не выполнен. Машин нет, техники нет.
После колхозного собрания казах рассказал Шталю, будто Булычев продает колхозное масло, пока колхоз голодает.
Но все молчат. Всем страшно.
Клара – Виктору29 сентября 1941
Дорогой мой, любимый Витя!
Скоро мы встретимся, я в это верю. Подумай сам, разве наша сильная советская армия не сможет в кратчайшие сроки разбить неприятеля?
У нас здесь говорят, что и зимы враг не протянет. Значит, через несколько месяцев мы снова будем вместе!
Но без тебя и день, и час – это очень много, Витя. Прогоним неприятеля, и будем вместе. Всегда-всегда!
Ой, Витенька, какое это будет счастье! Только представь!
У меня от одной только мысли сердце замирает и голова идет кругом! Неужели это все закончится?
Я каждый день представляю, как мы гуляем вместе. И словно вижу тебя перед собой и бегу к тебе, и падаю в твои объятия. И ничего больше не нужно, Витя.
Буду ждать тебя возле университета после занятий, ходить на репетиции в театр, и снова все будет как прежде. И папа будет с нами, и мама будет счастлива. И все живы-здоровы.
На прежнее письмо ответа не пришло. Пиши, любимый мой, хоть пару строк.
Очень жду твоего письма.
Клара
Иногда до меня долетают обрывки мелодий, звуки. Ты стоишь на сцене в платье в горошек, я сижу в первом ряду. В такие моменты пьянящего беспамятства мне кажется, что я могу коснуться твоей руки, вдохнуть запах. И я пытаюсь поймать твой образ в сети воображения, чтобы он запутался, как муха в паутине. Отныне ему никуда не деться. Но он исчезает. Исчезает…
Клара…
Успокаиваю себя тем, что в условиях войны письма могут задержаться в пути. Надо ждать и верить.
Маму пора показать врачу. Вздрагивает от каждого шороха, на улицу не выходит. Страшно оставлять ее одну.
Университет? Пойду учиться в более спокойные времена. Как сейчас думать об учебе? Есть вещи важнее.
Вагнер совсем раскис.
“Я жил хорошо, я играл, я жил музыкой… А что теперь? Я как скотина. Грязная, изможденная скотина… Я задушусь. Удавлюсь в петле. Дайте мне удавиться…”
Упаднические настроения Вагнера не остались без внимания председателя.
Он заявил, что такие элементы, как Рихард, вносят дезорганизацию и разложение. “Позор! Такого человека пригрела советская власть? Довольно, больше ни куска хлеба”.
Страшно мне за Вагнера. Он человек хороший. Правда, слабый. Но ведь человек не обязан быть сильным, правда? Его задача просто жить. Жить свою скромную жизнь, жить так, как получается. Не всегда храбро, не всегда героически.
Лишь бы обошла беда Рихарда. Глядишь, председатель забудет свои обещания и Вагнер не останется без хлеба.
Витенька, отчего мне не приходит от тебя письма?
Мне бы только знать, что ты жив. Остальное не важно.
Мама невыносима. Лежит с утра. Не желает вставать.
Боюсь, как бы и мои нервы не расшатались в такой обстановке. Держусь внешне довольно спокойно, а внутри всего колотит. Хочется погрузиться в какое-нибудь бессознательное состояние, притвориться беспомощным и глупым – ничего не вижу, не слышу, оставить ее и уехать в университет.
Выполнил работу для себя непривычную. Вымыл пол, посуду, наготовил супа. Получилось съедобно, делал строго по рецепту из бабушкиной тетради.
Встретил Галку – вот беззаботное создание.
– Ой, Витя, у тебя на рукаве нитка.
И коснулась моего локтя.
Готов спорить, эту нитку Галка сама же и повесила.
– Красная. Ой, а давай на любовь погадаем. Обмотай нитку вокруг пальца…
– Галь, мне не до этого.
И Галка стала наматывать нитку себе на палец, произнося громко:
– А… Б… В… Г! Витя, любовь у тебя на букву “Г”. Кто бы это мог быть…
– Гоголь, – отвечаю.
И пошел прочь.
От Клары по-прежнему нет вестей.
Мама сходит с ума. Сегодня произошло следующее. Обедали спокойно в тишине, как вдруг она скинула тарелку с едой со стола. Следом полетели сахарница, чашка. А взгляд… Безумный! Я не знал, что и делать. Она не видела меня, не понимала, где находится. И вдруг обмякла, руки упали, глаза закрылись.
Пока убирал осколки, порезал ступню и вспомнил, как Клара порезала ногу об острый камень.
Клара, помнишь? Ты бегала босиком, а я все тянул одну песню, что однажды ты порежешь ногу – и вот порезала. Я обвязал ступню лопухом и нес тебя до дома, а ты всю дорогу твердила, что это я накаркал. А я был так счастлив, что несу тебя, что ничего вокруг не замечал.
Что же делать с мамой?
Неприятель подошел к Москве. Немыслимо, непоправимо.
В наши головы вложили идею, что причина отступления – вероломство, внезапность, предательство. Сейчас соберемся, дадим отпор! Страна советская – непобедимая. Но где же долгожданное “Враг бежит!”?
От Семена недавно пришло письмо – порывистое, стремительное. Пишет, что влюбился в медсестру. Не прошло и месяца, а он влюбился. В сражениях пока не участвовал, рвется в бой.
От Вани уже почти два месяца нет писем, но отчего-то я уверен, что он жив.
Решив, что председатель задобрен, Шталь аккуратно напомнил про квитанции.
– Какие квитанции?
– Как же? Вы у нас собрали. На обмен.
– Я собрал? Врешь. Не было никаких квитанций.
Подлый человек, не устаю это повторять. Обобрал нас. Жаловаться?
Кому?
Никому нет до нас дела. Нас отправили с глаз долой на верную смерть. Если мы все перемрем, никто и не заметит.
Отчего же ты не пишешь, Витя? Доходят ли тебе мои письма?
Папа? Что сейчас с ним? Думаю о нем каждую минуту. Что он делает? Не голоден ли?
Очень трудно переживать все одной, не с кем поделиться. Маму лишний раз расстраивать не хочу, ей и без моих страданий тошно.
Мать дни напролет кричит и ругается. Я уже не обращаю внимания. Черт ее знает, чего ей надо? Не отчий дом, а палата № 6.
Провожал Колю.
Подался в военкоры. Чего, говорит, ФЭД лежит, пылится?
Он рассказал мне про “звездочку Гориккера” – противотанковые ежи, разработанные советским инженером Михаилом Гориккером. Ежи эти рядами выстроились вокруг столицы, охраняют Москву.
Что-то вдруг всплыло в памяти. Я покрутил слово “ежи… ежи…”. Бабушкин сон. “Иду, а мне ежи в ступни впиваются…”
Да что же это я удивляюсь? Разве в новинку мне бабушкина способность видеть во сне больше, чем наяву?
К слову, о снах. Сегодня ночью Клара убеждала меня не отказываться от университета. Спорил с ней, пока не осип. Отчего я не догадался спросить, где она? Да разве ж во сне мы мыслим здраво.
Отчего я не ценила свободы, когда ее было вдоволь? Все мне казалось, что жизнь моя – сплошные ограничения.
Подумаешь – не пускали в театральный!
Не замечаем, не ценим того, что есть, пока не отнимут. Какой свободной я была! Могла открыть окно, выбежать во двор, идти, куда вздумается, целовать Витю, обнимать и говорить, говорить, говорить… А главное, я могла быть смелой. Ничего не бояться.
Отвратительное – до тошноты! – чувство страха. Его вкус я запомню на всю жизнь.
Утром у мамы был приступ.
– Витя, я умираю, Витя. Сердце! Сейчас выпрыгнет. Воздуха! Воздуха не хватает. Мне страшно, Витя.
Я подбежал к матери.
– Что мне сделать?
Она побледнела, в глазах застыл ужас.
– Мне нечем дышать.
Я открыл окно.
– Бежать за врачом?
– Не уходи! Мне страшно, Витя, мне страшно… Сердце сейчас выпрыгнет.
– Дыши, постарайся вдохнуть глубже.
– Не уходи!
Она глотала воздух ртом. Я думал о том, что сейчас, в это мгновение, у меня на руках умирает мать. Отчего-то подумалось: “Что я скажу отцу и братьям, когда вернутся? Чем себя оправдаю?”
Приступ закончился так же внезапно, как и начался. Сколько он длился? Десять минут? Двадцать? Кажется, она сама удивилась, что снова может спокойно вдохнуть. К лицу прилила кровь, ужас в глазах сменился сначала удивлением, затем безмятежностью. Она блаженно прикрыла глаза.
– Может, все-таки позвать врача?
– Посиди еще немного, Витя. Посиди. Все прошло.
Сегодня вдруг заявилась Галка. Вел себя с ней по-хамски.
В дверь постучали, я крикнул: “Кто?” – “Это я, Галя”. – “Я занят”.
Но мама уже пошла открывать.
Галя улыбалась.
– Проходи, Галина, чаю попьем.
Галка щебетала без остановки. Мама посидела с нами, а потом ушла в соседнюю комнату, сославшись на головную боль. Галка продолжила щебетать. В конце концов я не выдержал: