Я приняла предложение Филиппа.
Я выхожу замуж. То, что есть у нас с Филиппом, не назовешь любовью. Только чувствую я, что потерять его будет большим несчастьем.
Мы привыкли друг к другу. Он неразговорчив, сдержан. Сидим порой в комнате, он с книгой, я за починкой одежды, и так хочется, чтобы этот миг застыл. С ним хорошо, спокойно. А что еще нужно? Между нами нет трепета первой любви. Но ведь я уже не девчонка, мне двадцать пять лет. Когда прикасался Витя, было тепло. Бывало, гладит через тонкое летнее платье по спине, проведет пальцем от шеи вдоль позвоночника, и мурашки по телу. И кажется, что все правильно. С Филиппом не так.
Каждый из нас свободен, но место рядом с ним занято. У меня – Витей, у Филиппа – Татьяной. Мне сложно это объяснить, кто-то скажет: глупость какая. Но то, что любимый человек умер или находится очень далеко, еще не означает, что место в душе любящего свободно.
Поцелуи наши с Филиппом неловкие, вынужденные, но они полагаются мужу с женой. Целую Филиппа на прощание в щеку. Он целует меня в лоб перед сном. И ночи наши супружеские под покровом стыда. Руки Филиппа чужие. Это Витины ладони были как свои.
А недавно приснилось мне: Витя стоит напротив, лицо его так близко, и я смотрю в его глаза, смотрю и плачу. И Витя поцеловал меня. И поцелуй этот был настоящий. И я проснулась.
Несколько дней приходила в себя, прятала глаза от Филиппа. Стыдно. Пусть во сне, но стыдно.
В науке одной ногой, а хотелось бы двумя. Сколько лет упустил.
Мои успехи оценивают как блестящие. Да разве в том моя заслуга?
Думал, что найду себя в научной работе, а я себя в ней потерял. Зарылся в книгах. Жадно читаю все, что удается достать. И как я столько лет жил без этого? Талдычил одно и то же, одно и то же, от урока к уроку. Вот где я чувствую себя нужным. Тема, мной выбранная, в советской науке мало изучена.
Было обсуждение моей статьи на кафедре. Статью разнесли в пух и прах.
Завкафедрой сидел молча. А после, когда все разошлись, пожал мне руку. “Вы выстояли”, – вот и все, что он мне сказал, и я понял, что это была своего рода инициация. И я действительно выстоял.
Был на лекции Оксмана. Послушать его приходят даже студенты других факультетов. Оксман – звезда советской филологии, Саратов должен гордиться тем, что Юлиан Григорьевич работает в нашем городе.
Отчего не было на кафедре Юлиана Григорьевича в мою бытность студентом? Известно почему. Юлиан Григорьевич пребывал в ту пору в местах не столь отдаленных – на Колыме. Оттого и оказался столь ценный кадр в Саратовском университете – после ссылки в столичные вузы не брали. Говорят, в Саратов его позвал Гуковский. На лекции Григория Александровича я всегда ходил с превеликим удовольствием. Вот что значит ленинградская школа. Иногда удается попасть на лекции Покусаева и Скафтымова – аудитории битком, люди стоят в проходах.
Утром, перебирая бумаги под тихую музыку, услышал по радио экстренное сообщение. Левитан объявил, что сердце вождя перестало биться.
Что сказать? Иногда смерть приносит нам жизнь и освобождение. Меня охватило чувство радости, самой что ни на есть искренней, откровенной. Его отравила мысль, что смерть эта, в сущности, ничего не меняет. Сколько талантливых, активных людей смела система. Раскулачивание, ссылка, ГУЛАГ, репрессии, борьба с космополитизмом.
Секретарь кафедры заплакала. За ее спиной висит портрет Сталина, который она сама вышила. Просто так, для души, от большой любви. Портрет сразу бросается в глаза посетителям.
– Через полвека о нем будут вспоминать, как о Нероне или Ксерксе.
– О чем вы, Виктор Палыч?
– Ни о чем, Светочка. Ни о чем.
Захожу в аудиторию, студенты говорят:
– Поздравляем вас, Виктор Палыч, со столь знаменательным событием.
Другие кричат: “За Родину, за Сталина!” Вот такое у нас свободомыслие.
Столько лет прошло, а я, бывает, задумываюсь: “Что там с Витей?”
Нет-нет да промелькнут мысли о том, что предстоит всю жизнь прожить без большого чувства. Я ужасаюсь таким мыслям. Гоню их прочь. Уважение и благодарность – вот что я испытываю к Филиппу.
Давид счастлив. И я должна ценить это тихое и спокойное счастье.
Недавно я понял, что отмеряю годы днями рождения Клары. Тридцать лет!
Неизменные томления – что, если бы… Что, если бы война не отняла наше счастье, нашу молодость, нашу любовь.
Годы меня расхлябали. Я смотрю на себя такого, каким стал. Что подумал бы, глядя на меня нынешнего, восемнадцатилетний Витька? Тот Витька, что был полон надежд и верил, что вся жизнь впереди.
Почти всегда один, одиночество мучительно, но я сам его выбрал. Не привязываюсь ни к чему живому. Я опустел. Я больше не участник, я наблюдатель. И мне только и остается, что быть одному.
Много работаю, и чем больше работаю, тем меньше смысла нахожу в результатах своих трудов. В университете меня ценят, уважают, а я чувствую себя паршиво. Кому нужны мои изыскания? Что действительно важного они сделали для человечества? Спасли чьи-то жизни? Сделали хоть одного человека счастливее? Ничего. Ничего.
Тридцать лет. Итог мой печален: молодость ушла, жизнь оказалась сотканной из неосуществленных надежд. Отдушина последних дней – купил пианино. Могу играть, когда захочу, вчера играл три часа кряду. Чувствую, что фальшивлю, рука уже не та, что прежде. Главная задача – вернуть утраченную технику. Играю все подряд – песни, что когда-то играл бабушке, романсы, пьесы.
Сняли некоторые ограничения для спецпоселенцев. Теперь мы можем свободно передвигаться в пределах республики, в случае необходимости, получив разрешение, – в любую местность СССР. Личная явка необходима всего раз в год. С режима спецпоселения сняли детей до шестнадцати. Каролина может считать себя свободным человеком.
Тридцать один год!
Я родился,
рос,
кормили соскою, —
жил,
работал,
стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские
острова[54].
Наконец-то могу написать хоть несколько строк о своей жизни. Все дни некогда вздохнуть, была страшно занята, работала с утра до ночи. Устала. Дети меня любят, это придает сил. Сегодня суббота. Встала в семь утра, за окном темно.
Первый зимний месяц прошел тихо, спокойно, уютно. Шили с детьми игрушки. Когда я пришла, игрушек у детей почти не было. Мы собирали тряпки, шили кукол и зверей. Иногда кажется, что мне удалось создать в детском доме приветливую атмосферу. Помню про каждый день рождения, устраиваю праздники для детей. Впереди Новый год. Еще с октября дети готовили друг другу поздравления, разучивали песни. Повезло мне с детьми. Каждый свой, родной.
Решил было, что забросил дневник навсегда, но приехал погостить Борис, и что-то внутри всколыхнулось, вспомнились молодые годы – время, когда я не расставался с дневником.
Боря внес дезорганизацию в наш и без того распущенный быт. Ложится под утро, встает к обеду. Всё вверх тормашками. “Все смешалось в доме Облонских”.
Я его приезду рад чрезвычайно. Боря привносит оживление, спонтанность в мое невыразительное существование. Боря… Борис! Товарищ мой. Все такой же ловелас и сквернослов, каким был в студенческие годы. Три брака, двое детей.
И эти пять лет ничего не изменили. Всем тем трудностям, что выпали на твою долю, не удалось тебя сломить.
Нам выдали паспорта. Теперь мы советские граждане!
Свобода с оговоркой: возвращаться на прежние места поселения по-прежнему запрещено. Правительству не выгодно, чтобы произошел отток рабочей силы. Все это понимают. О конфискованном имуществе и говорить не приходится. Никто не намерен нам его возвращать.
Ненароком подслушала разговор Давида и Гульданы.
– А если не даст согласия – сбежим.
Давид Даурбеку как сын. Но отдаст ли он “сыну” свою дочь? Конечно, он видит, как трепетно Давид относится к Гульдане, не может не видеть.
Каролина выросла красивой девушкой. На нее обращают внимание. Она красива холодной красотой. Взгляд стал совсем иным – томный, с поволокой. В нем ощущение власти. Она знает, что приковывает взгляды. Тонкий нос, маленький рот, надменный взгляд серо-голубых глаз. Как фарфоровая статуэтка-балерина, что стояла у папы на столе.
Как мать я должна радоваться, что Каролина такая красавица. Но отчего-то растет беспокойство, как она распорядится своей красотой. Ей всего четырнадцать. Как полюбит по-настоящему, сердце ее смягчится.
Во мне не осталось того загадочного, женского, что дается природой, проявляется в движениях и улыбке. Годы, война, смерть, страх сделали меня резкой, заострили черты.