В воздухе пахнет осенью.
То ли ранняя осень, то ли мягкий свет ламп в чужих окнах, то ли рюмка водки, выпитая за ужином, но сегодня я сентиментален. Отчего душа замирает, когда последние отсветы пурпурного заката скрываются за горизонтом?
Теперь и мы на границе с фронтом.
Поехал в Энгельс забрать книги. Возле дома встретил Галку. Она, завидев меня, опустила голову так, что волосы закрыли лицо, и засеменила прочь, тряся головой.
Я хотел было окликнуть ее, но передумал.
– Странненькая она. С тех пор, как удавиться пыталась, все с ней осторожней, – сказал сосед.
– Галка? Удавиться?
– Ты что, не слышал? Прошлой зимой это было, она еще записку оставила: “Из-за неразделенной любви”. Вы уже уехали с Аллой Акимовной.
Сердце мое забилось чаще.
– Кто же это любовь ее не разделил?
– Да кто ж ее знает.
– Погоди, а ты сам откуда знаешь?
– А как не знать. Она почтальоншей у нас.
– Почтальоншей? Галка?
– Видать, мать пристроила. Мать – почтальонша, дочь – почтальонша… Почти династия.
Я напрягся. Галка, письма… Нет. Галка же не сумасшедшая? Или… Одно дело школьные годы, и совсем другое… От внезапного осознания я остолбенел.
Галка!
Я побежал к ее дому и постучал. Никто не открыл. Я стучал и стучал, готов был выбить дверь. Если мои догадки верны, я придушу ее собственными руками.
Открыла тетя Шура.
– По голове себе постучи.
Я не ожидал, что откроет она, и растерялся.
– Извините…
– Пошел вон.
– Отчего так резко?
– Мало тебе? Хочешь, чтобы она того?
– Простите?
– Хватит строить из себя интеллигентишку. Простите, извините. Еще мне не хватало, чтобы она снова в петлю из-за тебя полезла. Чего пришел, спрашиваю?
– Мне надо поговорить с Галк… С Галиной.
– Хватит, наговорились.
– Вы тогда решили, что она из-за меня?..
– Галка не семи пядей во лбу, у нее что на уме – то на языке. Я как эту дурынду из петли достала, нахлестала по щекам да велела мне все рассказать. Неразделенная любовь, тьфу. Она-то знаешь как писем от тебя ждала. По ней сразу все видно. А ты, паршивец, не ответил. Но я тебя не виню. Галка дура, не гляди, что моя дочь. Я бы тоже ей не отвечала.
– Зачем вы так…
– Ишь как мы заговорили. А чего это ты решил за нее вступаться? Жалко стало? А не нужна нам твоя жалость, слышишь! Подавись своей жалостью. И катись отсюда.
– Я пойду. Вы мне только скажите… Вам что-то известно про письма?
– Говорю же, все мне известно.
– Не о письмах Гали. Их я получал.
Она переменилась в лице.
– Ах, ты об этом…
– Вам что-то известно про письма Клары?
– Т-ш-ш… – Шикнула она мне. – Галка глупая, но не подлая.
Она посмотрела на меня свысока. С минуту я соображал.
– Вы?
– Я!
– Что вы с ними сделали?
– Зима холодная, топить нечем.
– Скажите адрес, и я уйду.
– Да последнее письмо несколько месяцев назад было. В мае, кажись. Или в апреле. По весне. Может, и померла уже твоя Клара.
Я замахнулся.
– Не смейте так говорить.
– Караул! Люди добрые! Фашисты! Вредители! Убивают! Грабят!
Я опустил руку. Она захохотала.
– А сунешься сюда еще раз – донесу.
Шел домой как оглушенный.
Значит, она мне писала!
Но что случилось весной, что заставило ее замолчать? Потеряла надежду получить ответ?
Знакомые улицы стали чужими, мысли крутились вихрем. “Каждому воздастся по делам его”. Бабушкин Бог нас оставил, некому теперь вершить правосудие.
Сколько подлых людей в мире. Хочется придушить Галкину мать собственными руками. Она не понимает, что наделала.
Клара, милая моя Клара…
Несмотря на чудовищный поступок Галкиной матери, мысль, что ты жива, придает мне сил. Найти бы на тетю Шуру управу! Да разве можно достучаться до людей, которым неведомы укоры совести? Донесет и глазом не моргнет. Меня выгонят из университета, я буду коротать свои дни на вечном поселении где-то далеко от поволжских степей и вспоминать юность с щемящей тоской. Нет, я не доставлю такой радости этой гадине. Зло не может остаться безнаказанным, жизнь расставит все по местам.
Галка – Виктору14 сентября 1942
Витя, прости меня Христа ради. Я не знала.
Честное слово, не знала!
Я бы никогда. Веришь?
Люблю я тебя, но я бы никогда.
Я мамке сказала. Сказала, чтоб, если письмо придет, она мне передала. Она говорит, я глупая, она это все ради меня.
Она это от любви ко мне, понимаешь, Витя?
Она хоть и колотит меня, а любит.
Она не плохой человек. Она для меня всё.
Ты прости, если сможешь. Зла не таи.
Тогда, той зимой, не знаю, что на меня нашло.
Я решила, что все. Незачем дальше. Кому я нужна?
А если не нужна, то и зачем?
Мамку перепугала.
Я думала, она не любит меня. А она вон как любит.
Ты простишь? Да как тут простишь.
Если будет письмо, я сразу пришлю. Я сама его привезу. Честно-честно.
Все будет хорошо, Витя. Все наладится.
И наступит жизнь счастливая. Обязательно, обязательно наступит.
Галя
Надо учиться ждать. Рано или поздно это безумие закончится, я в это верю. Что я могу сейчас? Что от меня зависит?
“Делай что должно, и будь что будет”, – любила повторять бабушка. Я решил посвятить всего себя учебе. Это все, что в моей власти.
С лопатой мы не дружны, я предпочел бы держать в руках том Толстого, а не черенок, но мысль о том, что скоро начнутся занятия, прибавляет сил. Что ни говори, советский гражданин из меня никудышный. Призыв “за общее дело” со мной не работает. Как только говорят “надо”, все во мне противится.
Боря сегодня пришел на сельхозработы пьяный. Остается надеяться, что никто, кроме меня, этого не заметил. Особенно староста. Повадки ее таковы, что по ним видно: донесет. Не гляди, что имя внушает доверие. Стоит завязаться живой беседе, Вера тут как тут. Слушает, сощурив глаза.
Увидел я сегодня утром Борю и сразу все понял. Пошел к Сан Санычу. Он у нас главный.
– Сан Саныч, – говорю, – можно мы с Щепетильниковым дальний участок на себя возьмем?
– Это с чего вдруг такая инициатива?
– Девчонки целый день треплются, устал я от их болтовни.
Сан Саныч заложил руки за спину, посмотрел на меня внимательно.
– Это где же это видано, Виктор, чтобы молодой человек подальше от девушек хотел держаться? Что ж. Шуруйте.
Я взял Борю за шкирку и повел на участок на краю поля. Он взял лопату, оперся на нее и упал.
– Иди, – говорю, – проспись.
Боря отполз к березе и заснул. Перспектива выполнять норму за двоих меня не радовала. Через два часа заболела спина, а впереди еще был весь день.
Чтобы себя поддержать, декламировал Блока. Все равно вокруг ни души, кроме спящего Бори.
Правая нога на лопате: Я ухо приложил к земле.
Полотно вошло в землю: Я муки криком не нарушу.
Ком земли с клубнями показался на поверхности: Ты слишком хриплым стоном душу…
Отступить двадцать сантиметров от куста: Бессмертную томишь во мгле!
Опереться на черенок: Эй, встань и загорись и жги!
Собрать клубни: Эй, подними свой верный молот…
Подкопать грунт, убедиться, что ничего не осталось: Чтоб молнией живой расколот…
Я так увлекся, что забыл и про лопату, и про картошку. Поэзия – страшная вещь.
Около трех часов дня Боря проснулся. Оставалось работать два часа (мы начали в семь утра и к пяти вечера могли быть свободны).
– Воды…
– Воды ему! Я тут за двоих упираюсь, а ему воды. Вон, в кустах.
Боря был на удивление свеж. Напился воды и взялся за лопату. Работал он шустро. За два часа сделал едва ли не половину того, что я за весь день. Работали молча.
– Сан Саныч заметил?
– Не заметил.
– А девчонки?
– Кто их разберет.
Сдали лопаты. Идем молча.
– Чего это нашло на тебя, Боря? Учти, я впредь работать за двоих не намерен.
Боря остановился.
– Такое больше не повторится. Друг детства у меня был один-единственный.
И пошел быстрым шагом. А я так и остался стоять. Он обернулся, крикнул.
– Спасибо тебе, Витя.
Неделю назад он рассказывал, что пришло фронтовое письмо от друга. Идут в атаку. Вот я дурак.
Не за что, Боря.
Не за что.
Бои страшные в районе Сталинграда.
Фугасками потоплена баржа, дожидавшаяся отправки из Саратова в Красноармейск. Баржа горела, переломилась пополам. Огромное число погибших. Пишу, и в голове не укладывается. Числа есть, людей нет.
Едва проснувшись, в полузабытьи остро чувствую жажду любви, нежные синие глаза напротив и беспредельное счастье. Я слышу до боли знакомые звуки – ты играешь для меня, а за окном небо голубое-голубое, даже забываю, где я. Пространство и время – все сливается воедино. Но я просыпаюсь, и нужно жить. Жить, не зная, повторятся ли минуты счастья. Проснулась и расплакалась. Слезы детские, горькие льются из глаз… О чем же плачу? О юности – отобранной, растоптанной. О том, что никогда мне отныне не быть беззаботной, по-детски наивной, мечтательной. Пройдет… Все пройдет…