Каролина влюблена в отца, и он отвечает ей взаимностью. За ним она ухаживает. И чаю нальет, и со стола уберет, и плеча его коснется, когда Филипп грустен. Бывает, он сидит на ступенях, она выйдет, обовьет его шею руками. У Филиппа проступают слезы. Ко мне Каролина не испытывает теплых чувств.
Порой чувствую себя как прислуга в господском доме.
Просить Каролину помочь с домашними делами бессмысленно. Она плывет, как Царевна Лебедь, медленно переставляет вещи, может подолгу рассматривать какой-то предмет, забыв об уборке.
К ручному труду Каролина не приспособлена. Разве что вышивает волшебные узоры на платках и на скатертях. Аркадий Германович приносит ей пряжу.
Нередко, глядя на нее, размышляю, как же она получилась такой. Родилась в войну, выросла в голоде, а такая стать, такое благородство.
Я была живая, подвижная, не боялась испачкаться, первая лезла в драку.
Каролина как хрустальная шкатулка. Лишний раз боишься дотронуться. Удивительно.
Мамы не стало.
Она уходила медленно.
Ее начала подводить память. Меня все называла именем сестры – Гертруда, Гертруда… Звала отца. Спрашивала, нет ли от него письма.
Маму обнаружил Давид. Она лежала, свернувшись калачиком. Кулачок под щекой.
Давид попытался разбудить, дотронулся до плеча. Прислушался – мама не дышит.
Попросил Каролину бежать за мной. Хотел было сам, но Каролина насупилась. Испугалась, должно быть, оставаться наедине с покойницей.
Давид звал маму бабушкой. Меня мамой никогда не называл, а ее – всегда бабушкой.
Когда я пришла, она уже была холодная.
Моя милая маленькая мама.
В любопытное время живем. Не устаю поражаться абсурдности мироустройства и советской власти. На двадцатом съезде партии поставили точки над “i”. Откровение: кумир, небожитель, которому поклонялись в течение двадцати с лишним лет, оказался тираном. Вот так развязка, товарищи. Текст доклада уже у всех на устах. Никита Сергеевич открыл людям глаза.
Что же дальше?
Я овдовела.
Вскоре после маминой смерти Филипп начал терять вес, тело отказывалось принимать пищу. Он стал резким, раздражительным, появились круги под глазами. Идет, еле поднимает ноги. Мы вызвали врача, но тот ничего не нашел. Филипп умер по пути с работы. Упал на землю и умер. Остались мы с Давидом и Каролиной.
Давид говорит, что я сильная. Вовсе я не сильная, я очень и очень слабая. С меня хватит горестей и потерь. Я больше не выдержу.
Последние годы Филипп был для меня опорой во всем, и когда его не стало… Не знаю, как это объяснить. В таких случаях говорят: почва уходит из-под ног. Я мечтала о детях, но у нас с Филиппом их не было. И со временем я смирилась с этим. Могла ли я представить, что судьба отнимет у меня и его? Как много потерь.
Бежать, бежать… Но куда? Здесь могила мамы, могила Филиппа. Если мне удастся сбежать, я никогда больше не вернусь.
Никогда не увижу Давида. Когда я заговорила с ним о том, чтобы покинуть эти края, он помотал головой. “Извини, Клара, но я должен остаться. Здесь мой дом”. Мой милый мальчик. Он вырос в казахском ауле, полюбил Гульдану, это его мир, но не мой, мне здесь нет места. Я понимаю это со всей ясностью.
Куда бежать? На родную землю. Несмотря на запрет, невзирая на страх. Я знаю, я чувствую, что только там мое сердце обретет покой.
Каролина? Захочет ли она ехать? Она не привязывается к людям, у нее нет подруг, нет возлюбленного. Она как перелетная птица – ее не испугает перемена места.
Осталось набраться смелости. Скоро мне тридцать три года, возможно, впереди не меньше. Человек не знает, сколько ему отведено.
Витя. Сегодня тебе исполняется тридцать три.
Узнали бы мы друг друга после пятнадцати лет разлуки? Какой ты сейчас? Высокий статный мужчина с первой сединой? Или ссутулился, устал от жизни? Отучился? Стал профессором? Ты представляешься мне умным и справедливым. Таким же, как в детстве.
Стараюсь реже смотреть в зеркало. Вместо молодой девушки, какой я помню себя, в отражении уставшая, замученная женщина, в которой я сама с трудом узнаю собственные черты.
Если я не сделаю это сейчас, второго шанса может не представиться.
Началось нелегальное переселение. Ланги уехали еще в марте, на свой страх и риск. Едва ли им удастся получить работу и прописку.
Инга Ланг уверяет, что они всеми правдами и неправдами попадут в родное село. Но они понятия не имеют, куда едут. Вероятно, их большой дом давно заняли. Родных на родине не осталось. Кто их примет, кто приютит?
Желающих вернуться в Поволжье много. Как бы ни обжились в Казахстане, людей тянет на малую родину. Немцам только дай волю, они соберут свой скромный скарб и вернутся домой.
Решено.
Во вторник я в очередной раз отметилась в комендатуре, а в среду рано утром мы сели в телегу и выехали.
Меня трясло, чудилась погоня. Что с нами сделают, если поймают? Но вот мы едем полдня, день, нас никто не остановил. Ночью не спала, прижимала паспорт к груди[55]. Если бы с нас сняли обвинения, после войны все могло быть иначе. Мы бы тихо вернулись на прежние места, воссоздали автономию, но на нас повесили ярлык предателей. Не думать, ни о чем не думать.
Я обошла дом и оказалась во дворе. Там, где раньше была скамейка, из асфальта торчали металлические ножки. Помню, как мы с мамой водрузили на эту скамейку сумки, с которыми приехали из деревни в июне сорок первого. Нас тогда высадили на вокзале, и мы долго шли по широкой центральной улице, а потом несколько кварталов параллельно Волге.
Я так обрадовалась, когда она велела поставить сумки! Оттого и запомнила скамейку.
А теперь ее нет. Рожки да ножки.
Я поднялась на второй этаж и замерла. Стояла и несколько минут смотрела на дверь. “Пусть случится чудо, и Гертруда окажется там, за этой дверью”.
Я дотянулась до кнопки. Тишина. Нажала еще раз. Постучала в дверь. Сначала легонько, потом сильнее. Из соседней двери показалась старушка.
– Вам кого?
– Гертруду. Гертруда, она здесь живет?
– Таких не знаем. А вы, простите, кто?
– Я… Вы здесь давно живете?
– После войны приехали, с тех пор и живем. А почему вы интересуетесь?
– Может, вы ее видели.
– Никого я не видела.
Разумеется, ее здесь нет. Глупо было приходить. Я развернулась и хотела было идти, но тут по ступенькам поднялась она. Я вскрикнула. Гертруда. Моя Гертруда. Я сделала шаг ей навстречу, но она отшатнулась. Посмотрела на меня, затем на соседку.
– Вы к кому?
– Я… Как… Я… Ты не узнаешь меня? – На долю секунды я действительно поверила, что обозналась.
– Наверно, вы ошиблись домом. Они здесь одинаковые по улице. Пойдемте, вы скажете адрес, я покажу дорогу.
Гертруда взяла меня за локоть и поволокла на улицу.
– Как ты здесь оказалась?
– Бежала.
– Бежала? Тебя кто-то видел, пока ты шла сюда?
– Кто видел, Гертруда? Разве что соседка, – мне хотелось извиниться перед ней и уйти.
– Тихо. Если узнают, то нас с Володей… Неважно. Пошли.
“С каким еще Володей?” – подумалось мне. Распахнулось окно на втором этаже. Соседка, которую я встретила на лестничной клетке, перевесилась через подоконник и уставилась на нас.
– Сейчас мы молча дойдем до угла дома, дальше дам инструкцию, – процедила Гертруда.
Я закивала. Мы прошли молча несколько метров.
– Слушай. Через два квартала прямо и направо столовая. Жди меня там. Займи столик подальше от входа. Я подойду через пятнадцать минут.
Я продолжала кивать.
– Да, вон туда, – сказала громче Гертруда и указала рукой вперед. – Не потеряетесь.
И пошла обратно быстрым шагом. А я стояла как вкопанная.
– Галь, это кто? – услышала я голос соседки.
– Да покуда мне знать? Заблудилась.
Я доплелась до столовой и сделала так, как сказала Гертруда: купила чай и заняла столик в углу. Мне хотелось уйти. Но я не могла так поступить. Не ради себя, ради Каролины, я должна была дождаться Гертруду и попросить о помощи.
Через двадцать минут Гертруда действительно пришла. Осмотрелась, купила пирожное и прошла к моему столику. Уточнила: “У вас не занято?”
В бежевом пальто и красной косынке, на каблуках, с аккуратной сумочкой, Гертруда выделялась на фоне посетителей.
Она коснулась меня ладонью. Ее тонкие пальцы были холодные, как ледышки.
– Надо быть осторожными. Ты же слышала. Я теперь Галя. Вальдемар – Володя. Прошу тебя, называй нас только так. Как мама?
– Умерла.
– Давно?
– В начале года.
– Как это произошло?
– Заснула и не проснулась.
Гертруда молчала.
– Она писала тебе.
– Я знаю.
– Знаешь?
– Я получала письма.
– А мы твои нет. Ни одного.
– Я не отвечала. Володя запретил.
Я понимала. Я все прекрасно понимала. И все же…
– Если бы ты знала, каких трудов Володе стоило остаться здесь. Паспорта, новая работа, понимаешь?
Как я могла осуждать ее за это? Мы все боялись. Война покалечила столько судеб. Я смотрела на эту чужую для меня женщину, мою сестру. Она знала. Гертруда знала, где мы.
– Где ты остановилась?
– Нигде.
– А что дальше?
– Не знаю.
– Ты одна?
– С дочерью.
– У тебя есть дочь? Сколько ей?