– Пятнадцать.
Гертруда задумалась.
– Вот.
Она написала адрес.
– Сегодня идите туда.
– Спасибо.
– И еще. Что бы ни случилось, к нам не приходи. Встретимся здесь в среду в три часа дня.
– В среду в три.
– Я пойду. А ты посиди еще немного и тоже иди. Деньги нужны?
Мне нужны были деньги, но я отрицательно покачала головой. Гертруда достала из сумки купюры и сунула мне.
Ездила в Энгельс. Подошла к воротам школы. Фасад облупился, зато окна новые. На них – пионерские лозунги разноцветными буквами. Над входной дверью вывеска “Добро пожаловать!”. Знамя с серпом и молотом.
Ребята выбегали из дверей. Бежали к качелям – кто быстрее займет. Жизнь продолжается. Обошла школу вокруг вдоль забора. Едва ли кто-нибудь из местных узнал бы в тридцатитрехлетней женщине восемнадцатилетнюю девчонку.
На крыльцо вышла пожилая женщина. “А ну-ка домой, шалопаи. Ишь, раскидали ранцы”. Этот голос не спутать ни с чьим другим. Он звенел по школе. Татьяна Семеновна. Значит, до сих пор в школе. Как Татьяна Семеновна ругалась, когда я забывала сменку… К горлу подступил ком, на глаза навернулись слезы. Детство мое, моя молодость. Витя…
Квартира, в которой Гертруда нас поселила, – крохотная. Книжный шкаф во всю стену, два дивана – один в центре комнаты, другой за ширмой.
Перед окном с просевшей рамой тяжелый деревянный стол.
Сосед наш – Яков – высокий тощий парень с густой рыжей гривой. Только мы заехали, пришел в гости. За полчаса все о себе рассказал. Учится на историческом, как и старший брат.
Я жду нападения. Я так привыкла жить в страхе. Убеждаю себя, что никому до меня нет дела, никто не хочет на меня напасть, и все же… В толпе отчего-то спокойнее, чем одной на пустынной улице. Среди людей кто-то сможет вступиться, защитить.
Вглядываюсь в прохожих, высматриваю тебя среди них. Узнали бы мы друг друга спустя два десятилетия? Какой ты сейчас?
Я буквально выхватила книгу у него из рук.
– Откуда она у тебя?
– Это не моя.
– А чья?
– До вас жили.
Детским почерком на первой странице “Виктору от Клары”.
– Тоже Гомером интересуетесь?
– Где он сейчас?
– Так умер, давно. Разве не знаете?
– Виктор? Умер?
– Виктор? Виктор Палыч? Я думал, вы о Гомере. Переехали. Вы вместо него заехали.
– А куда он переехал, тебе неизвестно?
– Да как же неизвестно? Известно.
Ноги сами меня несли.
Сначала вдоль набережной, потом два квартала вверх и дальше мимо однотипных домов по улице, названной в честь революционера. Сто восемьдесят три, сто восемьдесят пять, сто восемьдесят семь, вот и он. Если бы у меня не было адреса, я бы не смогла найти нужный дом среди одинаковых четырехэтажек.
Звонок. Шаги за дверью.
– Простите, а вы к кому?
– А Витя дома?
– Мама, кто там?
– Какая-то женщина.
С минуту мы смотрели друг на друга. Два уставших от жизни человека.
– Клара, моя дорогая Клара!
Эпилог
Я мало что помню из начальной школы, но этот случай мне запомнился.
– Как зовут маму? – спросила учительница в первом классе.
– Клала Гелольдовна.
“Клала. Уклала колалы”, – посмеялся одноклассник Толя.
Подопечные звали маму по имени-отчеству, и я звала ее так.
– Из поволжских немцев? – уточнила учительница.
Я не знала, что ответить. Что за поволжские немцы? В нашей семье никогда не говорили об этом.
Вопросы появились позже. Но они оставались без ответа. Папа говорил: “Спроси у мамы”. Мама говорила: “Подрастешь – узнаешь”. Она не любила говорить по пустякам. Всегда собранная и сдержанная, всегда при деле.
Мои расспросы вызывали у нее раздражение. Казалось бы, поздний ребенок, любимая дочь… Но у мамы было много таких, как я, – любимых детей. Годы работы в детском доме наложили свой отпечаток. Мама любила всех детей. Всех одинаково. И меня в их числе. Я часто бывала у нее на работе.
Она не скупилась на добрые слова, делала детям комплименты.
– Танечка, какой красивый бант. Какая ты красавица.
А я так злилась. Хотелось стянуть с жидких Таниных волос красный бант, растрепать ей волосы и крикнуть: “Вот она какая на самом деле, эта Танька! Совсем не красавица”.
Помню, спрашивала у мамы:
– Ты меня любишь?
– Люблю, конечно.
– Сильно-сильно?
– Сильно-сильно.
– Сильнее, чем Таню?
Мама смеялась своим громким смехом.
– Глупышка, я люблю тебя больше всех.
Но я продолжала сравнивать себя с другими детьми, которым перепадала крупица маминого внимания.
Я знала, что мама меня любит. Но мне всегда было ее мало.
Я росла, и вопросы “куда делись пятнадцать лет жизни”, “почему родители не поженились, если знали друг друга с детства и были влюблены?” интересовали меня все больше.
Мама с папой часто вспоминали детство: школа, берег Волги, еще живые родители (мои бабушка и дедушка). А потом – война. На ней рассказы обрывались.
В какой-то момент, поняв, что это бесполезно, я перестала спрашивать.
В день моего тридцатилетия по всем каналам транслировали “Лебединое озеро”, Ельцин взобрался на танк и зачитал обращение к гражданам России. Балет Чайковского папа смотрел в больнице. Я сидела возле него, а он восклицал: “Дожили!” Через две недели его не стало. Они прожили вместе с мамой тридцать пять лет.
Через месяц после папиной смерти мама попросила заехать к ней “кое-что” забрать.
“Кое-чем” оказались тетради и письма, на страницах которых – больше двадцати лет жизни моих родителей.
– Почему ты ничего не рассказывала?
Мама поджала губы.
– Ты бы продолжила расспрашивать.
– Конечно, ведь… Столько лет…
– Столько потерянных лет.
– Но ведь вы жили.
– А что нам оставалось?
У мамы тряслись руки. Я налила ей воды.
– Мне бы так хотелось забыть эти годы, Анна. Как бы мне хотелось их забыть. Я пыталась убедить себя, что мы все те же Клара и Витя, которые верили, что всегда будут вместе. И все впереди…
– Ты не хочешь больше об этом говорить?
Она покачала головой.
– Ты сама все прочтешь. Но не мучай меня вопросами. Обещаешь?
Я перепечатала письма и дневниковые записи в таком порядке, словно все эти годы их диалог не прекращался.
– Дорогая Клара!
– Недорогой Витька!
– Я собираюсь в экспедицию по Северному морскому пути…
– Да ты все перепутаешь и пройдешь южным!
– Я люблю тебя, Клара.
– Выкинь эти глупости из головы, Витька!
– Я буду тебя ждать.
– Я обязательно вернусь.