— Если ты знаешь законы нашего племени, то пусть племя нас и рассудит.
— Нет, — снова ухмыльнулся Дасру, — теперь другие законы. Мы пойдем в суд в Биссемкатак. Пусть важный судья нас судит. За убийство тебя, Саби, увезут отсюда. Ты станешь рабом. Ты будешь медленно умирать от тоски по горам кхондов. Это хуже, чем быть убитым. Ты слышишь, Саби? Вспомни тех троих из Курли: где они сейчас?
Теперь Саби понял, почему сильный и смелый Дасру не убил его сразу. Его месть была более продуманной и жестокой. Вот тогда он впервые и пришел в Курли. Саби спрашивал, что сталось с теми тремя, но никто ничего о них не знал. Он сел около жертвенного столба и стал думать об этих трех, о Дасру, о себе, о своем сыне…
Мысль о том, что он никогда не увидит сына, тревожила его больше, чем собственная судьба. Он спрашивал у духа предка, что ему теперь делать, но тот молчал.
Солнечным утром прохладного сезона он и Дасру отправились в Биссемкатак. Убийца и сын убитого пришли в суд вместе.
— Что вам надо? — спросил важный и строгий судья.
— Вот он убил, — сказал Дасру.
— Убил, — подтвердил Саби.
— Убил и сам пришел в суд? — от удивления у судьи отвисла нижняя челюсть.
— Ну да, мы так решили, — спокойно заметил Саби.
— Так, так, — судья забарабанил пальцами по большому столу. — Свидетели есть?
— Кто? — не понял Саби.
— Я спрашиваю, видел кто-нибудь, как ты убивал?
— Нет.
— Он убил моего отца, — вмешался Дасру. — И стал жрецом Каджури.
— Ты можешь это доказать?
Дасру не мог доказать совершенно очевидную истину. Судья требовал невозможного. Саби пришел ему на помощь.
— Я сказал, что я убил его отца, — кивнул он на Дасру. — Я всегда говорю правду. Дух предка требовал отомстить.
— Что еще за дух предка? — побагровел судья. — Выражайся яснее.
Но яснее выразиться было нельзя. Дасру и Саби сказали все. Больше говорить было нечего. Судья велел им убираться. Но, подумав несколько мгновений, добавил:
— Придете через неделю.
Потом судья долго чертыхался, клял захолустный Биссемкатак и поносил «дикое» племя кхондов. Тем не менее, дело Саби и Дасру он завел.
Наступил жаркий сезон, затем снова пришли дожди, и вновь прохладные ветры забушевали над горами. Жаркий сезон приходил уже три раза, а судья все не мог сказать, кто же из них прав, Саби или Дасру. Одному из них полагается пожизненное заключение, но вполне вероятно, что он не дождется решения суда…
СУДЬБА ДЖАНМУТТИ ИЗ КАМБЕСИ
Судьбы племени, судьбы рода, судьбы людей… У каждого человека своя история, свое лицо, свой неповторимый характер. Свои склонности и интересы, не такие, как у других. У каждого из них свое особое восприятие мира, свои привязанности, эмоции и переживания. И все это не так примитивно, как привыкли считать многие «культурные» обыватели страны. Судьба кхонда-человека определяется сложным комплексом обычаев, традиций и занятий. Она тесно связана с мировоззрением, которое, может быть, и не похоже на наше, но является плодом труда и мысли многих поколений предков. Об этих судьбах и характерах можно написать много. Они проходили передо мной во всем их своеобразии и чисто человеческом драматизме. И каждая из них заставляла волноваться, думать и сочувствовать…
…Небольшого роста, подвижная, с большими ласковыми глазами, Джанмутти появилась одним прекрасным утром в Курли. Я думаю, ей было не меньше шестидесяти. Волосы ее давно уже поседели, коричневая кожа на руках и плечах стала дряблой и морщинистой. Три кольца украшали нос Джанмутти, медные сережки поблескивали в ушах. Во всей ее стремительной и беспокойной фигуре было что-то молодое и, я бы сказала, озорное. Она как-то неожиданно ворвалась в деревню, деловито пропылила босыми ногами по площади, всполошила кур, детей и женщин и предстала предо мной.
— Тебя как зовут? — хитро прищурившись, спросила она.
— Людмила.
— А меня Джанмутти. Скажи: «Джанмутти».
— Джанмутти, — покорно повторила я.
— Вот теперь хорошо, — одобрила она. — Теперь давай руку.
Не знаю почему, я подчинилась.
— Теперь пошли.
— Куда? — все-таки поинтересовалась я.
— В нашу деревню. В Камбеси.
«В Камбеси так в Камбеси», — подумала я. Джанмутти мне определенно начинала нравиться.
Дорога из Курли в Камбеси не длинная, не более трех миль, но трудная. Тропинка карабкается по кручам и ущельям, поросшим густым жестким кустарником. По дну ущелий, образуя небольшие водопады, бегут бурные потоки. Нужно быть очень осторожным, чтобы не сорваться в этот кипящий поток. Камни вокруг сырые и скользкие. В некоторых местах приходится подтягиваться на руках, чтобы преодолеть очередной подъем. Сначала Джанмутти вела меня за руку. Она считала своим долгом помочь мне, думая, очевидно, что горные дороги мне не под силу. В молодости Джанмутти, возможно, была ловкой и сильной, но теперь наступила старость, а с ней ушли и силы. В одном месте мне пришлось подхватить ее, чтобы она не сорвалась в ущелье. Джанмутти удивленно глянула на меня и спросила:
— В твоей стране тоже есть горы?
— Есть.
— Много? Больше, чем у кхондов?
— Больше.
После этого Джанмутти без сопротивления принимала мою помощь и не пыталась помогать мне.
Наконец тропинка вывела нас к узкой лесистой долине. Идти стало легче, и Джанмутти оживилась.
— Скоро будет Камбеси, — сказала она. Потом как-то сбоку критически осмотрела меня и как бы невзначай заметила:
— Женщины твоего племени не носят украшений?
— Нет, почему же, носят.
— А почему у тебя нет?
Я промолчала. Джанмутти истолковала мое молчание по-своему. Мы пришли в Камбеси, меня сразу же окружили жители деревни, и начались обычные вопросы и расспросы. Я не заметила, как исчезла Джанмутти. Потом она появилась снова, деловито всех растолкала и подошла ко мне. Ее лицо хранило выражение хитроватой торжественности.
— Нагни голову, — сказала она и повесила мне на шею нитку бус. Затем воткнула в волосы длинную шпильку и на левое ухо повесила на ниточке серьгу. Наблюдательная Джанмутти заметила, что мои уши не проколоты. Она отошла чуть в сторону и, склонив голову набок, полюбовалась творением рук своих. Видимо, я представляла собой впечатляющее зрелище, потому что вокруг воцарилась тягостная тишина. Но Джанмутти это не смутило. Она прищелкнула языком и сказала:
— Вот теперь хорошо.
— Хорошо, хорошо, — зашумели остальные.
— Ну вот, — торжествовала Джанмутти, — все тоже говорят, что хорошо. Женщине без украшений нельзя.
— Нельзя, нельзя, — подтвердили все.
…Мы сидим с Джанмутти в ее хижине. Внутри совсем темно, жерди низкого потолка прокопчены, и с них клочьями свисает пыльная сажа. Сквозь открытую дверь в хижину пробивается единственный солнечный луч. Он неуверенно дрожит, этот тоненький лучик, и призрачные блики от него ложатся на низкую глиняную суфу, покрытую засаленной циновкой. Хижина совсем мала, и, если вытянуть ноги, они упрутся в противоположную стену. Джанмутти рассказывает о своей жизни. Временами она спрашивает меня:
— Правильно я говорю?
Я не знаю, правильно или нет, но говорю «да». Если не сказать этого слова, Джанмутти сбивается, и ей трудно продолжать. В хижине горит очаг, и дым синими струйками поднимается к низкому потолку.
Джанмутти смутно помнит свою родную деревню. Она осталась где-то за горным хребтом в джунглях около Райягада. Семья Джанмутти была бедной, самой бедной во всей деревне. Ее отец не имел земли. Почему? Отец был честным и несговорчивым человеком. Он не ладил с вождем. Вождь, старый, с козлиной бородкой жрец, не раз говорил ему:
— Ты бы поменьше болтал, по-больше работал. В твоей хижине давно уже не варят раги — потому что ты упрям и несговорчив. Такому кхонду я не могу дать поле. Будешь работать на моем.
— Ты несправедлив, вождь, — отвечал отец. — Я — кхонд, а земля принадлежит всей деревне. Я хочу работать на своем поле, а не на твоем.
— Тогда иди и ищи себе землю в другом месте, — ухмылялся вождь, и Джанмутти видела, как обнажались его желтые испорченные зубы. Она боялась вождя и его зубов.
Долгими холодными вечерами вся семья собиралась у очага. Но очаг не спасал от холода. Пронизывающий ветер проникал сквозь тонкие стены хижины и полуразвалившуюся крышу. Такими вечерами отец был особенно задумчив. Он сидел долго и неподвижно, прислонившись исхудалой спиной к прокопченной стене хижины. Джанмутти не знала, о чем думает отец, но видела, что его тревожат какие-то мысли.
Лицо отца в такие моменты становилось печальным и усталым. В доме не было еды; последнего петуха отец принес в жертву богине. Он просил богиню заставить вождя дать ему землю. Но богиня, очевидно, была недовольна жертвой, и все оставалось по-прежнему.
В какой-то год, Джанмутти не помнит точно, в какой, долго не приходил дождливый сезон. Неокрепшие ростки раги погибали от сухого горячего ветра. Горные потоки и ручьи обмелели, и многие из них пересохли. Люди стали болеть. Тогда вождь сказал, что богиня требует жертвы. У жертвенного столба закололи буйвола. Но дождь не начинался. Свинцовые тучи, покрывавшие небо, обходили Райягада стороной. Ни одна капля живительной влаги не пролилась на поля кхондов.
Однажды в деревне в присутствии многих отец сказал, что богиня не приняла их жертвы, потому что вождь деревни несправедлив. Его выслушали с молчаливым испугом. Джанмутти видела, каким пепельно-серым стало лицо вождя. Его губы искривились в угрожающей усмешке и обнажились желтые зубы-клыки.
Через несколько дней отец Джанмутти погиб. Он ушел в джунгли на охоту и не вернулся. Его нашли с переломленным позвоночником и раздробленным черепом. Вождь сказал, что отец сорвался со скалы. Но старики в деревне с сомнением качали головами. Они знали больше, чем Джанмутти, но ничего не говорили.
Еды в доме почти не было, и душа отца отправилась в далекое путешествие плохо накормленной. Потом пришел вождь и сказал матери и Джанмутти, что они могут идти работать на его поле. Год был трудным и неурожайным. Вождь плохо кормил работавших на его поле. Но Джанмутти уже входила в силу. Она была здоровой и ловкой. Когда созрели мандарины и манго, она стала носить их в долину. За это ее кормили. Путь в долину был нелегким, но Джанмутти без труда несла тяжелые корзины с фруктами. Она боялась только тигров, но дух отца охранял ее в пути. По вечерам, когда она плясала и пела, многие парни заглядывались на нее. Но она тогда еще не думала о них. Однажды она вернулась в свою хижину и застала там чужих людей. Люди были из дальней деревни Сарати. Она никогда не видела их. Кроме них в хижине были родственники отца. Джанмутти каким-то обостренным чутьем почувствовала, что речь идет о ней. Она в растерянности остановилась на пороге. Гости бесцеремонно разглядывали ее — так, как будто она была свиньей или козой, а эти чужие хо