Отругала ее.
Весна пришла. Какое счастье! Хочется расцеловать весь мир. Клара… Думаю о тебе каждый день. Далекая моя, любимая…
Брожу вдоль Волги и слышу твой голос. Я говорю тебе о любви, а ты смеешься. Ты смеешься, я хватаю тебя за талию, прижимаю к себе, целую. Руки тоскуют по тебе, тоскует плечо, привыкшее к тому, как ты кладешь на него голову. Сидим на берегу, ты напеваешь песню.
Сегодня ночью особенно грустилось. Я сидел у открытого окна, и вдруг стало так нестерпимо больно, что захотелось молиться, как бабушка когда-то – на коленях, перед свечой. Свечи не нашел. Встал на колени перед кроватью, опустил голову на матрас.
Слова молитвы не шли. Так и стоял на коленях, пока не онемели ступни. Заполз на кровать, заснул только к утру.
Убеждаю себя, что разлука – лишь испытание, данное нам. Наше чувство станет глубже, ровнее. Мы обязательно встретимся, я верю в это, дорогая Клара.
У Булычева горел дом. По всем признакам, поджог. Никто не спешил на помощь.
Булычев кричал, что произошла диверсия.
– Паразиты, воды, воды несите!
Я увидела, что Шталь бежит с ведром. Аркадий Германович… Понимает же, что несдобровать, если председатель обвинит в бездействии.
Прибежал Рихтер:
– Пойдем за водой! Берите ведра!
– После того, что он сделал? Ни за что! Пусть все дотла сгорит.
– Узнает, что стояли, глазели, – со свету нас сживет.
Когда мы принесли воды, Шталь уже выломал окно, и мы увидели огромное пламя.
– Уж я найду! Убью! Убью!
– Да с чего вы взяли, что поджог?
– Молчать! Я всех вас, иродов… Вы у меня… Я вам жизни не дам.
– А до этого что, жизнь была? – шепнул нам с мамой Рихтер.
Пожар потушили только к утру. Даже если что и уцелело из вещей председателя, едва ли это пригодно к использованию. Поделом! За все его зверства! Жаль только, что сам цел и невредим.
Продолжаю ходить в госпиталь. Любимый мой пациент – Михаил. К нему хожу особенно часто.
Мише девятнадцать лет. Полгода на фронте – и лишился половины ноги.
Гангрена ползет дальше, предстоит повторная операция.
Больно мне смотреть на Мишу.
Как бы я вел себя на его месте?
Нога – еще полбеды. У Миши сильно упало зрение, ничего не видит.
Безмерно радуется моему приходу. Искренне, по-детски. Просит читать ему.
– Почитаешь мне, Виктор?
Родители Миши умерли, когда он был маленьким, бабушка – в начале войны. Проводила на фронт и не дождалась.
Все в госпитале любят Мишу. Меня, можно сказать, к нему приставили. “Сидите, Виктор. Очень Михаил вас полюбил. Ему нужен близкий человек рядом”.
Остается только гадать, полюбил ли и меня Михаил, но вот с кого он глаз не сводит, так это с медсестры Тоси. Не знаю, различает ли Миша ее черты, но просит Тосю постоять рядом, подержать его за руку. Тося кокетничает, подает Мише надежды.
К семинарам готовлюсь по ночам или утром перед занятиями. А после пар бегу в госпиталь – знаю, что Миша ждет.
С Борей теперь почти не видимся. Он или на заводе, или пропадает с девушками. Перестал запоминать их имена. Что толку? То с одной гуляет, а через неделю приводит другую знакомиться. Что поделать. Борис человек непостоянный.
Кто-то видел Михалыча у дома председателя в день поджога. Все из-за меня! Все беды из-за меня!
Вчера первый раз пришел на занятия неподготовленным. Несколько ночей подряд сидел возле Мишиной койки. Отчего-то казалось, что, стоит мне уйти, он умрет. Как мое присутствие могло сказаться на его самочувствии? Не знаю. Все думалось, пойду домой спать, вернусь утром и услышу то самое, страшное.
Сидел на семинаре, пытался собрать мысли в кучу. Безуспешно.
“Вам есть что сказать, Виктор?” – это ко мне обратился преподаватель.
Мне нечего было сказать.
“Так и будете молчать?”
Я опустил голову.
“Как знаете, Славинский, как знаете. А решил было, вы собрались в науку”.
Я с трудом досидел до конца занятий.
Медсестра говорит, за жизнь Миши можно не беспокоиться, идет на поправку.
Сегодня видела, как из каморки председателя выпорхнула Бруна. В который раз поразилась, какой красавицей она стала!
Я пошла за ней, нагнала, окликнула:
– Бруна? Ты была у председателя?
Бруна усмехнулась.
– Может, и была. А тебе какое дело?
Мне хотелось рассказать ей, что произошло тем страшным днем, но слова застряли в горле.
– Будь осторожнее.
Она вскинула брови, мотнула своей роскошной гривой:
– Поздно осторожничать.
И ускорила шаг.
Тонкая звонкая Бруна. Как представлю, что ее нежной смуглой кожи касаются грязные пальцы председателя… Я мысленно помолилась за нее и послала Булычеву проклятья. Пусть этот хрыч провалится сквозь землю, чтоб ему пусто было.
Посмеялась бы Клара, увидев, с каким серьезным лицом я читал свой доклад, как деловито отвечал на вопросы.
Был на лекции профессора Гуковского о Кантемире. Гуковский приехал из Ленинграда вместе с эвакуированными и уже завоевал любовь аудитории. Едва не вышибли входную дверь, так много было желающих поприсутствовать.
Решил посмотреть на МХАТ. Какой МХАТ, Виктор Палыч, война кругом, не до театров, не до музеев. А вдруг больше не представится возможности? Я тут вдруг осознал, что жизнь конечна. Что завтра меня может не стать. И ни война, ни МХАТ уже не будут меня интересовать. Душа просит, нет, требует прекрасного!
Желающих много, а билеты продают всего раз в неделю. Очередь – занял место ночью, к утру подошла. Зато билет стоит – копейки. Что стакан пшенки, что десяток билетов[40].
Война идет, но жизнь продолжается. И я пытаюсь жить.
Ездил в Энгельс, писем от Клары нет.
Зашла к Ирме поделиться мукой. Она нам столько помогает. Так и так, говорю, спасибо Шталю за муку. Она улыбается так хитро.
– Шталь просто так ничего не делает.
– С какой же целью?
– А ты не догадываешься?
Я уставилась на Ирму телячьими глазами.
– Неужто не замечала ничего?
Я покачала головой.
– Значит, и не надобно тебе знать.
Я почувствовала, что мне нужно узнать непременно.
– Ирма, не томи. Не по-человечески это. Договаривай.
– Садись. Только никому. Даже матери.
Я послушно села.
– Разве ты не знала, что Аркадий Германович в маму твою влюблен?
Я раскрыла рот от удивления. Наш Шталь? В мою маму? Ирма придумывает. Шталь жил по соседству с бабушкой и дедушкой, я ничего не замечала.
– А по молодости оно ничего и не видно. Когда твои родители поселились у твоих дедушки с бабушкой после свадьбы, Аркадий Германович потерял голову. Ему уже было за тридцать, жена, четверо детей. Как он по ней страдал! А ведь жил себе, горя не знал. Все вокруг всё видели, понимали. И отец твой все понял. У них с Аркадием Германовичем произошел серьезный разговор. Да вот только запретить Шталю смотреть на Анну Герольд не мог. Не прятать ведь жену дома!
– Быть такого не может.
– Говорю тебе, все соседи знали о чувствах Шталя. Неужели ты ничего не замечала?
Я покачала головой.
– Ладно тогда, а сейчас?
– Шталю уже за шестьдесят. Какие чувства?
– Эх, Клара. Ты думаешь, чувства – оно по молодости, а у старшего поколения чувств нет?
Вышла от Ирмы в растерянности.
Вечером заходил Шталь.
Проверил, как у мамы дело идет, сколько носков связано. Такими темпами, говорит, мы скоро производство наладим.
Я теперь слежу за каждым его движением, за каждым жестом. Как он выдаст себя? Приписываю каждому его слову особый смысл. Да нет, все тот же Шталь.
Коллеги ленинградские вполне освоились. Университеты наши существуют самостоятельно, у каждого свои факультеты. За нехваткой кадров часть преподавателей перешли работать в Саратовский университет.
Войну проклинал и проклинаю, но если бы не она, довелось бы мне присутствовать на лекциях ленинградских профессоров?
Главное приобретение – профессор Михаил Павлович Алексеев. После его лекций я определился с дальнейшим ходом моей научной деятельности. Круг интересов Михаила Павловича – на стыке музыки и литературы. На одной из лекций он упомянул свой доклад “Тургенев и музыка”[41]. Я название записал, подчеркнул два раза. После пары подошел к профессору и спросил, могу ли ознакомиться с докладом.
И вот вчера он вручил мне его. Счастью моему нет предела. Перечитал несколько раз. В докладе Михаил Павлович приводит отрывок из “Человека в серых очках”. Уж больно меня заинтересовал этот отрывок. На вопрос, любит ли Тургенев музыку, писатель ответил уверенно: “Я музыку люблю”. На что незнакомец презрительно усмехнулся и заметил: “Любите? Гм. Любите? Понятное дело: вы – славянин, а все славяне меломаны. Самое это последнее искусство. Когда оно не действует на человека – скучно; когда действует – вредно”. Отчего же вредно?
Еще одно интересное наблюдение Ивана Сергеевича: “Большая часть литераторов ищет в музыке только литературных впечатлений; это по большей части плохие слушатели и плохие судьи”. Задумался над тем, за что люблю музыку. За то, что она представляет сама по себе, или за те эмоции, что она во мне вызывает? Вопрос!