И до женщин дошла очередь. Булычев сообщил, что все женщины с шестнадцати до сорока пяти подлежат мобилизации[44].
Я поблагодарила Бога за то, что у меня есть Каролина. Тех, у кого дети младше трех лет, пока не трогают. Но сколько детей останутся без матерей!
Мужчины, ушедшие в январе, обманывались, что уходят ненадолго. Женщины знают, что могут не вернуться. Хоть от нас и пытаются скрыть, ходят слухи, в каких условиях работают трудармейцы.
Каролина спасла меня от верной смерти в шахте или на лесоповале.
Паулину забирают. Ее дочке Лизе уже четыре. Норма умерла в конце прошлого года. Я не писала. Это произошло тихо и незаметно.
Я хотела бы взять девочку к себе, но на мне Давид и Каролина. Разве смогу я прокормить троих?
Лизу определят в ближайший детский дом в соседнем колхозе. Этот колхоз гораздо крупнее нашего. Я обещала Паулине, что буду навещать девочку и рассказывать ей в письмах обо всем.
Пришла проститься с Паулиной. Она крепко прижала дочку единственной левой рукой, целовала и целовала детские щечки. “Счастье мое, доченька. Родная моя. Мама скоро приедет, мама тебя не бросит”. Все плакали.
Солдат крикнул, что пора. Я взяла Лизу за руку. Она привыкла, что мама уходит работать. На ее личике не было слез. Паулина шла, не оборачиваясь. И все же не выдержала. Сколько боли во взгляде!
Повезли детей в детский дом. Я поехала с Лизой.
Когда настала пора прощаться, она обхватила мои ноги руками: “Не уходи”.
“Здесь другие детки. Вы будете играть”.
Я сидела с ней в коридоре, качала на руках. Она заснула, я отнесла ее в койку. Скоро она проснется в незнакомом месте. Бедная малышка. Представляю страх в детских глазах. Говорят, дети быстро ко всему привыкают, но разве должны дети к такому привыкать?
Ирму и Эмму увезли обеих. Мать и дочь.
Все в унынии.
Захожу, мама плачет.
Увидела меня, вытерла скорей слезы.
Перед ней свечка и папин портрет. Я бережно храню нашу с Витей фотографию. Стоит закрыть глаза – передо мной его лицо.
Что бы ни случилось, Витя, я никогда не забуду твои черты. Мне бы очень хотелось, чтобы ты это знал.
Мы продолжаем традиции, чтобы сохранить хоть что-то. Вчера к детям пришел Пельцникель. Ворвался в дом в овечьем тулупе, в огромных сапогах, с кнутом в руке, с длинной бородой. И давай страху нагонять. Кто себя плохо вел? Кто шалил?
И кто бы это мог быть? Наш Даурбек! С таким смешным акцентом допрашивал детей.
Они так и разбежались от страха по углам – поверили. Теперь в Казахстане свой Пельцникель, казахский. А Даурбек так ловко кнутом орудует. Щелк – смел кружку со стола. Щелк – шапка слетела с полки. К поясу привязаны длинные цепи – всё думали, как бы их приспособить. Цепи волочатся по земле. Лязг, шум, детские крики.
Ветра здесь сильные. Хожу по сугробам в подбитых сапогах – повезло мне, Шталь принес. За стоячим воротником прячу лицо, а оно все равно обветрено, губы потрескались. Скорее бы весна.
Боря притащил елку. Велел при нем украсить.
Накануне я сказал маме, что заниматься этим не намерен.
Не надо.
Не просите.
Не будет елки[45].
Мама в восторге. Ель заняла полкомнаты. Встал вопрос, чем украшать. Недолго думая, Боря вырвал листы из тетради. “У тебя, – говорит, – одолжу конспекты. Мои все равно никуда не годятся”. Наделали гирлянд, мама нам помогала. Давно я не видел ее такой счастливой.
Сижу затворником. Боря наведался с визитом.
– Да кто тебе велит сидеть дома?
– Ты спросишь, кто велит?/ Всесильный бог деталей, / Всесильный бог любви, / Ягайлов и Ядвиг[46].
– Можешь мне объяснить, что с тобой, Виктор?
– Со мной все в порядке.
– Молодой человек в самом расцвете сил, здоровый, подтянутый, приятной наружности, отказывается от женского внимания. Нет, Виктор, что-то здесь не чисто.
Боря меня совсем не понимает. Говорит, любовь любовью, а свидания никто не отменял. У него тоже в деревне любовь была, приехал учиться в Саратов – и появились новые любови.
Мне бы Борину легкость.
Видя его отношение к девушкам, я не могу рассказать о Кларе. О том тонком, сокровенном, что есть между нами. Мои переживания ему недоступны. Невдомек Боре, что для меня сходить на свидание – значит предать Клару. И самого себя.
Каролина – как заколдованная принцесса. Существо из другого мира. Смотрит на все своими большими голубыми глазами. Глаза у Каролины – льдинки. Гляжу в них с нежностью, а в ответ – холод. Она не похожа ни на Филиппа, ни на Татьяну. Давид – мамина копия. Глаза, нос, губы. И улыбается точь-в-точь как Татьяна.
Каролина улыбается мало и только Давиду. Его она любит. Когда она на него смотрит, льдинки тают. Давид мягкий, может обнять, сесть рядом, положить голову на плечо.
Каролина не просится на ручки, лежит себе спокойно. Я то и дело подхожу, глажу по головке, трогаю пальчики. Плачет она тихо-тихо. Слезинки текут по щекам. У меня сердце разрывается от боли. Возьму на руки, качаю, а она смотрит так, будто все понимает. Что я ей не мама. И что мама ее осталась далеко-далеко.
Смогу ли я дать Каролине достаточно любви и тепла?
Чувствую столько сил, а не знаю, куда их направить. Закончилась моя молодость, толком не начавшись. На мне двое детей, больная мама.
Но разве имею я право жаловаться? Сколько молодых жизней забрала война! Мы живы. Можно ли мечтать о большем?
На днях Шталь привез целую повозку карагача. Довольный пришел, нас с мамой “угостил”. Сколько счастья было! На пару недель хватит. А там, говорит, если удастся еще достать, то и нас не обделит.
Две недели температура под сорок, сульфидин – лекарство от всех болезней – Боря достал с трудом. Голова трещала, все вокруг плыло, сознание мое меня покинуло.
И понемногу умираю,
И умираю с каждым днем!..
Как степь набегом урагана,
Я весь раскопан, весь изрыт,
Я весь – одна живая рана…[47]
Боря заходил проведать. Говорит, в бреду я повторял: Клара, Клара, Клара.
Только я пришел в себя, устроил мне допрос: кто такая?
Вчера получил письмо от Семена. Пишет, что ранен двумя осколками в плечо и голову, получил повреждение ребер. Сейчас все благополучно, поправляется. Маме просит не рассказывать, и без того волнений хватает.
В бреду я видел странные сны.
Вот, к примеру.
Захожу в комнату, где спали мы с бабушкой. В бабушкиной кровати лежит мужик, черноволосый, чернобровый, с бородкой, как у Ивана Грозного. Руки на груди, в руках свеча, фитиль зажжен. Я стою у входа, не решаясь подойти. Вдруг мужик открывает глаза, поднимает голову и задувает свечу. Затем резко поворачивается в мою сторону. На том и проснулся.
Или вот. Бабушка окунает меня в реку три раза. Крестит. А за спиной у бабушки дед. Как на фотографии. С усами и пробором посередине. Я сразу его узнал. Стоит и кивает. Слышно церковное пение. Я замечаю иконы на стенах, рассматриваю. Складываю пальцы, чтобы перекреститься. Но тут замечаю, что рядом стоит отец, рубаха у него в крови. Смотрит на меня сурово. И рука моя опускается.
Или вот еще. Сижу на берегу. Ветви ивы склонились надо мной. Тихо. Ощущение безвременья. И пора бы встать и идти. И неуютно так. Я смотрю на горизонт, замечаю белое пятно. Оно приближается, приближается… Знакомый силуэт. Меня пронзает узнаванием. Из воды выходит Клара в мокрой ситцевой сорочке. Лицо ее бледно, смотрит на меня с укоризной. Не дождался? Я пытаюсь оправдаться. Так ведь я здесь все это время был. И писем твоих ждал. Она качает головой. И вдруг весело так захохочет. Витька, сдался мне твой почтовый ящик? Мне что, заняться нечем?
Что к чему?
Смотрели с Борей “Секретаря райкома”.
Ладынина прекрасна. Остальное – дрянь.
Пришла в детдом проведать Лизочку.
Принесла лепешек.
Я думала, Лиза накинется на еду, а она откусила кусочек.
– Вкусно?
– Очень вкусно.
– Отчего же ты не ешь?
– Надо делиться. Остальное девочкам отдам.
В дверях появилась Лала Иосифовна – цербер и директор детского дома.
– Что это у тебе в руках?
– Лепешка.
– Выбрось немедленно.
Лиза смотрела на меня.
– Немедленно, я сказала.
Я забрала у девочки лепешку.
– Это просто хлеб.
– Еще раз увижу, запрещу Лизе выходить к вам.
Алек вернулся с войны.
От левой ноги остался обрубок, глаз левый прикрыт. Из письма, что прислал сослуживец, его мать узнала, что Алека тяжело ранило, попал в военный госпиталь. Сам Алек ничего не рассказывает, и написать некуда, чтобы узнать подробности.