– И что ты предлагаешь?
– Так нужно, чтобы кто-то дал мне положительную характеристику. Понял, ну? Что я верный товарищ, комсомолец…
– Ты бы кого из девчонок попросил.
– Я бы попросил, да у нее подруг нет. Красивые женщины не умеют дружить.
– Отчего же?
– Если тебя ненавидит женщина, значит, у тебя есть достоинства. А у Лили их масса!
– Даже не знаю, Боря, даже не знаю.
– Обещай.
– Не буду.
– Тьфу!
На этом и разошлись.
И все же Боре удалось втянуть меня в свои интриги.
– Пошли, пошли, она одна сидит.
– Иди сам.
– Она сразу уйдет, если я один подойду.
– А если вдвоем?
– Вдвоем не уйдет.
– Глупости.
Мы подсели к Лиле. Она читала.
– Лиля, ты здесь, в гордом одиночестве. Мой друг Виктор, – Лиля не подняла глаз. – Что это тут у нас?
Боря наклонился к книге.
– У меня в душе ни одного седого волоса, / и старческой нежности нет в ней! / Мир огромив мощью голоса, / иду – красивый, двадцатидвухлетний[50], – продекламировал Боря. – Душа! Вот вам и пролетарский поэт….
Лиля подняла голову и обратилась ко мне, точно Бори и не было рядом.
– А как по-вашему, Виктор? У человека есть душа?
Я растерялся.
– Как вам ответить…
– А так и ответьте. Вот у вас, Виктор, есть душа?
– Полагаю, что есть.
– Вот как. А откуда она, эта душа?
– Если после смерти души попадают в рай, то приходят, стало быть, оттуда же.
– Когда же приходят? При рождении?
– В православии об этом спорят.
– Так я не о православии. Вы сам, Виктор, как считаете?
– Я считаю, что душа прежде всего. Душа решает, как ей воплотиться.
– Вот как…
– Лиля, не бери в свою хорошенькую голову! Это его фантазии, – вмешался Боря.
– Да как же душа решить может? – Лиля продолжала его не замечать.
– Так мы до рождения уже все знали. А потом забыли. Только некоторые души помнят – души поэтов, композиторов, скульпторов. Помнят, что прикасались к вечному. И пытаются это вечное воплотить на земле.
– Вот оно как. Любопытно…
– Да, Витя у нас башковитый. Как скажет, так хоть стой, хоть падай. Лиль, ты что вечером делаешь?
– Очень любопытно…
Она захлопнула книгу и встала. Боря подскочил вместе с ней.
– Прошу меня не преследовать.
Боря с досады пнул скамью. Мы проводили Лилю взглядом.
Никак не могу взять в толк, назло Боре она это делает?
Я сидел в парке, читал Пастернака. Краем глаза увидел, что на другой конец скамьи села девушка, закурила.
– Что читаете?
Лиля. Я захлопнул книгу, показал ей обложку.
– Не люблю Пастернака. Все хвалят, а я не люблю.
– Отчего же?
– Не знаю. Разве мы выбираем, кого любить? Мне Маяковский ближе.
– Боря тоже…
– Не надо о Боре.
– Отчего же?
– Мне это совсем не интересно. Я устала от его назойливого внимания.
– А вот он как раз очень хочет ваше внимание заслужить.
– Передайте, что у него ничего не выйдет.
– Отчего же?
– Не люблю болтливых мужчин.
– Он вовсе не болтлив. Боря…
– Я же попросила, не надо о нем.
– Тогда о чем же?
– Вы диплом о музыке пишете?
– Откуда вам известно?
– Алексеев всем ставит вас в пример. Вы его любимый студент.
– Лиля… Можно на ты?
– Можно, Виктор. Так почему музыка?
– Часы, проведенные в музыкальной школе, не прошли даром. Мой путь к литературе лежал через музыку.
– Вот оно как.
– Мне прочили учебу в консерватории, а я в филологи подался. Должно быть, отсюда любовь к поэтике Пастернака – ее логика понятна музыкантам. А ваша работа о чем?
– О советской рекламе двадцатых годов. О рекламных лозунгах как инструменте воздействия на массы.
– Любопытно. Знаете… Знаешь, Лиля, я отчего-то был уверен, что тема оригинальная.
– Отчего же?
– Мы – отражение наших интересов.
– Допустили бы мои интересы до защиты.
– Отчего же не допустить?
– Мне уже дали понять, что работу придется переделать.
– Но ведь это последний год. Разве можно успеть?
– Можно, если постараться. Но я даже не буду пытаться.
– А если не допустят, что тогда?
– Останусь без диплома.
– Как же? Столько трудов даром.
– Виктор, ничего в жизни не проходит даром. Все – опыт. То, что я получила за годы на филологическом факультете, останется при мне. Мое собственное мнение, например.
Ее смелость меня восхитила. Что, если бы меня поставили перед выбором: отказаться от темы, над которой работал несколько лет, или отказаться от диплома.
Я сразу подумал о Кларе. Я выбираю то, что безопасно. Всегда выбирал.
– Можно прочесть твою работу?
– Может быть.
Лиля затушила сигарету. Мы пошли к выходу из парка. Не хотелось бы мне, чтобы Боря увидел нас вместе. Что бы он подумал? Приревновал бы? К кому угодно, только не ко мне.
Распрощались на остановке.
Удивительная девушка – Лиля. А всего более удивительно то, что она ищет моего общества.
Что с вами, Виктор Палыч? Вы пытаетесь выглядеть остроумным. Неужто? Нет… В самом деле? Вы пытаетесь произвести на Лилю впечатление?
– Да как же? Пересечься во времени с Ахматовой и Цветаевой и не читать стихов?
– А ведь я видела Анну Андреевну однажды. На набережной Фонтанки. Уже война началась.
Она посмотрела на тетрадь.
– Дневник?
Мне стало стыдно.
– Я уже давно не пишу. А так много хочется записать… Но не сейчас. Не сейчас. Должно пройти время. Нужно отдалиться, взглянуть со стороны. А может… я слишком стара для того, чтобы вести дневник.
– Слишком стара? Брось, Лиля.
– Годы войны меня состарили.
– Ты немногим старше меня.
– А чувствую себя старухой.
– Какой ты была тогда? До войны?
– Легкой, милой, кокетливой. Я многим нравилась.
– Ты и сейчас…
– Сейчас я научилась говорить прямо, без прикрас. Быть честной, неудобной.
– Разве это плохо?
– Это не всем нравится. Но у меня слишком мало времени, чтобы лгать. У всех нас слишком мало времени.
Она стояла у меня в дверях.
– Лиля?
– Пригласишь войти?
Она затушила сигарету.
Мама вышла в коридор, застыла, загораживая проход. Шея ее вытянулась, как у черепахи, вылезшей из панциря. Она не скрывала любопытства – ко мне ни разу не приходила женщина.
– Алла Акимовна, Витина мама.
– Лилия Черных.
Лиля протянула руку, мама слабо пожала ее пальцы.
– Я пройду?
Мама прижалась к стене.
– Конечно, конечно. Я посижу тихонько.
Мама ушла на кухню. Я прекрасно знал, что ей будет слышно каждое слово.
– Откуда у тебя мой адрес?
– Стало любопытно, где ты живешь.
Я покраснел. Отчего-то мне стало стыдно, хотелось рассказать, что у нас есть дом в Энгельсе, что это лишь временное пристанище, я окончу университет, и мы вернемся…
Неловкость вызвала во мне негодование. Она без приглашения пришла ко мне в дом, а я стою перед ней, как первоклассник, и волнуюсь!
Она увидела икону.
– Верующий.
– Это бабушки.
Лиля внимательно осматривала помещение, и на секунду у меня проскочила мысль, что это обыск.
– А вот и чай, – мама вышла с подносом.
– Спасибо, но мне пора.
Она положила на стол пакет.
– Что это?
– Откроешь – увидишь. Надеюсь, ты разберешь почерк.
– А как же чай?
– Извините. Как-нибудь в другой раз.
Я пошел проводить ее.
– Оказалось, мне важно, чтобы кто-то прочел.
Несколько дней прошло, а до сих пор не могу прийти в себя. Выступал с докладом о взаимосвязи русской литературы и философии. Едва произнес: “Ни одно учение не является догмой, на смену одной парадигме приходит другая”, поднялся Боря. Дальше события разворачивались стремительно. Он прицелился хищным взглядом и произнес: “Это что же, товарищ Славинский, по-твоему, получается, и на смену марксизма придет новое учение?”
Я изумленно смотрел на него, как бы вопрошая: что на тебя нашло? Попытался отшутиться, что и слова мои не догма, и что я с интересом выслушаю возражения. Но Боря разошелся. Он обратился к аудитории: “Граждане! Если мы позволим себе усомниться в том, что идеи основоположника марксизма вечны, если хотя бы допустим, что завтра на смену идеям Маркса придут идеи… – он выдержал паузу. – Того же Славинского”. Кто-то хмыкнул. Я замер. Передо мной сидела толпа юношей и девушек, для которых марксизм – сама жизнь. Я стоял и молчал. Отчего-то вспомнил Льва Невельсона.
Из оцепенения вывел голос профессора: “Щепетильников, что за спектакль? Продолжайте, Славинский”. И я продолжил. Хоть и стоило мне это огромного труда.
После конференции подлетел к Боре.
– Ты с ума сошел?
Боря оттолкнул меня и ушел.
Боря со мной не поздоровался. Я не мог оставить это просто так, догнал его после лекций.
– Борь, ты из ума выжил?
Он ускорил шаг, я за ним.
– Думаешь, я не знаю?
– О чем?
– Дурак, познакомил вас.
– Ты про Лилю? Что ты себе придумал?
– Брось.
– Да она не нужна мне.
– Не оправдывайся.
– Да за что мне оправдываться?
– Что я, по-твоему, слепой? Не вижу, как она на тебя смотрит. А сам!
– Глупости!
– Были бы глупости, не горячился бы так. Смотри, вспыхнул фитилем.