Семен женился на медсестре. Мама возмущена: шесть месяцев на фронте, а уже женился. В условиях войны все быстрее. Любовь, свадьба. Семен так и пишет: “Хочется успеть пожить”.
Как попал в госпиталь, толком и не объяснил. Что-то несерьезное. Пара недель – и вернется в строй. Когда сражаются за каждый метр родной земли, не время лежать.
Вспоминаю, как мы с Семеном дрались на деревянных мечах в детстве. Семен всегда побеждал, а я бежал к бабушке жаловаться. Вот и сейчас. Он сражается, а я возле маминой юбки.
В конце письма: “За меня не волнуйтесь”. Да как же не волноваться?
У Давида температура и озноб, жалуется на головную боль и тошноту. Есть не хочет (да ведь и есть нечего). Мне страшно за маленького Давида. Я не могу допустить, чтобы… Нет, и думать не стоит. Давид поправится, он сильный мальчик. Даурбек сказал, что бояться нечего.
Нестерпимо больно думать, что жизнь раздавлена. Лучше не вспоминать о том, что было раньше, лучше не сравнивать. Ожидание, бесконечное ожидание – все вернется на круги своя, кончится война, Клара вернется, и все будет как прежде. Живу по привычке.
Как расточительны мы были. Глупые! Не ценили счастья. Ведь могли любить, ведь были свободными людьми.
Взглянул случайно в зеркало. Вид мой жалкий. Уголки губ опущены, под глазами синяки усталости, взгляд пустой. Найти бы в себе силы верить в лучшее, несмотря ни на что. Тяжелое раздраженное состояние.
Не устаю поражаться находчивости Шталя.
Приехал на днях к председателю соседнего колхоза. Договорился с Булычевым, чтобы тот его пустил, а уж как – одному богу известно. Показал диплом агронома-организатора. А там на весь колхоз ни одного рабочего с высшим образованием. Вот и назначили нашего Шталя агрономом сразу в три колхоза. Получил Шталь лошадь, объездил свои владения. Он отлично держится в седле. Говорит, в Гражданскую выучился.
Не просто так Шталя старостой выбрали. В любых условиях не пропадет.
Шталь принес целый мешок отходов пшеницы. Камешки мелкие, сор, зерна горчака. Сели перебирать. Там, глядишь, лепешек напечем. Надо смотреть внимательно. Проглядишь – и мука испорчена. Отходы отдают без строгого учета, за них Шталю отчитываться не придется. Перебрали, Шталь забрал, отвез на мельницу и привез муку. Вот счастье-то!
Задача перед Шталем стоит трудная. Стал объезжать подведомственные ему колхозы, выяснилось, что большинство из них не готово к севу. Вот-вот пора развертывать сев, а семена не завезены на участки.
Как бы нашего Шталя… Да что я о нем пекусь. Неужто Шталь пропадет? Глупости. Такие люди не пропадают.
Встречали ленинградцев. Вышли из вагонов – худые, кожа да кости. Испытал невыносимые угрызения совести за свою сытую тыловую жизнь.
На днях должны прийти эшелоны, перевозят Ленинградский университет. В беспримерное время живем! Будем учиться вместе с ленинградскими коллегами.
Нагнал меня возле университета молодой человек.
– Виктор Славинский?
– Ну.
– Держи.
И передал мне потрепанную тетрадь.
– От брата твоего, Семена.
Я побледнел.
– Семен мертв?
– Да что с ним будет. Ну да мне бежать надо.
– Стой! Как он там?
– Да покуда мне знать? Мы в декабре расстались. Велел найти тебя, передать.
Смеялся над Витькой, что он вечно с тетрадкой. А теперь сам. Так если не вести записей, все сольется в одно.
Пахнет трупами. Немецкие бомбардировщики постарались.
Просидели в окопе весь день. Взрывы. Ад. Первостепенная задача – сохранить ум.
Где же наши самолеты? Вокруг живые трупы.
Спал не больше двух часов. Непрерывно бомбят.
Твердят заупокойную. Только и слышу: “Ныне и присно и во веки веков, аминь”.
Разозлился, попросил заткнуться.
Зря это я.
Новостей до нас не доходит. Последнее, о чем слышал, – бомбили Москву. Не дошли ли еще до Саратова? Какие города сдали?
Слухи ходят самые невероятные, друг друга взаимно исключающие. Цепляемся за те, что обещают скорую победу. Говорят, самолетов вражеских стало меньше. Наши ястреба стараются. Может, в одном из ястребов – Ваня.
Немецких самолетов и впрямь второй день не видать. Но это ли повод расслабиться?
Сложно жить в неведении.
Куда идем? Где нынче фронт? Непрерывно бомбят.
Рано радовались. Самолеты противника проносятся один за другим. Наших не видать.
Слышны взрывы.
Мимо провезли раненых. Отчего кажется, что другой смертен, а ты нет? Послушал их бессвязные рассказы.
На политзанятиях говорят, у немцев потери – больше миллиона человек.
Цифры выдающиеся. Наши потери не разглашают.
Если у немцев отнято миллион жизней, сколько советских солдат полегло?
Наши оставили Смоленск. Лучше никаких вестей, чем такие. А впрочем.
Дороже всего вести из дома.
От Витьки письмо пришло. Хорошо, что Витька остался дома. Ему здесь не место.
Ранило. Несерьезно, но есть некоторые последствия. Отправили подлечиться.
День пасмурный. Как там дела у Ивана в этот нелетный день?
Лучше звуки взрывов, чем стоны соседей по палате. Под взрывы привык засыпать. А здесь не могу. Много покалеченных. Без ног, без рук.
Медсестра просто красавица.
Написал два письма. Одно маме, другое Витьке. Как я рад, что он там. Что война не добралась до Волги. Пусть так и будет впредь. А мы не позволим, чтобы добралась.
Красавицу-медсестру Ниной зовут. Перевязки делает нежно. Грудь у Нины тяжелая, габаритная. Все солдаты от Ниночки без ума.
Теперь я муж. Благословил нас с Ниной однорукий солдат Матвей с соседней койки. Без брака, говорит Нина, как-то не по-людски.
Вот я снова в строю. Готов идти в бой. Холод страшный, да не беда. Нам это на руку. Зима! Зима союзница наша. Как Наполеона погубила, так и немца погубит.
Ишь чего удумали. Не отдадим Москву.
Прошагали 50 км под артиллерийскую перестрелку.
Митька жалуется, что самолетов наших не слышит, только немецкие.
Где, говорит, ястребы-то наши?
Ты, говорю, Митька, на ухо, видно, туг, что одни мессершмитты тебе слыхать.
Читали все дружно речь Сталина. Верно говорит. За годик управимся. Глядишь, раньше.
Старшего лейтенанта арестовали за упаднические настроения, переданные в дневниках. В Красной армии действует негласное правило – ничего не записывать.
Да и надоело мне вести дневник.
Витька, жди. Одного с контузией возвращают домой. Передаст тебе мой дневник, коли по пути не потеряет.
Маме не вздумай показывать.
Словами не передать, какую радость я испытал, читая обрывочные записи Семена. Знать бы только, что он жив, что живы Ваня и Клара. Остальное неважно.
Прошло полгода.
Так и не получила от Вити ни одного письма.
Сдается мне, мои послания не проходят цензуру Булычева.
Вчера узнала от Ирмы, что есть одна девушка в ауле, через которую можно отправить письмо.
Стоит ли рисковать? Случись что, на кого я оставлю маму, Давида, Каролину? Страшно. Как страшно жить.
Ваня прислал письмо с просьбой передать Ладе.
“Дорогой брат Виктор.
Неудобно обращаться к тебе с просьбой, да больше просить некого.
Молчит моя Лада уже три месяца. Боюсь, письма мои ей не приходят.
Передай лично. Чтобы я был покоен.
Если умирать, хотелось бы знать, что она меня ждет.
Почта работает с перебоями. Сослуживец вчера хвастался, что вручили сразу два письма – от жены и от матери. И мне от мамы письма приходят, от тебя приходят, отчего бы от Лады не приходить? Отправил с десяток, не получил ни одного.
Надеюсь, она жива-здорова.
Со мной все в порядке.
Как сам, Виктор?
Жду ответ. Твой брат Иван”.
Поняла, что больше так не могу.
Передала письмо казашке Диларе. Будь что будет.
Мне важно знать, что Витя жив.
Выполнил я просьбу Ивана и что теперь писать ему – ума не приложу. Приехал в выходные в Энгельс и сразу к Ладе:
– Лада, здравствуй. Ваня просил передать, что письма твои ему не приходят.