Огнеслав выбрал в роще неподалеку глухое место. На поляне буйно росла высокая и густая, несмотря на осень, трава, не знавшая ноги человека. Вокруг смыкали кроны стоеросовые деревья, коим не грозил топор. Стояла полная тишина, не нарушаемая даже шорохом ветра в вышине. Оставив Зарницу озираться, младшие жрецы прошли вперед и занялись костром, уминая траву. Огнеслав, что, выйдя, застыл, подняв лицо к светлеющему утреннему небу, очнулся и в первый раз обратился к Зарнице, легонько толкнув ее вперед. Девушка сделала несколько шагов ближе к готовящемуся кострищу и услышала позади себя тихое бормотание. Шагая широко и твердо, Огнеслав пошел обходить поляну по кольцу, бормоча заговор:
— Чур-Чурило, стар-перестар! Ты лежи-лежи полеживай, ты сиди-сиди посиживай, ты ходи-ходи похаживай и от нас отваживай!.. Чур-Чурило, стар-перестар!
Покрытая холодной осенней росой трава примялась под его ногами, образуя круг, в котором стояла Зарница, и уже затеплился, шипя, костерок. Милонег и Ведомир успели выйти из круга, оставив девушку наедине со стариком. Она успела вскинуть на Милонега глаза — и тут Огнеслав набросил ей на голову белое полотно.
Зарница застыла, забыв даже дышать. В ушах противно зазвенело, и она смутно услышала голос Огнеслава:
— Во имя Даждьбога-Солнца, во славу Перуна-громовержца! Старое отринь, новое прими!
Что-то толкнуло под лопатку, уколов. Ожидая большего, Зарница сжалась в комок, зажмурилась. Как сквозь сон, она почувствовала еще два легких касания к голове и шее и услышала бормотание Огнеслава. Что он говорил, девушка не разбирала — она умерла и для нее были запретны слова живых. Лишь отдельные звуки еще узнавались, но как мертвец-упырь не различает людей меж собою, так и она более не понимала смысла сказанных слов и ждала только одного — воскрешения. Хотелось закричать, но язык прилип к пересохшей гортани.
— Перуне светел, Перуне славен! Бог ночи и дня, бог, пославший огонь, бог всех людей, Перун-бог! Слава тебе во всевышних!.. Прими к себе деву сию, дай ей жизнь новую, одари ее силой да благостью своею! Пробуди ее ото сна смертного! Гой, Перуне светел! Гой, Перуне славен! Гой!
В два голоса клич подхватили Ведомир и Милонег. Эти крики долетели до слуха Зарницы, и она чуть было не отозвалась — крикнула душа, рванувшаяся ввысь. В следующий миг с нее сорвали полотно, и Огнеслав воздел руки к небу:
— Именем Перуна! Восстань, Перуница! И да будет имя тебе — Борислава!
Бережно, словно хрупкую ладошку новорожденной, старик принял ее руку и вывел из круга.
— Слава Бориславе! — возгласил он.
— Слава! Слава! — подхватили Ведомир и Милонег.
Они подошли к девушке с двух сторон, кладя руки ей на плечи. Но сама она видела только улыбающееся широко и светло лицо младшего из них.
— Мы принимаем тебя, сестра! Борислава, жрица Перунова! — молвил он.
Ведомир, оторвавшись на миг от новой сестры, поднес ей братину, в которой плескался заготовленный загодя мед. Зарница двумя руками приняла братину, поднесла было ее к губам — но помедлила. Обернулась на огонь, через который она перешагнула, выходя из круга, где умерла ее прежняя жизнь, и, поклонившись костру, плеснула на него из братины:
— Перуну — слава!
— Слава! — грянуло позади нее.
Выпрямившись и по глазам Огнеслава угадав, что поступила верно, Зарница сделала первый глоток и передала братину дальше по кругу Милонегу.
Они уже шли назад, все вместе, снова живые и равные между собой. Второпях объяснивший про посвящение Милонег отстал, и Зарница догнала Огнеслава.
— Поведай мне, владыка, — молвила она, — за что мне честь такая? Я ведь пока еще мало ведаю, ничего не свершила… Почему? Ведь ни опыта, ни над душами людскими власти у меня нет! Взять хоть славенцев…
Старик приостановился.
— Ты помнишь, как тебя признал князь ладожский? — помедлив, сказал он. — Он поведал о своем ночном видении… Этого достаточно!
Дружины со всей земли собирались на полпути от Нового Города до Ладоги, на берегу Волхова. Люди шли осторожно, стараясь не попасть на глаза урманам, которые за прошедшее время успели привыкнуть к видимости повиновения словен и понемногу теряли всегдашнюю бдительность. Напасть надлежало внезапно и скинуть врагов в Нево-озеро прежде, чем они заподозрят неладное. А там близка зима, когда викинги сидят по домам.
Жрецы шли с дружинами на равных. Многие из них были добрыми воинами, иные оказались сведущи в целительстве и должны были призвать помощь богов полкам. На подмогу рассчитывали, и Зарница заметила, как посветлел нахмуренным ликом князь Будимир, когда она первый раз попалась ему на глаза.
— Раз ты здесь, Перуница, — крикнул он ей издалека, — боги нас не оставят!
Кроме Зарницы и сопровождавшего ее по жребию Ведомира — просился Милонег, но ему выпал неудачный жребий, — здесь было еще трое-четверо жрецов и знахарей. Они прибыли из разных градов и внимательно присматривались друг к другу и верховодившему всеми ладожскому жрецу Силомиру, спутнику князя Будимира. Зарница среди них была единственной женщиной и опять чувствовала себя чужой.
Высланные Будимиром дозоры воротились от Ладоги с добрыми вестями — на их глазах ушли сразу два драккара и грузился еще один. Все три везли на запад награбленное добро, позорную дань и наловленных по лесам пленников, которых нужно было отбить, но, что важнее всего, на них уходила часть викингов — сила, которая могла оказаться решающей в битве. До весны они вряд ли успеют вернуться.
Будимир рассчитывал напасть на Ладогу, отбить город и сразу идти на Изборск, не медля, и вышибить урман и оттуда, пока они не опомнятся. Если все пройдет удачно, многие его противники надолго замолкнут. Заткнутся наглые Бориполчичи с Земомыслом-меньшим во главе, дальше в свое Белоозеро забьется Вадим, встанут под его руку многие мелкие князья, среди коих — чего себе врать — есть и потомки Волха Славеновича. С Будимиром-победителем никто не станет спорить, когда он продолжит то, что во дни его детства начали да не закончили братья Гостомысловичи. Им помешал, как ни странно, мир — не свалилась на головы общая беда, которая выделила одного, самого лучшего. Что ж, пусть и ценой потерь, он станет победителем и освободителем, которого придется слушаться тем, кому он подарит свободу.
Лелея свои мечты, Будимир просил жрецов о помощи в бою. Всякое дело следует зачинать с божьей помощью. И перед самым выходом на Ладогу на высоком берегу Волхова сыскали росший в отдалении дуб. Вокруг него кольцом раскинули восемь костров, по числу сторон света, вырыли ямину глубиной выше человечьего роста и привели двух молодых быков.
Дружины откликнувшихся на зов князей окружили крутояр с дубом плотным кольцом. Прочие воины, в большинстве простые люди, теснились позади. Кто-то забирался на деревья, но многие спокойно ждали, вытягивая шеи, кто где стоял — дуб был виден издалека.
Как самый старший, обряд моления и жертвоприношения должен был вершить Силомир, Будимиров жрец. Зарница и Ведомир наравне с прочими помогали ему — освятили место, затеплили священные костры, вторили его заклинаниям.
Все нарушилось в самом начале, когда еще не успели прозвучать все мольбы и нож не успел поразить жертвенных быков. От рядов дружин отделился один из воинов и решительным шагом направился к жрецам.
Подойдя, он поклонился Силомиру, потом отдал честные поклоны остальным жрецам и, наконец, всем собравшимся.
— Окажи мне честь, владыка, — недрогнувшим голосом молвил он. — Позволь в светлый Ирий к Перуну отправиться, самому его на помочь призвать! Принеси меня в жертву!
Слышавшие его слова жрецы переглянулись. Князья, стоявшие впереди своих дружин, были удивлены. Послышался ропот, и Силомир вскинул руку.
— Добровольная жертва богам угоднее! — возгласил он и обратился к воину: — По доброй ли ты воле решился на дело такое?
— Да, по доброй, — ответил воин.
— Не осталось ли за тобой долга неоплаченного, вины неочищенной, дела недовершенного, клятвы нерушимой, кои могли бы помешать тебе?
— Нет, — качнул допрашиваемый головой и быстро глянул на строй своих товарищей. — А что кинул, то кинул. Сам хочу Перуну послужить!
Силомир, казалось, колебался, и Будимир чувствовал его волнение. Если бы мог, он сам бы кинулся на жертвенный нож, заслоняя собой мир, но он был нужен здесь — и живым. По лицам воинов он подмечал, что весьма немногие осуждают порыв добровольного смертника — нашлись такие, что уже корят себя, почему не догадались назваться первыми.
Решившись, Силомир более не колебался. Шагнув в сторону, он сделал знак жрецам.
Зарница и Ведомир, стоявшие ближе, взяли смертника под руки, повели за дуб. Он не сопротивлялся, хотя и ступал с трудом — он не боялся кончить жизнь во славу Перуна, но ему был страшен сам миг перехода в иной мир.
Прибежал на подмогу еще один жрец, постарше Ведомира. Втроем они совлекли с добровольца кольчугу, подкольчужную куртку и рубаху. На оружии, которое он снял с себя сам и положил на траву, остался знак князя — дружинник наверняка был сиротой-одинцом, которого князь кормил, поил и одевал из своих запасов. Пока Зарница помогала ему надеть белую смертную рубаху, жрецы-мужчины плеснули в чашу из горшка с узким горлышком цеженого пива с приправой, коим всегда опаивали людей, добровольно решивших отдать свою жизнь богам. Воин не промедлил — осушил чашу одним глотком.
А за дубом слышался голос Силомира, взывающего к дубу:
Дуб-дубище, Перуна капище!
Дам тебе на требище Перуново огнище.
Славься, Дуб-дубище!
Сокол бело-сер, гой, востринушка!
Аки вспарываешь, аки взлетываешь
ты синь-неба свет Сварожича.
Ты лети-лети в светлый Ирий-град,
Да слети-слети ты к Перунию…
Зарница привычным слухом ловила закликание, повторяя про себя, чтобы запомнить.
Когда они с Ведомиром под руки вывели воина к кострищу и ямине подле, он уже двигался как во сне. Примесок к пиву сделал свое дело — смертник глядел в неведомую прочим даль и не слышал, что произносили жрецы. Губы его чуть слышно шевелились — он повторял про себя то, что скажет Перуну, когда они встретятся на небесах.