– Извини, но тебе лучше уйти. Мне готовиться надо.
Галка – наивное создание – часто заморгала.
– Ой, я тогда завтра зайду, хорошо?
– Завтра я тоже буду занят.
– Весь день?
– Весь день.
– Как жалко, Витя. В университет, да? Готовишься? Ой, Витя! Ты такой умный, Витя!
– У вашей матушки нервы.
Врач выглядел так, точно родился еще при Николае I. Маленький, высохший, лицо в глубоких морщинах, руки трясутся. Он прошаркал к кровати матери. Возможно ли в столь преклонном возрасте оставаться в здравом уме?
– Нервы? И что же прикажете делать?
– Спокойствие, сон, оградите ее от новостей.
– Да как тут оградишь? Война.
– Да разве впервой?
В самом деле, разве словом “война” напугаешь человека, прожившего сотню лет.
– Может, лекарство какое пропишете?
– Тут, видите ли, какое дело. С организмом все у вашей матери в порядке, но вот здесь… – Он легонько постучал по голове. – Здесь сбой. И я, увы, бессилен. Пусть попьет травы.
– Но она задыхалась.
– Она думала, что задыхается.
– Значит, она все придумала?
– Почему сразу придумала? В тот момент она действительно чувствовала, что задыхается. Понимаете, молодой человек?
Я не понимал.
– Если это ей только кажется, значит, это не опасно?
– Как сказать. Для жизни – нет, а вот для нервной системы… Видите ли, во время приступа она испытывает сильный страх. Нужно, чтобы кто-то был рядом.
– Но я не могу всегда быть рядом!
Так мы ни к чему и не пришли.
Только и остается надеяться, что приступы больше не повторятся.
О том, как сложились наши отношения с хозяйкой дома, красноречиво скажет один случай.
Недавно я решила задобрить Дамиру. Посуда у Искаковых вся в трещинах. Увидев, что они пьют из сколотых чашек, я предложила маме: “Давай достанем наш семейный фарфор”.
Мама была против. “Есть нечего будет, продадим”.
“Да ведь с хозяйкой важнее отношения добрые наладить. Глядишь, и не даст нам с голоду умереть”.
Я указала на сколотую чашку.
Увидев фарфор, Дамира ничего не сказала. Посмотрела надменно, взяла нашу посуду и разлила в нее кипятка.
Не дойдя до стола всего ничего, Дамира выпустила поднос из рук – прямо перед нами. Мне на платье разлился кипяток. Маме обожгло ногу. Наш драгоценный фарфор разбился, уцелела лишь одна чашка.
Дамира посмотрела с ухмылкой. Даурбек закричал на жену по-казахски. Дамира закричала на него в ответ. Хлопнула дверью и вышла.
Мама не произнесла ни слова.
Да и с чего казахам относиться к нам доброжелательно? Через несколько домов от нас казахская семья. Девушка на сносях, а муж записался добровольцем. Скрывал от жены до последнего – чтобы зря не волновалась. Он уехал, а она на следующий день родила. Недоношенного, сморщенного, крохотного.
За что им нас любить?
Что станется со столицей? Неужто уже и Москва – фронт?
Нет, просто так не отдадим. За каждый дом советские солдаты сражаться будут.
Снова без приглашения заявилась Галка.
– Галя, ты не вовремя.
– Шла мимо и дай, думаю, зайду. Пойдем гулять, Витя? Погода на улице – красота!
– Галь, я сейчас занят.
– Очень?
– Очень.
– Вить? Ну, может, хоть на полчасика?
Я покачал головой.
– Как жалко.
И я закрыл дверь. Жестоко? С Галкой по-другому нельзя.
У Толстого в “Войне и мире” есть изумительный момент – раненый Болконский смотрит на небо над Аустерлицем и словно впервые замечает его. Вот и я сегодня прилег в парке и словно впервые увидел, какое прекрасное небо над головой.
Мне хотелось бы верить, что это теперь со мной навсегда.
Клара, дорогая моя… Сегодня ты мне приснилась. Аккуратно коснулась моих губ своими, провела пальцами по ладони, и я уже не мог держать себя в руках. Обхватил твое лицо ладонями, впился жадно.
Шел вчера по аллее. Парень с девушкой стоят под фонарем, он шепчет ей что-то на ухо, она смеется. И так больно стало. Ускорил шаг.
Я верю, что ты жива. Это единственное, что поддерживает во мне силы.
Клара – Виктору21 октября 1941
Дорогой Витя!
Что же ты мне не пишешь?
Я отправила тебе столько писем, но не получила ни одного.
Ты поступил? Конечно, поступил, что же я глупости спрашиваю. Как ты мог не поступить?
Как учеба?
Не знаю, получил ли ты прежние письма, потому расскажу немного о нашей жизни. Живем в казахской семье. Хозяин дома, Даурбек, врач, знает русский язык и очень к нам добр. Колхоз наш “Знамя Ленина” процветает. Приехали и сразу включились в работу.
Председатель выполняет свою работу отлично. Иногда даже чересчур.
Самое главное, что мы живы-здоровы. Еды не так много, да где ее сейчас много? Война, все на фронт. Мы не жалуемся. Как можно жаловаться, когда солдаты, молодые ребята, сражаются за нас на войне?
Желаем нашей армии скорейшей победы.
Как твое здоровье, Витя? Здоровы ли мама с бабушкой? Что пишут братья?
Пиши обо всем, дорогой мой.
Мне главное знать, что ты жив. А я со всем справлюсь.
С любовью, Клара
Надежда вспыхнула и погасла.
– Письмо, письмо, Витя, Витенька!
Мама сжала его, бумага смялась. И вдруг воскликнула:
– Это не нам. Чужой, чужой почерк. Там похоронка, Витя! Не открывай!
Она выпустила письмо из рук.
Я поднял его в надежде, что это письмо от Клары.
“Славинский Павел Викторович, 1897 г.р., находясь на фронте, пропал без вести”.
Мама схватилась за голову, застонала:
– Паша, Пашенька…
Я оцепенел. Пропал без вести?
– Это какая-то ошибка, – сказал я вслух.
Но мама меня не слышала. У нее случилась истерика. Уже привычная мне.
Отчего не доходят письма? Знаешь, о чем я думаю эти дни? О том, что раньше я неправильно тебя любил, а теперь – правильно. Без пылкой страсти, которая, как спичка, быстро сгорит, и ничего не останется. Теперь я люблю сдержанно, размеренно. Навсегда.
То ли председатель не отправляет писем, то ли письма теряются в пути. Мама писала Гертруде и папе, ответа нет.
Что сейчас творится? Возможно ли письму дойти до адресата? Не подошел ли враг к Саратову? Если к Москве подошли, отчего бы к Саратову не подойти? Новости доходят к нам с большим запозданием.
Прихожу к Булычеву с письмом, как на явку с повинной. Голова опущена, взгляд в пол. Сама себя не узнаю. Где моя былая смелость?
Если бы не было мне так важно, чтобы Витя получил письмо, я бы бросила его небрежно председателю на стол и ушла. Но мне боязно, что он и вовсе не отправит письма.
А может, он и не отправил ни одного? Смотрит лисьими глазами, скалится. Поди угадай, что у него на уме.
Мной движет отнюдь не любовь – сострадание к женщине, которая меня родила. Поразительные вещи выкидывает жизнь. Моим воспитанием занималась бабушка. Я пытаюсь откопать в памяти хоть что-то – доброе слово, теплый материнский взгляд, слова поддержки. Хоть что-то, хоть что-то… Ничего. Пусто! Она всегда витала в своих мыслях, а я старался не нарушать ее душевный покой.
Из нас троих она по-настоящему любила только Ваню – своего первенца. Он умел угадывать ее настроения. Семен – гордость отца. На меня родительской любви не осталось.
Помню, как мама сказала однажды, что третья беременность пришлась некстати. Я так и чувствовал себя всегда – некстати. Она с радостью передала меня бабушке.
И вот я единственный мужчина в доме.
Мне бы бросить все и поехать за Кларой. Но куда? И как бросить мать, когда она в таком состоянии?
Я как увидела, глазам своим не поверила.
Что он здесь делает? Первая мысль – обозналась.
Мурашки пробежали по коже.
И сразу подумалось, что они с Булычевым заодно. Уж больно он весело беседовал с нашим председателем.
Кажется, он удивился не меньше моего. Нужно было видеть его лицо в тот момент, когда он повернул голову в мою сторону и вдруг замер. Булычев проследил за его взглядом и гаденько осклабился.
– Знакомы?
– Нет, – отчего-то соврал Михалыч.
Как он здесь оказался и отчего Булычев к нему расположен? Эти вопросы не дают мне покоя.
Во сне приходила бабушка и тихо пела:
Узор судьбы чертит неслышный след:
Твое лицо я вижу вновь так близко;
И веет вновь дыханьем прошлых лет
Передо мной лежащая записка…[37]
Где же та записка, которой я так жду?
– Говорят, собственная тетка и сдала.
– А хорошо он устроился.
– Один кузнец на несколько колхозов.
– Как так?
– А вот так. Его Булычев теперь чуть что вызывает.
– Неужели среди казахов кузнеца нет?
– Выходит, что нет.
– А он здоровенный детина…
Я догадалась, что речь идет о Михалыче, прислушалась.