Еще три шага. Ещё два. Надежда трепещет в груди, ужасное хрупкое чувство. Нельзя разрешать себе надеяться, но она не может удержаться даже теперь. Ещё шаг – и она снаружи. Она щурится от солнца, запахи травы щекочут нос. Венди поднимает голову. Джон сидит за столиком под большим дубом, которые растут то тут, то там. Даже чай есть.
Всё такое приличное, просто картинка семейного счастья. Венди борется с криком, что рвётся из глотки – то ли смех, то ли вопль. Принуждает себя спокойно пересечь лужайку. Повсюду вокруг на клумбах яркими вспышками цвета буйно растут цветы, словно по траве разбросали драгоценные камни. Если не приглядываться, можно почти забыть, что за плотной живой изгородью по обе стороны от ворот прячется крепкая железная решётка забора. А если не оборачиваться, то можно сделать вид, что там нет стены, которую она так и не смогла преодолеть.
Венди разрешает себе на миг поднять голову и посмотреть в чистое безоблачное небо. От этой сини кружится голова. Можно упасть в неё – падать и падать. А потом очутиться на изнанке мира, где в лагуне поют русалки. Она разглаживает рукава и юбку, ощущая тайные кармашки. Так руки не дрожат.
Она останавливается прямо у столика, и Джон встаёт поприветствовать её. Он отлично держит лицо, нервозность спрятана под напускным спокойствием. На самом деле он совсем не спокоен. Венди торопливо припоминает, что спрятано в её одежде: кнопки, катушка ниток, одинокая страница газеты, много раз свёрнутая в узкую полосу вдоль шва. Ритуал её успокаивает, но она не улыбается в ответ на улыбку Джона.
Джон целует её в щёку и приглашает присесть. Он годами обвинял её в притворстве, но теперь сам притворяется, что просто пришёл в гости, словно он просто брат, который заглянул домой к сестре.
Венди садится, держа спину прямо. Пусть Джон нарушит молчание первым. Видно, что за его вымученной улыбкой громоздится множество слов. Это отчасти приятно, но мало утешает. Самое ужасное, что она ведь может выйти за ворота вместе с ним. Нужно только солгать. Сказать Джону и доктору Харрингтону то, что они хотят услышать. Что Неверленда не существует, что она всё выдумала. Нужно только извиниться и пообещать никогда больше про это не заговаривать.
– Чаю? – Джон поднимает чайник над чашкой.
– Да, пожалуйста.
– Два кусочка, я помню. – Его лицо смягчается.
Хочется злиться, но его улыбка обезоруживает. Свет падает через листву и играет в его волосах, блестит на очках, и сейчас он снова просто её брат, а не один из тюремщиков. Глубоко в его глазах таится тень того мальчика, который летал вместе с ней, вопил и кричал вместе с Питером, кто играл в войну и «делай как я».
Венди открывает рот и закрывает обратно, пытаясь придумать, что такого невинного можно сказать. Если она спросит, куда делся тот малыш и помнит ли он хоть что-нибудь, он только расстроится и нахмурится.
За блестящими стёклами очков уголки глаз расчертили «гусиные лапки», и это неожиданно. Когда он вырос? А она сама? Она так цеплялась за того мальчика, которым был Джон, того, который летел к звёздам вместе с ней, что совершенно пропустила его взросление.
Этот новый Джон просто однажды появился перед ней – уже не мальчик, а мужчина со своими представлениями о том, как ей следует себя вести. Она вдруг понимает: пусть он её брат, но она совсем его не знает. Ей нечего спросить у него, чтобы не выглядеть глупо. С кем он дружит? Есть ли у него избранница? Собирается ли он когда-нибудь жениться?
Он упоминал раньше, что у него назначена важная встреча, объясняя этим, что не может задержаться надолго. Когда он навестил её впервые – спустя месяцы после того, как бросил её здесь, – он говорил о деловых перспективах, что-то о том, чтобы продавать товары со всего мира в Англии, но больше он об этом ни разу не упомянул. Когда она спросила, он сморщился, помрачнел и сдавленным голосом объявил, что деловые вопросы – это не женская забота. Она задаётся вопросом: неужели это вложение не принесло выгоды? Это о деньгах он так беспокоится – о том, что за её пребывание здесь нужно платить, как и за дом, в котором они выросли?
Вина и страх впиваются в неё. Не зная, что сказать, Венди решает молчать. Она складывает руки на коленях и смотрит, как Джон разливает чай, добавляет сахар, размешивает и осторожно кладёт ложечку рядом. Его движения аккуратны, словно всё вокруг слишком хрупкое, а не только она сама. На висках у него седина под стать морщинкам в уголках глаз. Она вспоминает, как он обхватил её руками и держал, а она кричала, царапалась и тянулась расколотить ещё одну тарелку. Тогда в его волосах не было седины, но однажды разглядев, Венди уже не может не замечать её, пусть он и младший брат.
Теперь она вдруг видит, как он быстро возмужал, пока она не замечала. Сердце переворачивается в груди. Она не была ему старшей сестрой с тех пор, как они вернулись из Неверленда, – не такой, какой следовало. Смерть родителей всей тяжестью упала на него, а не на неё. А она сама только добавила веса ноше на его плечах. Ему пришлось вырасти и забыть Неверленд. У него не было выбора.
А что она? Ей нечем было себя занять, как Джону. Она не могла отправиться на войну, как Майкл. Какой выбор был у неё, женщины? Только замужество и материнство – но ей уже хватило игры в мать в Неверленде. Она не могла выразить, как её пугала мысль о том, чтобы выйти замуж. Джон не раз намекал на это ещё до лечебницы. Он даже пытался подстроить случайную встречу, приглашал в дом какого-то молодого человека, будто не знал, что Венди дома, и звал всех на чай.
Джон хотел ей добра, уж это она понимает. Он не просто желал сбыть с рук проблемную сестру; она уверена, он искренне надеялся, что она будет счастлива в дальнейшем. В конце концов, какая женщина не хочет замуж? Но оказалось, что Венди теряла дар речи при одной мысли об этом, одновременно и сердясь, и пугаясь. Она не сказала тому молодому человеку ни слова, в комнате висела неловкая тишина, пока молодой человек не начал походить на испуганного зверька, которого загнали в угол, и Джон наконец признал поражение.
Если взрослеть значило выходить замуж, то неудивительно, что она так вцепилась в Неверленд, отказываясь его отпускать.
Теперь она видит, каким грузом всё это лежало на плечах Джона, но видит и другое. Она вела себя жестоко и не думала о своём поведении, вновь и вновь ранила брата и требовала, чтобы он посмотрел на кровь. Она открывает рот, в горле теснятся слова извинения. Но Джон заговаривает первым:
– У меня хорошие новости. – Джон протягивает ей чашку. Та звенит на блюдце. – Я кое-кого нашел… Ну, то есть, мы с Майклом кое-кого нашли, кто хотел бы… – Он откашливается. – Я хочу сказать, что тебе делают предложение, Венди.
Слова падают камнем, и всякие извинения испаряются из головы. Пальцы немеют на блюдце, хрупком, как яичная скорлупа. Чашка соскальзывает и падает на стол. Летят осколки, брызжет горячий напиток. Джон вскакивает, переворачивая стул. Над усами пылают щёки. Он волнуется, но сразу берёт себя в руки и успокаивающе машет санитару, который стоит на почтительном расстоянии и наблюдает за ними.
– Боже мой. Ну, ничего, ничего, дорогая.
Он прибирается, а Венди, застыв, наблюдает за ним. Она – изваяние, кожа, натянутая на ледяную сердцевину, твёрдая и недвижимая. Она – девочка в ванной. Она так и не выбралась. Она заморожена, проморожена насквозь.
– Я понимаю, непросто так сразу осознать. – Джон на неё не смотрит; щёки его так и пылают. – Но Нед – отличный парень. Его отец, он… Его отец весьма помог мне в делах. Они отличная семья. Нед тебе отлично подойдёт.
Нед. Имя глухим стуком отзывается в черепе. Джон замечает, сколько раз он сказал слово «отличный»? Кого он пытается убедить, сестру или себя самого? Такой ли уж отличный парень Нед, если зовёт замуж женщину, которую никогда не видел? А Джон – он что, забыл свою последнюю провальную попытку сватовства? С тех пор ничего не изменилось. Как женщине, ей полагается выйти замуж, найти мужа, который будет о ней заботиться, а ей уже двадцать семь – она уже почти слишком старая.
Она представляет себе высоченного мужика с лицом Джеймисона, толстой шеей и улыбкой, как лезвие ножа, – такого мужика, какие вырастают из мальчиков, любящих отрывать мухам крылышки. Она представляет мужчину вроде доктора Харрингтона, с добрым лицом и пристальным взором, который изучает её. Мужчину, который, может, и желает только добра, но точно так же способен разобрать её на части.
И зачем Джон упомянул отца Неда? Она задаётся этим вопросом, потому что Джон прячет глаза и продолжает краснеть. Джон должен этому человеку денег? Он хочет продать её и выплатить этим долг?
Как Джон может так поступить с ней? Как раз когда она подумала, что наконец поняла его, как раз когда решила, что пропасть между ними начала сокращаться.
– Думаю, ты будешь рада. Даже если… Даже если ты полагаешь, что не хочешь замуж, так ведь будет лучше, чем здесь, правда? – Джон наконец унимает руки и умоляюще смотрит на неё. – Скажешь что-нибудь, Венди?
– Что мне сказать? – Она встречает его взгляд твёрдо и не мигая. Глубоко подо льдом, что покрыл её сердце, Венди Дарлинг, девочка, которая помнит, как летать, кричит.
– Скажи, что рада. Или хотя бы что обдумаешь это, – Джон придвигает стул ближе, садится и берёт её руки в свои. Манжета рубашки испачкана чаем.
– Мы с Майклом хотим только позаботиться о тебе, как ты всегда заботилась о нас. Помнишь, как ты рассказывала нам сказки в детской, как мы играли. Как ты сидела с нами, когда мы болели. Ты не спала, когда мне снились кошмары. Пела мне колыбельные.
Он говорит от чистого сердца, видит Венди. Трещина в ней ширится: она хочет его простить и не может.
– Знаешь, – Джон так ласково улыбается, – Майкл рассказал мне, что когда он был там, на материке, он думал не про маму и папу. А про тебя. Вот что спасало его, когда падали бомбы. Когда вокруг умирали люди.
Хочется стукнуть его. Как он смеет сидеть тут и говорить такие вещи, думая, что поступает хорошо? Он что, никогда не заглядывал в глаза Майкла? Он правда думает, что ей легче оттого, что он взваливает на неё эту ношу – их братишку, одинокого, потерянного, шепчущего её имя в грязи?