– Так он тоже из немцев? Отчего же Булычев с ним так любезен?
– Кто его разберет. Он к нему и в гости заезжал. Я сама видела.
– Как он вообще попал сюда?
– Говорю же, тетка родная сдала. Пришла куда следует и сказала: укрываю немца.
– Так и сказала?
– Так Миша рассказывал.
– Вот ведь гадина.
– Не говори.
– Миша, как ты его ласково.
– А чего, мужик видный.
– Видный. Я бы и сама… Да разве он на меня посмотрит? Он мне в сыновья годится.
– Ирма!
– Что Ирма? И устроился хорошо.
– Мы здесь ненадолго.
– А ты почем знаешь?
Из диалога Ирмы и Паулины я поняла, что Михалыч живет в соседнем колхозе. Час от часу не легче.
Клара, дорогая моя Клара… Сегодня во сне я ясно увидел тебя: твое лицо, фигуру, цвет кожи, смеющиеся глаза – так ясно, как не бывает во сне. Ты поцеловала меня в щеку и рассмеялась. Я приподнял твой подбородок, поцеловал губы, скулы, ресницы. Ты прижалась ко мне, от тебя шло живое тепло. Я зажмурился от счастья и, проснувшись, долго приходил в себя. До сих пор чувствую вкус твоих губ.
Мой любимый праздник. Я любила его больше, чем собственный день рождения. Всеобщая радость, народная гордость. Что теперь? Что теперь…
От Клары писем нет.
От отца тоже.
Мама сходит с ума.
Ночью меня разбудил смех, ринулся в спальню и застыл в дверях. Мама сидела на кровати, раскачиваясь. Меня как парализовало, я не мог тронуться с места. Услышал как бы со стороны свой голос:
– Ну, ну, успокойся, успокойся.
Мне бы подойти, а я стоял как вкопанный.
– Ты меня слышишь?
Ее глаза сверкнули.
– Кто здесь?
– Мам, это я, Витя.
Она уставилась на меня и смотрела не отрываясь. Под ее взглядом мне становилось не по себе. Вдруг мышцы лица расслабились – узнала. Она легла и как будто успокоилась. Позже я проснулся еще раз. Сквозь стенку слышал, как мама бродит по комнате и бормочет что-то себе под нос. Так и не смог заснуть.
За прошедшее время пережили очень много горя.
Только здесь я поняла, как же сильно люблю Волгу, как мне ее не хватает. Сильных волн, которые разбиваются о камни, особого волжского запаха. Окунуться бы сейчас в холодную воду, и чтобы она смыла все страдания, что выпали на мою долю.
Я верю в наше будущее. Верю в то, что впереди только светлое и прекрасное. Добро непременно победит. Но сколько же в мире зла, сколько страха и отчаяния.
Получил продукты по карточкам.
Мама совсем плоха. Последние дни твердит: “Витя, давай уедем отсюда. Увези меня, увези. Я его по ночам вижу. И в отражениях. Он здесь, Витя, понимаешь? Ложится рядом со мной или сидит за столом, говорит со мной”.
Пытаюсь ее вразумить.
– Нам не пришла похоронка. Отец жив.
Она в слезы.
– Умер, умер. Уходить не хочет.
– Ты же никогда в такие вещи не верила. И бабушку ругала.
– Нет, он из этого дома не уйдет. А я так не могу, я с ума сойду.
Оставить маму в таком состоянии не представляется возможным.
Боюсь, быть чему недоброму.
Я уже подходила к дому, когда кто-то схватил меня за локоть, прижал спиной к стене, закрыл рот ладонью.
– Не кричи.
Я попыталась вырваться.
– Обещаешь не кричать – отпущу.
Я пнула его.
Михалыч больно сжал запястье.
– Да что я, насильник какой? Мне поговорить надо. Молчать будешь?
Я снова попыталась вырваться.
– Раз не хочешь по-человечески, тогда слушай. О нашем знакомстве не болтай. Мне проблемы лишние не нужны. Нужна будет помощь – обращайся. Ну, иди. Что встала.
Я побежала домой.
Город просыпается. Лает собака. Вчера было пасмурно, вечер наступил в обед. А сегодня утром раздвинул шторы. Ба! Так и остался стоять у окна. Снежинки – пушистые, нежные – усыпали землю своими телами.
Усыпали землю телами… Мрачно.
Отчего-то казалось мне, что ноябрь будет переломным. После того как Керчь была оставлена, мнилось – вот оно! Видать, ошибся.
Сталин говорит, еще “годик”[38]. Сколько жизней унесет этот “годик”. На войне год за десять, не год – годище.
Неизвестность лишает душевных сил. Нет вестей ни от Клары, ни от Вани, ни от Семена с отцом.
Мама вчера вновь была не в себе. Ее мысли и чувства путались. И сколько я ни пытался призвать ее к порядку, собой она не владела.
Пришло письмо из деревни Клары.
“Ну что, парень. Нашлась твоя Клара. Товарищ пишет, что ехала с ним некая Клара из Энгельса. Правда, он ее давно не видел. Расселили их по разным колхозам. И теперь она может быть за сотни километров”.
Сердце мое забилось чаще.
“Молоденькая девушка. С дочерью”.
С какой еще дочерью?
“Девочка тоже в порядке. И паренек с ней, мальчишка. Пересеклись на перевалочном пункте, а потом их повезли дальше”.
Девочка? Паренек?
Я готов был взвыть. Не она! Не моя Клара.
Считаные дни до начала занятий в университете. Предстоит решить, оставить эту затею или ехать в Саратов.
Безразличие. Ничего не хочется, не к чему себя приложить. Знаю, что должен найти в себе силы, но где их взять?
Мать бросить нельзя, от Клары нет вестей. Чувствую, что жизнь без нее для меня не существует. Написанное в мирное время мне сейчас совсем не понятно. О чем я думал? Чем жил? После войны, как мне кажется, я стану другим человеком. Пройдут дни и месяцы, кончится война. Я открою дневник и прочту свою историю военных дней. Историю разлуки и радостной встречи. Знать бы заранее, что день грядущий несет.
Поражаюсь порой, как вовремя случаются некоторые встречи. Сегодня столкнулся с Евдокимом Петровичем.
– Виктор? Славинский? Не ожидал, не ожидал. Что отец?
– На фронте.
– О как. Какие вести?
– Честно говоря… Уже давно вестей нет.
– О как.
Я кивнул.
– А мать что?
– Боюсь оставлять ее одну. Здоровье подводит.
– Что такое? Молодая еще. В университет поступил?
– Поступил.
– О, это мы уважаем.
– А Игорь?
Евдоким Петрович махнул рукой.
– Куда там… На фронт собрался.
– Сказать по правде, и я отчисляться думаю.
– Не вздумай! Поступил – учись.
– Мать одну оставлять не хочу.
– Так бери с собой в Саратов.
Я покачал головой.
– Где жить там с ней?
– М-да…
Он задумался.
– А ты знаешь… Я обещать не буду, но… Попробуем. Попробуем. – Он похлопал меня по плечу.
На том и расстались.
На следующий день он сам пришел к нам. Я боялся, что у мамы при нем случится приступ, но она была спокойна и безмятежна.
– Алла? Виктор говорит – больна. А ты цветешь.
Мать слегка улыбнулась.
– Пустует в Саратове одна квартирка. Хоть завтра заселяйся.
– Да как же, вот так запросто?
– Хозяева едва ли объявятся.
Я подумал, что они, должно быть, тоже были принудительно высланы. Первый порыв – отказаться. Но такие предложения поступают не каждый день. Я поблагодарил Евдокима Петровича, попросив день на раздумья.
Знать бы заранее, какое решение окажется правильным.
Решено. Едем в Саратов.
Мама умоляет собираться как можно скорее.
Встретился вновь с Евдокимом Петровичем, узнал наш новый адрес.
Пришлось идти на почту, просить тетю Шуру переправлять письма в Саратов. Она посмотрела на меня барственно и сказала, что постарается, но ничего обещать не может.
То и дело на глаза попадалась Галка. Следит она за мной, в самом деле?
Стоит выйти из дома – она тут как тут. Может, совпадение.
Уже жалею о том, что все это затеял. Какой Саратов? Что мама там будет делать? Тут соседи – все свои, могут помочь, а там?
Мама уверяет, что только на новом месте она обретет спокойствие. Придумала себе, в самом деле. Будь бабушка жива, она бы ее вразумила.
Галка прознала о нашем отъезде. Прибежала растрепанная, запыхавшаяся.
– Куда? Куда, Витя?
– В университет.
– Как же… А что же я?
Галка смотрела на меня с мольбой. Из левого, косящего к переносице глаза выкатилась слеза.
– Витя, ты будешь мне писать?
– Да о чем же тебе писать?
– Хоть о чем, хоть пару словечек. Иначе я, иначе я… Витя, как я без тебя?
– Да что ты в самом деле. Мы как школу окончили, так и не общались почти.
– Обещай, что напишешь. Обещаешь? Что ты молчишь? Хочешь, на колени встану?
– Галь, да ты с ума сошла!
– А что, если сошла?
– Галь, брось. Мне собираться надо.
– Все тебе некогда, все у тебя дела. Ничего, я подожду. Сколько нужно ждать буду. Только пиши, а то я… Что тогда со мной будет.
Да что она, в самом деле, себе придумала?