.
– Лав? – сначала голос отца звучал далеко, но вскоре я уже слышала треск веток справа от себя и понимала, что мое убежище не такое уж надежное, как я считала. Я попыталась заглушить свое прерывистое дыхание, чтобы он не нашел меня, опухшие глаза горели от непролитых эмоций.
– Лав? Chérie, où es-tu?[13]– снова позвал он, на этот раз на своем родном языке. Мне нравилось, когда папа говорил по-французски. Никогда не понимала, почему мама настаивала, чтобы он как можно реже так делал на публике. Сейчас, оглядываясь назад, я осознаю, что она, вероятно, боялась, что это выделит его из толпы. Всем известно, что Сильвер-Спрингс в Северной Каролине – склонный к осуждению город, в котором живут поверхностные люди.
Я не ответила ему, уткнувшись в колени, чтобы заглушить свою истерику. Ветки и листья шуршали рядом со мной. И хотя я не видела, как он сел рядом, я знала, что он был там.
Я почувствовала его.
Почувствовала его теплое, любящее присутствие.
Одно прикосновение, и стеснение в моей груди исчезло. Все, что он сделал, это успокаивающе положил руку мне на спину, но это распахнуло врата слез и заставило меня жалобно всхлипывать.
– Мне так жаль, папа. Я не хотела пачкать ее платье. Ты должен мне поверить, – с трудом произнесла я сквозь сопли и осмелилась посмотреть в его сторону. Он улыбался.
Улыбался.
Это тоже была настоящая улыбка, но в ней сквозила отстраненная грусть. Я и раньше видела, как мой отец фальшиво улыбается, например когда ему приходилось объяснять невежественным людям, почему он хочет провести остаток жизни, гоняя по кругу на быстрых машинах. Только его настоящие улыбки могли вызвать морщинки возле зеленых глаз.
Это не имело для меня смысла.
Чему тут было улыбаться?
– Я верю, что ты говоришь правду, – вот и все, что он сказал, и меня накрыла волна облегчения.
Пока он не добавил:
– То есть о том, что тебе жаль.
– Что? – переспрашиваю я.
– Мы оба знаем, что это был не несчастный случай, Лав, – его улыбка ничуть не дрогнула. Он не злился и не обвинял. Он излагал факты. Говорил все так, как оно было. Моя печаль переросла в гнев, ярость распространилась внутри меня, как опухоль.
– Ты думаешь, я сделала это нарочно? – выплюнула я. Как он мог так низко думать обо мне? Как он мог думать, что я настолько злая, что хочу испортить важный вечер моей сестры?
Обычно папа был на моей стороне.
Он был единственным, кто был на моей стороне.
– Ладно, давай так, – перефразировал он. – Как ты думаешь, возможно ли… возможно ли, что ты споткнулась, сама того не желая, но ты не пыталась удержаться так сильно, как могла бы? – Он выгнул бровь, глядя на меня, и я моргнула, пытаясь показать замешательство, но какая-то часть меня, похороненная, непритворная, прочитала его кристально ясно.
– Нет, – пробормотала я, вырывая все еще мокрую от дождя траву и оставляя проплешину у своих ног.
– Ты хочешь сказать, что нет даже мизерного шанса, что я могу быть прав? Даже настолько маленького? – Он сводит два пальца, чтобы проиллюстрировать свой вопрос, и я слегка улыбаюсь.
Потому что он был прав.
Не поймите меня неправильно, я не планировала ничего подобного – пролить свой напиток и провести операцию «испортить платье» получилось непреднамеренно, но когда моя нога зацепилась за ковер и представилась возможность…
Я за долю секунды приняла решение воспользоваться ею.
Возможно, подсознательно я хотела, чтобы ее платье было испорчено.
Хотела, чтобы она почувствовала себя такой же, как я каждый день.
Испорченной.
Убогой.
Нуждающейся в восстановлении.
Я могла бы все отрицать, но я никогда раньше не лгала своему папе и точно не собиралась делать это сейчас.
– Может, вот настолько маленький, – я повторила его жест, и он кивнул в ответ на мое признание, его большой палец нежно смахнул слезы с моей щеки.
– Авина, любимая, – вздохнул он. – Ты ведь знаешь, что мама любит тебя?
Он так это сказал.
Как будто пытался убедить меня в том, что Санта настоящий, хотя в свои семь лет я знала, что это не так. Какой-то идиот по имени Чад был более чем счастлив развеять мои иллюзии на перемене.
Он был прав в печальном, разочаровывающем смысле. Мама и правда любила меня… но так, как любила бы поддельную картину Пикассо, которую она купила на распродаже и повесила на стену.
Сначала она была очень взволнована.
Пока не смогла позволить себе купить настоящую. Но так и не нашла времени снять первую картину.
Теперь она просто была… там.
Собирая пыль.
– Ты ей расскажешь? – я перешла к сути. – Что это был не несчастный случай?
Папа втянул в себя воздух.
– Я должен. Это не то, каким человеком я хочу тебя видеть, Авина. Ты никогда не будешь счастлива, никогда не обретешь покой, храня в сердце столько обиды, – он постучал пальцем по левой стороне моей груди, где однажды появится полость, заполненная черной слизью, если я не буду осторожна. – Но нет, я не скажу ей.
Я ошеломленно уставилась на него.
– Почему?
– Потому что твоя вина лишь в том, что ты пытаешься напомнить своей маме, что у нее две дочери. И я никогда не смогу винить тебя за это, Лав.
Я не стала просить его вдаваться в подробности, но этот простой комментарий возродил проблеск надежды, которому я почти дала умереть.
Он был на моей стороне.
Все еще.
– Но ты должна извиниться перед своей сестрой. Ты сделаешь это для меня? – он выгнул бровь.
– Да, папа, все что угодно. – Я резко замолкаю. – Но что насчет мамы?
– Я с ней разберусь.
На этой ноте я бросилась в объятия папы, стиснув его так сильно, что наверняка перекрыла ему дыхательные пути. Он не дрогнул, обхватил меня за плечи и прижал к своей груди так, как будто от этого зависела его жизнь.
Затем он позволил мне плакать, как мне показалось, целую вечность.
Все это время он гладил меня по спине, играл с моими волосами, пока мои щеки не высохли и я снова не была готова функционировать как человеческое существо. Мы с папой договорились выйти из безопасности дерева через пять минут.
Вот тогда я испустила такой пронзительный крик, что соседский доберман зашелся в приступе лая.
– Что случилось, детка? – тут же спросил папа.
– Фу! – я кричала, указывая на червеобразную штуку, ползущую по вишневому дереву. – Убей ее, папа!
Последнее, чего я ожидала, как папин глубокий смех разрежет воздух. «Что смешного? – подумала я. – И почему папа опускается на одно колено?» Я чуть не задохнулась от ужаса, когда он стряхнул зеленого червяка со ствола дерева в свои сложенные ладони.
– Ты знаешь, что это такое? – папа медленно протянул руки в моем направлении, и я отпрянула, пятясь назад. – Все в порядке, милая, обещаю. Подойди взглянуть.
Судорожно вздохнув, я подчинилась, с предельным вниманием разглядывая мохнатое насекомое на ладони моего отца.
Я видела его раньше.
– Это гусеница, – вспомнила я.
– Да, конечно, но я не собираюсь ее обижать.
– Почему? Она такая… странная. И посмотри, как медленно ползет. – Я ломала голову в поисках объяснения, чем эта зеленая штука отличается от гигантских пауков и комаров, которых папа давил без долгих размышлений, когда мы были в походе.
– А что насчет бабочки, которую мы видели на прошлой неделе? – спросил папа. – Она была странной?
Я представила великолепную бело-желтую бабочку, которую видела, когда играла с папой в парке. От нее исходила такая теплая, золотистая аура. Возможно, это было просто отражение солнца на ее крыльях, но я все равно всю дорогу домой мечтала увидеть ее снова.
– Нет, – улыбнулась я, вспоминая. – Она была прекрасна. Словно сияющая звезда.
– Ты ошибаешься, – шокировал меня папа. – Вот эта малышка… – он подбородком указал на полосатое насекомое, – она настоящая звезда. Все заслуги принадлежат ей. Она та, кто прилагает все усилия. И да, она медленная. Да, ей может потребоваться время, чтобы добраться туда, где она должна быть, но она все равно продолжает идти. Чтобы однажды… тоже стать бабочкой.
Очарованная, я опустилась на колени в мокрую траву рядом с ним, впитывая каждую каплю знаний моего отца.
– Понимаешь, без этой странной фазы, без работы, борьбы не было бы победы. Без уродства не было бы красоты.
– Значит… единственный способ попасть туда… – я указала на голубое небо, где бабочки по всему миру расправляют свои крылья, затем на пушистую гусеницу, извивающуюся в руках моего папы, – это начать отсюда?
– Именно так, – папа удовлетворенно кивнул, прежде чем вручить мне неожиданный подарок – саму гусеницу. Сначала он разжал мой стиснутый кулак, а затем переложил хрупкую малышку из своей ладони в мою.
Глядя на нее в тот момент, я больше не считала ее странной.
Или противной.
Она была бойцом.
И она здесь, чтобы напомнить нам, что бороться и падать – это нормально.
Потому что без этого… как бы вы смогли летать?
– Итак, скажи мне, Лав, – спросил папа, когда я уставилась на своего нового друга с глазами-бусинками. – Каким человеком ты хочешь стать в жизни? Бабочкой? – Он помедлил. – Или гусеницей?
Сейчас
За два года работы в школе Истона я поняла три вещи. Первое: если ты библиотекарь, люди автоматически будут считать тебя книжным червем. С этим ничего нельзя поделать. В их глазах вы дышите, живете и питаетесь книгами. Второе: работа не требует такого количества «шиканий», как думает общество. И третье: когда твоя сварливая шестидесятилетняя коллега выглядит так, будто кто-то помочился ей в кофе, тебя ждет долгая ночь.
Я знала, что Люсиль в плохом настроении, с того момента, как переступила порог библиотеки двадцать минут назад. У нее такие безумные глаза – такие бывают у нее, когда кто-то ее злит.